Леонид Ефанов - Князь Василий Долгоруков (Крымский)

• Название: Князь Василий Долгоруков (Крымский)
• Автор: Леонид Ефанов
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-17-010529-0

О жизни и деятельности одного из самых известных военачальников «екатерининской эпохи», генерал-аншефа В. М. Долгорукова (1722–1782) рассказывает новый роман писателя-историка Леонида Ефанова.

---

Запечатав письмо красным воском, Василий, подумав, решил адресовать его не отцу, находившемуся под следствием, а сестрам.

«Может, они с оказией и батюшке обо мне весточку сообщат, — разумно рассудил он, отдавая пакет писарю. — Вот уж порадовался бы…»

3

Построившись в привычное огромное каре, армия, вздымая клубы пыли, медленно зашагала к Соленым Озерам и далее, повернув направо, двинулась к Кезлеву.

Два дня полки маршировали, не встречая на своем пути никакого противодействия со стороны неприятеля. Но за Солёными Озерами появилась татарская конница. Большие и малые отряды непрерывным потоком выкатывались из-за горизонта и растекались по степи, охватывая каре со всех сторон.

Некоторое время татары внимательно следили за движением русского войска, потом стали неторопливо приближаться к нему, стараясь оставаться вне досягаемости пушечного выстрела. А вскоре перешли к более решительным действиям, сделав несколько попыток атаковать небольшими группами.

И каждый раз Миниху приходилось останавливать каре, чтобы орудийными выстрелами артиллеристов и ружейными залпами пехотных батальонов отогнать нападавшего неприятеля, расчистить дорогу к Кезлеву.

И хотя какого-нибудь ощутимого успеха эти атаки не приносили, татары не прекращали преследование и даже ночевки свои устраивали рядом — верстах в семи-восьми, заставляя Миниха выделять для охраны усиленные караулы. А солдаты, измученные маршами, так уставали, что многие просто засыпали на посту.

В конце концов осерчавший от вызывающей басурманской наглости Миних выделил несколько полков донских казаков генерал-майора Генна для внезапной атаки. На рассвете казаки храбро напали на один из ближних отрядов, лихо помахали саблями, срубив немало татар, но, встретив упорное сопротивление, впечатляющей победы так и не добились.

Свирепый Миних сделал из Генна козла отпущения — отдал под суд. Через несколько часов несчастный генерал был разжалован и, сменив расшитый золотой нитью генеральский мундир на суконную солдатскую куртку, зашагал вместе с гренадерами одного из полков.

А татары, напуганные казаками, изменили тактику — теперь перед закатом солнца они отходили подальше от армии, но на рассвете неизменно возвращались назад, продолжая досаждать своими наскоками.

Первые дни марша на Кезлев юный прапорщик Долгоруков был бодр и весел, мечтательно представлял себе будущие сражения с турками и беззлобно подтрунивал над старыми солдатами, с молчаливой угрюмостью отмерявшими версту за верстой по кочковатому бездорожью. Но спустя неделю от его энтузиазма не осталось и следа.

Выступая в апреле в поход из Царичанки, Миних приказал предельно сократить число офицерских и артельных солдатских телег, чтобы сделать движение более скорым, А продовольствия взял только на шесть недель, велев генерал-кригскомиссару князю Никите Трубецкому заготовить на Украине необходимые запасы, чтобы потом, установив коммуникацию с армией, подвозить их по мере необходимости. Но обоз получился все-таки громоздким — несколько тысяч телег, а управление интендантским делом оказалось организовано из рук вон плохо. Эти просчеты уже на подходе к Крыму поставили медленно шагавшую армию в тяжелейшее положение, обострившееся еще больше на маршах за Перекопом.

Обложенное со всех сторон многотысячной татарской конницей, огромное каре, собрав внутри себя весь обоз и артиллерию, словно большая ленивая черепаха, неспешно ползло по безводной крымской степи. Двигавшиеся в страшной тесноте повозки врезались друг в друга, застревали, ломались, и каждый раз приходилось останавливать все каре, ожидая, когда ездовые растянут намертво сцепившиеся телеги, заменят развалившиеся колеса, устранят прочие повреждения. Останавливаться приходилось едва ли не через каждые 400–500 саженей. И все это под убийственными лучами обжигающего солнца, без воды и прохлады, в страшной духоте и зловонии от испражнений скота.

Взятые с собой запасы продовольствия почти закончились, Да и пищу, которую приходилось употреблять людям, трудно было назвать настоящей едой. Солдаты питались остатками толченых сухарей, а скот и лошади жевали высохшую побуревшую траву и ковыли, произраставшие на пути движения. И офицеры, и рядовые все чаще страдали желудками, число больных, вповалку лежавших на телегах, увеличивалось с каждым днем. Валившихся на землю обессиливших лошадей и волов солдаты, жалеючи, добивали ножами. Вырезав из туш лучшие куски мяса для пропитания, остатки бросали на съедение степным хищникам.

Столкнувшись с неиспытанными ранее трудностями похода, Долгоруков исхудал, потускнел взором и о сражениях уже не думал — хотелось только поесть хорошо и выспаться на мягкой, как дома, перине.

Тупо глядя в согнутую под тяжестью ружья и ранца спину шедшего перед ним солдата, Василий машинально, словно заведенная ключиком механическая игрушка, переставлял тощие мальчишеские ноги, обутые в разбитые, подвязанные веревочкой башмаки. Другой обувки у него не было, но один из седоусых ветеранов подсказал, что башмаки можно будет снять с кого-нибудь из убитых или померших от болезней солдат.

— Ты только не зевай, — устало ощерил желтые от табака зубы ветеран. — А то другие стащат…

Послушавшись его совета, Василий стал прохаживаться между обозных телег, из которых торчали в разные стороны ноги лежавших на них больных и немощных солдат, вполглаза присматривая себе башмаки нужного размера. И вскоре, дождавшись удобного случая, незаметно стянул в ночной темноте башмаки у валявшегося в бреду гренадера. В отличие от его прежних изящных, на тонкой подошве туфель, новая обувка была простой, но крепкой, а главное — удобно сидела на ногах. Идти стало легче, хотя от голода Долгоруков по-прежнему шел пошатываясь из стороны в сторону.

С каждым днем нехватка провианта и фуража становилась все острее. Доклады офицеров рисовали Миниху столь удручающую картину, а страдания и потери от голода и жажды были столь велики, что татарские набеги на каре можно было считать забавными детскими шалостями.

Тогда фельдмаршал принял хотя и рискованное, но неизбежное решение. Он приказал выделить от каждого полка по две телеги, вывести их за пределы каре и, как только впереди покажется какая-нибудь татарская деревня — ехать туда, чтобы забрать у жителей без жалости все имеющиеся припасы.

Впрочем, жалеть было, некого: прослышав о движении армии, жители окрестных деревень заранее покидали свои дома, прихватывая все, что можно было унести, угоняя овечьи отары, лошадей, верблюдов, быков. А тот хлеб, что не могли увезти, пытаясь сохранить, зарывали у домов в глубокие ямы.

Тем не менее отправленные на поиски пропитания солдаты легко находили эти плохо замаскированные в спешке тайники, лопатами разрывали ямы и вычищали их до последнего зернышка. А потом, загрузив на телеги все найденное, торопливо поджигали разграбленные дома, поспешая вернуться под защиту каре. Иногда после таких рейдов полки добывали по три-четыре четверти хлеба.

— С наступлением сумерек, когда каре останавливалось на ночевку, весь добытый за день хлеб распределялся по ротам, и выделенные в наряд солдаты размалывали его в муку ручными мельницами. Мололи они, сменяя друг друга, всю ночь, а на рассвете, белые с ног до головы, похожие на поднявшихся из могил призраков, раздавали муку офицерам и рядовым, всем поровну.

Долгоруков хоть и стал офицером, но привычно столовался у артельной телеги вместе с солдатами. По причине малого количества дров и отсутствия необходимых приправ испечь настоящий хлеб из муки было невозможно, поэтому ее заливали водой и просто варили в котлах, получая вязкую, наподобие киселя, серую массу. Собравшись в кружок вокруг остывающего котла, солдаты доставали деревянные ложки и, проклиная все на свете, обжигаясь и кашляя, жадно глотали эту непритязательную пищу.

Правда, иногда из опустошенной деревни привозили вместе с зерном пару-тройку небольших бревен и тогда можно было испечь простые лепешки или поджарить кусок почерневшего за день мяса, вырезанного во время стоянки из павшей скотины. Впрочем, дневные переходы под палящим солнцем так изматывали солдат, что у них не оставалось сил молоть муку, и многие просто поджаривали зерна на огне или ели сырыми.

От такой неразборчивости в еде и плохой воды вся армия страдала от желудочных болезней и кровавых поносов. На маршах солдаты, не дожидаясь стоянок, целыми группами выбегали из движущегося каре и, спустив штаны, усаживались в поле.

Болезни словно серпом выкашивали полки, телеги были забиты немощными. Каждый вечер похоронные команды, отойдя на полсотни сажен от лагеря, долбили лопатами сухую, твердую, как камень, землю, отрывая неглубокие могилы, а затем, после отпевания священником, наскоро закапывали завернутые в солдатские плащи тела, не ставя даже крестов.