Харий Галинь - Повести писателей Латвии

• Название: Повести писателей Латвии
• Автор: Харий Галинь
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Сборник повестей латышских прозаиков знакомит читателей с жизнью наших современников — молодежи, сельских тружеников рыбаков. В центре книги — проблемы морально-этического плана, взаимоотношений человека и природы, вопросы формирования личности молодого человека.

---

— О чем ты?

— Думаешь, я не видела, что ты спал с моей матерью? «Возьми носки моего покойника, твои надо постирать и заштопать…» Твои я выстирала вместе со своими, сама заштопала и сама сносила. Не отдала матери. А ты еще не хотел узнать меня! Только, пожалуйста, не рассказывай никому, что ты взял меня девушкой!

Не зная, что сказать, я обнял и поцеловал Дзидру. Она тут же прижалась ко мне, но я слишком устал от картошки, мешков с рожью, чефиря и был слишком взволнован обилием новостей, поэтому, похлопав девчонку по бедру, лишь продекламировал:

— Тебя одну люблю сегодня ночью,
Забуду завтра — но грустить не надо,
И чтобы это доказать воочью,
Даю тебе в залог шлепок по заду.

А теперь, девочка, закрой глаза и будем баиньки. Не то дядя рассердится: дядя устал, дядя хочет спать.

Она, чуть улыбнувшись, повиновалась.

Но уснуть я не смог. Что же будет теперь с клятвой, данной матери? И когда Дзидра лгала: сначала или сейчас? Может быть, и тогда, и сейчас, а может, и совсем не лгала… Ладно, поживем — увидим. Утро вечера мудренее.

Однако куда больше, чем даже Дзидра, волновала меня сейчас самая красивая и самая богатая когда-то в волости наследница — Гундега из Дижкаулей. Теперь она колхозное начальство. А ведь было время, когда…

Как же это тогда было?

— Хватит спать, тут не гостиница, — уже на заре растолкал меня незнакомый «ястребок». Я послушно покинул восьмиместную камеру, в которой выспался, как у Христа за пазухой; не забыл я и прихватить с собою вещмешок.

— Таскается тут с мешком, как базарная торговка, — ворчал «ястребок», провожая меня к начальству.

Тот тоже прежде всего посмотрел на мой сидор и приказал:

— Кинь в угол!

Я покорно сбросил рюкзак, в котором, кроме прочего добра, были предназначавшиеся Норе подарки от Саши и матери.

— Стрелять умеешь?

— Так точно!

— Покажи, как это делается. — И он положил на стол армейскую винтовку.

Я открыл затвор, дослал в ствол воображаемый патрон и снова закрыл затвор.

— А теперь разбери затвор.

Я и это умел.

— Собери!

Я выполнил приказание.

— Можно бы побыстрее, да и руки трясутся. Ну, ничего. Сойдет.

И он посмотрел мне в глаза:

— Пойдешь в караул. У нас людей не хватает. Так и отомстишь за свою Нору. Только учти, за каждый израсходованный патрон придется писать рапорт. — И он кинул на стол обойму, которой я тут же зарядил магазин.

Тут, что-то вспомнив, начальник улыбнулся.

— Лучи больше не мерещатся?

— Так точно, не мерещатся.

— Тогда ладно. Но смотри: до конца работы — ни грамма!

Так началась работа. Сперва я стоял на посту у волостного Совета. А потом…

Именно я — вместе с другими, конечно, — вывозил семейство Дижкаулей. Хозяина, старого клеща, я не жалел, не было мне жаль и Гундегу, красивую и гордую, которая до сих пор и словечком меня не удостоила, словно я был пустым местом. Она и тогда не сказала мне ни слова, только заметила отцу:

— Сами виноваты. Пригрели щенков на своей груди, а теперь они нас кусают. Мало ли он ел за нашим столом, за чьим-то теперь будет жрать? Это за наше доброе сердце. Давно надо было прихлопнуть, никто и не почесался бы. Шлялся по волости, как легавая собака, ко всем льнул, везде пролезал, откуда только берутся такие люди без принципов, а еще не стыдятся называть себя латышами! Мы, истые латыши…

Мне почудился вой шмайсеров в Шкедских дюнах, а мой напарник непочтительно оборвал ее:

— Заткнись, бандитская подстилка! Хватит, попила нашей крови и пота! Не поможет больше смазливая морда, там тебя научат работу любить!

Но все же мне было неудобно глядеть в глаза хозяйке Дижкаулей, что сидела, сгорбившись, между мужем и дочерью, со сложенными на груди, красными от вечной стирки руками. Может быть, конечно, руки эти отрезали хлеб и сало и для бандитов, может быть, но и мне они всегда отделяли кусок побольше, чем даже я просил, словно до ушей хозяйки не доходило, на сколько успел сбить цену старый клещ. К счастью, она смотрела сейчас только на свои руки и ни разу не подняла глаз.

Когда перебранка Гундеги с моим напарником стала чересчур громкой, а конца ей все не было видно, я, ни к кому в частности не обращаясь, громко проскандировал:

— Разоралась, как испанская шлюха из Барселоны!

А потом сердито сказал напарнику:

— Пускай собака лает, лишь бы не кусалась. А клыки у них теперь повыдерганы.

— Плохо ты их знаешь, — проворчал напарник, но все же смолк, а Гундеге тоже надоело стараться в одиночку.

…А нынче вечером бывшая дижкаульская Гундега привезла меня на мотоцикле в сушилку, и я пил с ней чефирь. Интересно, жива ли еще старая хозяйка Дижкаулей с ее красными, обветренными, натруженными руками?

…Занятый на новой работе, я опоздал на похороны Норы и никогда больше не встречался с ее мамашей. Последнее меня нимало не огорчает, а что до первого, — наверное, так было суждено. Можно ведь сходить на могилу и перекинуться словечком с девушкой или хотя бы еще раз прочитать ей:

Дорогая,
Для тебя я в Тибете готов быть ослом, не боясь немоты,
А ты?
Улыбаешься только да ногти пилочкой пилишь,
Словно весь я — на платье твоем лишь пятнышко пыли.

Никогда больше не интересовался я и судьбой своего рюкзака, оставшегося в то памятное утро в уголке кабинета в волисполкоме. И, наверное, зря. Потому что в нем, видите ли, находился последний подарок Нориной матери своей дочери — белые теннисные туфли, показавшиеся ей, видно, самой подходящей обувью для деревенской грязи, для пыли проселков, и еще — белые бумажные носки.

Впоследствии Саша долго не оставлял меня в покое, выясняя, куда все это подевалось.

Сначала я ему, как своему парню, рассказал все, как было, но он недоверчиво посмотрел на меня:

— Мамаша велела сказать, чтобы ты их вернул.

Можно было, конечно, купить другие такие же, чтобы мать Норы утихомирилась, но я разозлился: будь Саша настоящим парнем, он и сам давно сделал бы это. И я резко спросил:

— А когда ты мне вернешь половину того сала, что я отдал за подарок Норе ко дню рождения? Договаривались-то пополам!

— Это совсем другой вопрос, — осмелился он заявить, глядя мне в глаза. — Это наше с тобой дело, а туфли Норе посылала мать.

— Нет, этот тот самый вопрос, — я с трудом сдерживался, чтобы тут же не выставить Сашу за дверь. — Вот ты отдашь сало или деньги за него, я куплю тенниски, а ты скажешь мамаше, что это те самые. Она и не отличит.

— Нет, других не надо, — заныл Саша, словно ханжа на поповских похоронах. — Нужны те самые: это ведь память!

— Ну, тогда пошел к черту, — закончил я наш разговор. Но Саша все не уходил.

— Что же я скажу мамочке?

Тьфу ты, совсем спятил. То все время была мамаша, старуха, в лучшем случае — родительница или мать, и вдруг на тебе — мамочка!

— Иди ты со своей мамочкой на горшок! Скажи ей, что туфли я загнал, купил маленькую и выпил на могиле Норы — чтоб земля была ей пухом, — грубо бросил я ему.

— Это же осквернение могилы! — вылупил глаза Саша.

Ну, разве это речь нормального парня? Вконец спятил.

— Тогда передай, пусть она проклянет меня в церкви самыми страшными проклятиями, потому что ты, верно, думаешь, что мне смерть Норы не принесла горя. От злости хочется стиснуть зубы и бить морды всем встречным и поперечным, а ты тут лезешь с какими-то дерьмовыми туфлями. Если без них вы не можете помнить о Норе, то вы оба ее никогда не любили. А теперь катись, или я тебе врежу.

Я чувствовал, что с церковью попал в самую точку. Жена расстрелянного немцами рабочего активиста, мать убитой бандитами комсомолки стала теперь захаживать в баптистскую молельню. Саше, как комсомольцу, это, конечно, портило картину, но поделать он ничего не мог.

…Понемногу я все-таки уснул и проснулся от громкого голоса:

— Ну-ка, вставайте, голубки, горлицы, добрые люди уже давно завтракают! — Это был истопник сушилки, кривошеий дядюшка Янис.

— «Так короток был час любви», — это промурлыкала уже дижкаульская Гундега (я не знал, как называть ее по-другому).

С ними пришли еще двое мужчин и старушонка — наверное, дневная смена.

— Тебе, бригадирша, надо бы взять для посева те мешки, на которых молодые отдыхали. Колосья вырастут такие, как шишка у парня.

Все расхохотались, а Дзидра зевнула, потянулась и отбрила:

— Если не поскупитесь на трудодни, мы можем и на других мешках полежать.

Смех был теплым и дружелюбным, и больше нас никто не задевал. Гундега привезла целую корзину бутербродов и термос с кофе. Бутербродов было такое множество, что мы с Дзидрой не могли с ними управиться, пришлось звать на помощь дядюшку Яниса: как-никак человек тоже всю ночь протрубил. Но от предложенной им выпивки я отказался. Сколько можно пить? Пора и честь знать, хотя вообще-то водка никогда не вызывала у меня отвращения. Лишь в последнюю чашку кофе я добавил несколько капель, потому что пить нельзя бросать так сразу, как топором рубить.