Андреас Окопенко - Киндернаци

• Название: Киндернаци
• Автор: Андреас Окопенко
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-89091-176-7

Андреас Окопенко (род. 1930) — один из самых известных поэтов и писателей современной Австрии, лауреат многочисленных литературных премий (в 2001 г. — премия имени Георга Тракля). Его роман «Лексикон сентиментального путешествия на встречу экспортеров в Друдене» (1970) во многом предвосхитил постмодернистскую литературу «гипертекста». Поэтические сборники («Зеленый ноябрь», 1957; «Почему так сортиры печальны?», 1969 и др.) блестяще соединяют в себе лирический элемент с пародийно-сатирическим началом.

Роман «Киндернаци» (1984) представляет историю XX столетия в ее непарадном и неофициальном облике. Тем сильнее впечатление читателя, узнающего из мальчишеских дневниковых записей об «обыкновенном фашизме» и о той питательной среде, из которой вырастает всякая тоталитарность и которая именуется «безучастным участием».

---

Под открытым небом: абсолютно смертоносные самолетики в неяркой голубизне, аппетитный блеск металла, почти неподвижные звенья, выстраивающиеся клин за клином, слитное гудение моторов. Рявкнула ближняя зенитная батарея. Свобода, как блестящий электрический провод.

Бег по стерильным подвальным коридорам с герметичными перегородками, сначала длинным и прямым, потом вдруг угловатым и коротким. Наткнешься на стену — под белой известкой сплошной бетон. Лампочки зарешечены, как положено в сырых помещениях. Указатели, нарисованные светящейся краской. В открытых отсеках снаряжение, знакомое по занятиям ПВО, — ящики с песком, лопаты, ручные огнетушители, пожарные крючья, бухты скатанных пожарных рукавов и рулоны одеял. В большом отсеке размером с целую квартиру, тоже еще открытом, пузатые стеклянные сосуды в половину человеческого роста — это хранилище производственных запасов горючих жидкостей и кислот. Так и тянет побеситься: забрался в стог, достал табачок… Целый подвальный мир; когда придут русские, сюда прибегут прятаться люди со всего Западного района; но до этого никогда не дойдет, даже думать нельзя… «Трясина без дна, трясина без дна, всех русских солдат поглотила она», это из дедушкиной мировой войны, песня Мазурских болот, Гинденбург, и пупырышки по коже при слове «трясина». Бегом дальше, сейчас мы должны выстоять до нового оружия, Геббельс обнадеживает, он кричит: «Я видел такое оружие, что Боже, смилуйся над нами, когда мы его пустом в ход!» Да один фаустпатрон уже чего стоит! Я знаю его назубок, хотя мой возраст будут призывать только с будущего года; дома на папином письменном столе уже лежит моя повестка: Учетный стол армии и воинских частей СС; папа говорит, что это пока еще только предупредительный выстрел, Бичовски сумеет добиться для меня отсрочки по причине слабого здоровья. Слабое здоровье!

А вот и финиш — полный контраст ко всему предшествующему: мирное сборище покорившихся судьбе обитателей подвала; опущенные, сонно кивающие головы; многослойно закутанные в юбки колени сидящих женщин, две пары помятых стариковских брюк; износившиеся, облезлые башмаки; соседский мальчишка Йоши, вместо того чтобы бодро служить вестовым, опустив плечи, вяжет что-то вязальным крючком; неуклюжая Гертруда, дочка завхоза Хюнерблика, ещё подросток, но все же единственная девчонка здесь на финише; вывернуть из-за угла так, чтобы, пробегая мимо, почти соприкоснуться с ней и тоже залиться краской; одновременно ты мысленно уже сортируешь в уме самолеты, единичные и целые соединения, чтобы одним духом выпалить сводку; отбарабаниваешь сводку, все смотрят на тебя снизу, как будто ты в церкви вещаешь им с кафедры, а ты, небрежно так, бросаешь самое смешное: предыдущее боевое соединение со стороны Санкт-Пёльтена, упоминавшееся в предыдущем сообщении, исчезло. И как раз тут откуда ни возьмись — офицер; вынырнув из какой-то боковой ниши, он раздраженно рявкает: «Эй, это еще что такое! Так не читают сводку! Боевое соединение не может исчезнуть!» И под растерянное поддакивание до слез покрасневшего связного скрывается в направлении технического отдела, чтобы на месте разобраться с сообщением про исчезнувшее соединение.

Эпизод 4. 31.12.44

Новый год с Лизой. Основание покоится на угольной лопате, положенной на пожелтевшую мраморную плиту ларца неизвестного предназначения, выполненного под немецкую старину. Из обгорелой и покосившейся набок конической курильницы в виде серой мыши наконец-то начал подниматься дымок, кончик ее раскалился и просвечивает сквозь клубы ладана алым огнем, мышь кусается, если слишком близко поднести палец. Должно быть, так выглядят горы на планетах, о которых читал Анатоль, где лава и сила тяжести не такие, как на земле; может быть, они курятся, такими же испарениями распугивая широкозевных драконов и человечков-головастиков с паучьими лапками. Соседка за стеной тоже занята одним из реликтов самого скудного Рождества из всех, какие встречались на ее жизненном пути: она хранила этот подарок целую неделю и вот, отдав ему должное, взяла скроенную по ширине человеческого лица и старательно подрубленную по бокам ватную повязку (перед употреблением намочить!) с целлофановыми окошечками для глаз и с резинками от трусов в качестве завязок и, проводив последним смешком, кидает в печь этот дар соседского мальчугана Анатоля, дар, который «среди дымящихся развалин может спасти человеку жизнь». Она — ответственная за ПВО. Семейство Витровых, как это принято у воспитанных людей, заранее извинилось перед ней, поэтому она уже знала, что независимо от налетов ей так и так предстоит бессонная новогодняя ночь: сегодня Витровы устраивают праздник для занятых в Хозяйстве восточных рабочих; ничего удивительного — они ведь и сами нездешние, тоже прибыли сюда откуда-то с Востока.

Уж этот платочек! Не то брошенный, не то потерянный его хозяйкой. Весь такой воздушный-воздушный, голубенький с белым, и такой душистый — пахнет как мамин платочек после того, как она помоет голову, но этот пахнет чужими молодыми волосами. А еще от него, как от Лизы, пахнет ландышами, словно их много-много — целое море ландышей! Наконец-то Лиза здесь, рядом, в нашей квартире!

В танцевальный шум (танцующих больше десяти человек, всем досталось немного винишка, чуток пива, глоточек шнапса — столько, сколько сумели поднакопить к празднику, но они и этому рады), в сверкающие улыбки изголодавшихся по мирным радостям Людмил и Марусь (они ублажают меня песнями, стишками, заговорами, а мне — мне бы только рядом Лиза; навсегда одна лишь Лиза), в звуки ручного граммофона (на голубом бархатном диске уже в одиннадцать часов начинают повторно крутиться те же пластинки) ввинчивается, крутясь по ржавой резьбе, круглое сиденье фортепьянного стула, покрытое протертой черной кожаной нашлепкой, которая держится на тридцати двух кнопках, ввинчивается, поднявшись до упора, готовое вот-вот сорваться с резьбы, взлететь и шмякнуться в потолок, — это Анатоль старается привлечь к себе внимание.

— Сыграешь нам что-нибудь, Только? — спрашивает канальщик Палько.

Анатоль не знает ничего танцевального и никогда ничего такого не выучит, а учительницу, с которой он занимался только из-под палки, наконец-то забрали в ПВО. Пронзительная боль, точно тебе дергают зуб: это Палько подхватил Лизу; целофанно-прозрачная, легкая, как стрекозка, она всей ландышевой голубизной так и прильнула к нему.

Без четверти двенадцать. Как можно, чтобы тебя, Анатоля Витрова, вот так без долгих разговоров спроваживали в кровать! Но к тебе, уже изолированному от всего остального: от отчаянного — была не была! — веселья остарбайтеров, от родительских приставаний, от всего Хозяйства, подходит Лиза и садится рядом.

И тут к ней папа с вопросом:

— Ну, как поживает наша младшенькая?

Я ревную даже к нему, старику!

— У меня все хорошо! — смеется Лиза легким, беспримесным, как эфир, смехом.

— А что гестапо?

— Отстало.

— Тогда я рад за тебя, Лизочка! (Браво, папа, браво, патриарх! Кто, если не ты, приласкает угнетенных!)

— Позволите мне посидеть с Только? Я тут ему кое-что начала рассказывать, — бессовестно заискивая, просит Лиза-подлиза.

Кафельная печка у меня в комнате зеленая и высокая — под самый потолок. Несильный, спокойный огонь незаметно согревает мою постель. Я люблю, чтобы было побольше подушек. Даже эту грустную Лизу, которая всем своим видом показывает, что ей грустно до слез, от меня увели. Для всех праздник еще продолжается, а для меня в двенадцать уже конец, и это ужасно обидно, но в то же время настолько в порядке вещей, что я даже не стал канючить. Я сгреб все подушки, уткнулся в них лицом и реву.

Эпизод 5. 21.11.44

Время солнечного протуберанца. 21-е: Холод, ураганный ветер, дождь, кашель, насморк и т. д. В школу еще не ходим, но уже были тренировки. Воздушной тревоги не было. Продолжил читать Ханса Доминика.[4] Увлекательно, но уж больно научно, книжка из тех, что любит Анчи. Завтра он опять придет помогать мне с уроками. (Анчи, а не Доминик.)

Вечером ходили в кино, по дороге сделалось грустно. Садоводческие делянки облетели и стоят голые. Я еще помню, как однажды летом мы с Макси катались там по дорожкам на самокатах. Тогда мы все говорили, что если начнется война, фюрер управится с врагами в два счета, а теперь мне уже столько лет, что впору писать мемуары.

Я больше не отличник, друзей настоящих не стало, девчонки и подавно ни одной, тоска, простуда. Каждый день после обеда торчу в очередях, все продавщицы такие вредные, как будто ты только и ждешь, как бы что-то украсть. И все из-за того, что ты еще «ребенок»! Великого перелома и чудо-оружия тоже по-прежнему нет как нет. Зато хоть подразнил продавца из табачного киоска, который при встрече упорно говорит: «Грюс готт!»[5] Я, конечно же, ответил ему: «Хайль Гитлер!», а он мне опять свое: «Грюс готт!», а я ему назло еще раз: «Хайль Гитлер!» Перед входом в кинотеатр происшествие, которое я пропущу, потому что не люблю придираться к мелочам. Разве не так, дорогие родители, ежели вы случайно без спросу читаете мой дневник?