Акилино Рибейро - Современная португальская новелла

• Название: Современная португальская новелла
• Автор: Акилино Рибейро
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Рассказы
• Год: 1977

Новеллы португальских писателей А. Рибейро, Ж. М. Феррейра де Кастро, Ж. Гомес Феррейра, Ж. Родригес Мигейс и др.

Почти все вошедшие в сборник рассказы были написаны и изданы до 25 апреля 1974 года. И лишь некоторые из них посвящены событиям португальской революции 1974 года.

---

Рядом с Павловой худенькая и бледная Габриэла казалась служанкой. Как ни стараюсь припомнить хоть что-нибудь, чем бы она выделялась среди нас, ничего не получается. Не помню ни ее любимого предмета, ни ее особой склонности к чему-либо. Дружила она с Павловой, но частенько бывала в обществе Ирен-доносчицы и Монны Лизы, с которыми высмеивала дочь поденщицы Кристину Вебер. Кристина Вебер была лучшей ученицей и получала стипендию. Ирен утверждала, что плебс (она именно так и говорила: плебс) только к одному и стремится: ничем не выделяться, чтобы не было видно происхождения, и как можно скорее выбиться в люди.

Сидящая сзади Габриэлы Принцесса была на редкость прилежна. Ее простоватое скуластое лицо вечно было в чернилах, и простоватость его еще больше подчеркивала детская прическа — две косички, уложенные на ушах. Полная Принцесса с такой силой сжимала пальцами ручку, что, даже не глядя, я знала: мозоль на ее большом пальце испачкана чернилами; мыло и щетка вряд ли могли отмыть их. В один из рождественских вечеров, организованных хоровым коллективом города, в котором пел отец Принцессы (настоящее ее имя — Леонора Винкельман), она играла принцессу на горошине. В старой сказке принцесса была тоненькая и изящная, и даже от горошины, которая лежала под семью перинами, на теле ее остался синяк. Нашей толстухе Леоноре совсем не подходила эта роль. Но после того вечера мы стали называть ее Принцессой, в шутку, конечно. Однако наш преподаватель истории ничего в том смешного не видел. Он говорил, что мировая история знала, и не одну, толстую принцессу. Я и Софи сторонились ее. Сейчас мне это кажется странным. Но тогда… Возможно, ее деятельная натура никак не соответствовала тем романтическим образам, которые жили в нашем воображении, или мы просто не могли, не умели оценить человека, отрешившись от его внешнего облика. Теперь, по прошествии стольких лет, я поняла, что Принцесса была цельный, прямой человек. Как легко и просто прекращала она любые споры, обезоруживала тонким юмором. Как разоблачала подлые предательства, хотя бы в том деле с Ирен-доносчицей. Ведь это она тогда была судьей и, прежде чем приступить к исполнению приговора, сказала полушутя-полусерьезно: «Можно согласиться, что приколоть к пиджаку Петуха портрет Марлен Дитрих не очень красиво. Но доносить на однокашниц просто подло!»

Любопытно, что на одной скамье с Принцессой сидела Эльза Бах по прозвищу Вамп. Более противоположных по темпераменту людей и вообразить трудно. И если Принцесса с первого и до последнего дня учебы в гимназии дружила с одним и тем же мальчиком, который преданно ждал ее после уроков на углу улицы Фридриха Эберта и подолгу гулял с ней около гимназии, то Вамп меняла мужчин, именно мужчин, как перчатки, даже не пытаясь это скрывать. Как-то в среду она пришла на уроки с дорожным чемоданчиком. Открыв его, показала воздушную ночную сорочку и бархатные домашние туфли, недвусмысленно дав понять, как весело она собирается провести конец недели. С каким ужасом и какой завистью глядели мы на эти вещи, ведь мы были убеждены, что Вамп живет интересной и вместе с тем опасной жизнью, о которой мы могли знать только из книг и кино или лишь рисовать в своей фантазии. Впрочем, Принцесса и Вамп, так странно смотревшиеся рядом и одинаково страдавшие на уроках математики, пошли по жизни каждая своим путем со свойственными каждой характером и взглядами.

Директриса Тауэнтзи, она же преподавательница математики, смотрит на часы и говорит: «Закончили!» Слышится продолжительный вздох, который привлекает мое внимание. Это вздыхает Гертруда Густ, очень некрасивая девочка, вылитый отец — известный детский врач, доктор Густ. Однако дети, несмотря на его удивительное уродство, нисколько не боялись его. Их покоряли его шутки и его спокойствие. А вот взрослые зло прозвали его Пугалом. Гертруда взяла у него все, кроме доброты и обаяния: квадратное лицо, кривой рот, высокий лоб. Она была раздражительна и ворчлива, как все женщины, которые не могут смириться со своим уродством. Мужчины смиряются с этим легче.

Колокольчик, в который я чуть было не позвонила, входя в гимназию, оповещает о конце урока. Директриса Тауэнтзи собирает тетради и делает замечание Павловой, которая что-то быстро исправляет. Софи ловко подсовывает под себя «Мадам Бовари» и протягивает преподавательнице свою синюю тетрадь. Та, заметив ее горящие щеки, подозрительно улыбается, как бы говоря: «Софи, тебя так взволновала математика?»

Людвига и Ленхен не спешат, как другие, покинуть класс. Они выходят спокойно, держась за руки. Людвига высокая и нескладная и, как все высокие и нескладные, сутулится. Впрочем, она не может иначе, ведь Ленхен гораздо меньше ее ростом, и ей не так просто держать ее под руку. На переменке они обмениваются завтраками: Людвига очень любит ржаной хлеб с колбасой, а Ленхен — белый с клубничным джемом. Их бутерброды красноречиво говорят о достатке каждой семьи. Людвига из семьи высокопоставленных служащих Юга, а Ленхен из зажиточных крестьян Нижней Саксонии. После того как бутерброды съедены, они идут покупать кефир, а потом еще сосут лакричные пастилки «Консул». Так в полном согласии живут они все годы в гимназии Шиллера.

Софи и я садимся на скамейку под липой. Мы прижимаемся друг к другу, и Софи рассказывает мне неудавшуюся жизнь мадам Бовари. Мимо проходит Петух и пронзительным голосом бранит нас: «Опять уселись, как две курицы на насесте! Лучше бы подвигались немножко!» Петух всегда придирался к Софи: одни видели причину в том, что ему не нравились ее сочинения, другие — в его антисемитизме.

Видя нас изо дня в день вот так сидящих под липой, он понимал, что дружба наша — дар неба, настоящая. В общество Софи я чувствовала себя такой счастливой и ни к кому не питала неприязни. Может быть, именно поэтому я пригласила сесть рядом с нами проходившую мимо Гертруду, которая мне нравилась меньше других. Гертруда, как обычно, зло процедила сквозь зубы, что не хочет и ищет Вамп. Не видели ли мы Вамп? За время нашей учебы у Гертруды не было возлюбленного, и она ничего не знала об отношениях мужчины и женщины. Вот поэтому она искала общества Вамп, ей хотелось послушать о ее похождениях. Гертруда даже как-то составила компанию Вамп, когда та отправилась провести конец недели с сорокалетним богатым человеком. И потом, не видя ничего унизительного в своем положении, рассказывала все в подробностях: мужчина нанял в комфортабельном отеле две смежные комнаты: одну для Вамп и нее, а другую для себя. Около двух часов ночи Вамп на цыпочках, шепнув мимоходом: «До скорого», исчезла и вернулась только утром. Опять же благодаря Гертруде мы были посвящены в отношения Вамп с матерью, пожилой рыхлой вдовой, хозяйкой небольшой колбасной на окраине города. Мы знали, например, что мать с истинным удовольствием слушала все подробности похождений Вамп. И когда Вамп пошла по рукам, я спрашивала себя, так ли, как прежде, эта женщина интересуется развлечениями своей дочери?

Гертруда искала Вамп, но, увидев Шиншиллу, ушла с ней. Шиншилла — это Элизабет Обер. Своим странным прозвищем она обязана ученикам мужской гимназии. Однажды зимой, увидев эту пухлую широколицую девочку, в куртке из серебристого меха проворно бегущей по беговой дорожке, они закричали: «Смотрите, шиншилла!» Я не могу удержаться от смеха, вспоминая наивное и совершенно искреннее удивление Элизабет, когда она спросила: «А кто такая шиншилла?» Мальчишки разразились громким смехом: «Зоологию не знаешь, шиншилла!»

— Можно? — спрашивает Кристина, прежде чем сесть рядом с нами под липой.

Церемонии эти начались с тех пор, как мы стали встречать Кристину — и она это почувствовала — с некоторой сдержанностью. Ирен-доносчица, которая всему находила объяснения, всегда подчеркивала, что плебс не может без церемоний, особенно там, где они совсем не нужны. Очень изящная и приятная, Кристина с годами изменилась, стала угловатой и даже грубой. Она была необщительна и за время учебы в гимназии так и не приобрела себе подруги. Я почти уверена, что она чувствовала себя среди своих сверстниц одинокой. Как сейчас вижу ее: в дешевом ситцевом платьице она сидит подле нас и, прислонив голову к стволу липы, слушает о мадам Бовари. Никак не могу понять, почему и я и Софи так были против нее. По всей вероятности, как и большинство девочек в гимназии, мы были заражены высокомерием. Или виновата была сама Кристина, такая скрытная и всегда спешащая после уроков домой вместо того, чтобы погулять с нами по улицам?

Взволнованная воспоминаниями далекого прошлого, я не заметила, как, открывая конверт, надорвала марку, чего не простит мне мой сын. Так же как и конверт, лист бумаги желтоватого цвета был исписан крупными готическими буквами, которые тут же напомнили мне красиво написанные сочинения Людвиги (Петух считал их серьезными и хорошо продуманными). Любопытно, что он, ни разу не видя, как Людвига помогала Ленхен писать сочинения, никогда больше, чем «почти удовлетворительно» той не ставил. По этому поводу Ленхен могла бы недоумевать: неужели Людвига для себя старалась писать лучше, чем для нее? Но подобные мысли не приходили в голову Ленхен, всегда увлеченной задачками и теоремами и совершенно безразличной к психоанализу. Петух в ее представлении был своенравным и несправедливым. Да, в общем-то, она была не далека от истины, ведь как иначе можно было объяснить его низкие оценки сочинений Софи? Я хорошо знаю, что почерк у Софи был плохой. Она никогда не умела писать красиво и четко, как Людвига, больше того, ее жирные каракули, очень похожие на нотную запись, вечно падали в разные стороны и нередко расплывались в огромные кляксы. По правде говоря, Софи забывала о каллиграфии, когда в течение полутора часов, которые, нам давались на сочинения, вдохновенно исписывала пятнадцать, а то и больше пятнадцати страниц. Но, как говорил Петух, она их не исписывала, а пачкала. Еще он ее ругал за отсутствие логики. «Побойтесь бога! — говорил он. — Кто же начинает с прямой речи? Это же неуважение к читателю». Вначале необходимо четко подать идею, которая в дальнейшем получит развитие. Прежде всего «где», затем «когда», «кто», «что», а уж потом «как», — таков был его порядок бюрократа в изящной словесности. «А вместо этого, — отчитывал он Софи, — вы пишете какую-то бессвязную чепуху, да еще всегда на свободную тему, даже не беспокоясь, что она утомительна для преподавателя, уставшего от работы и без ваших опусов». Однако спустя какое-то время после выпускных экзаменов одно издательство опубликовало новеллу Софи о старом, овеянном легендой тополе, который засох у фонтана Роланда. «Откровение, заслуживающее внимания, и большая надежда», — было написано на обложке.