Акилино Рибейро - Современная португальская новелла

• Название: Современная португальская новелла
• Автор: Акилино Рибейро
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Рассказы
• Год: 1977

Новеллы португальских писателей А. Рибейро, Ж. М. Феррейра де Кастро, Ж. Гомес Феррейра, Ж. Родригес Мигейс и др.

Почти все вошедшие в сборник рассказы были написаны и изданы до 25 апреля 1974 года. И лишь некоторые из них посвящены событиям португальской революции 1974 года.

---

Именно в эту минуту я и совершил подлость, от которой теперь сам прихожу в ужас: Лия приложила к груди левую руку, и сверкнул… сапфир!

— Как, Лия, это вы похитили кольцо? — Резким движением срываю его с пальца, не помня себя, как заурядный грабитель.

Да, так судили Парки! Музыка, как на грех, умолкла, и мой крик прогремел на весь зал. Со всех сторон к нам мчались люди. Я осознаю свою вину — проклятый эгоизм молодости! — вспоминаю нежную фразу Лии: «Это символ постоянства в любви, но так ли, мама?», но было уже поздно. Позеленевшая от ярости дона Консейсан растолкала любопытных и дала дочери внушительный подзатыльник.

— Мерзавка! Опозорила прах отца!

Вихрь взметнулся, увлекая жертву. Лия как безумная бросилась в коридор. Мать — за ней, черной тенью, считая наказание недостаточным. И подумайте — такое сборище людей, целая толпа, а никому в голову не пришло остановить их. Зеваки застыли на месте, разинув рты…

Наконец кто-то схватил дону Консейсан.

— Представьте себе, из-за колечка! Из-за такой безделицы!

— Бедняжка сгорела со стыда!

— Чему быть, того не миновать!

Отчаянный прыжок с пустого балкона — и вот уже Лия неподвижно лежит на земле, как птица с поломанными крыльями!

Душераздирающий предсмертный крик потонул в ночном мраке…

«Вон тот, тот военный!»

«Не стесняется людей, мошенник!»

«Из-за безделицы!»

«Горе мертвым!»

(Возгласы эти будут преследовать меня до гроба! Но разве я в ответе за такое стечение обстоятельств? Разве я сотворил ангельскую душу Лии, болезненную праздность доны Консейсан, жажду свободы у Жужи? Разве сам я поставил себя в такие стеснительные рамки? Что страшного в намерении жениться на Жоржетте? (Это было бы мое тайное желание.) Как скоропалительно мы судим о человеческих поступках! Ведь мы бессильны перед ударами, настигающими нас. При одной мысли о смерти многие скулят точно побитые псы! И продолжают тащить ношу жизни с новыми заботами и новыми укорами.

Так поверьте же мне, что поведение человека зависит от неведомых, хоть и реальных обстоятельств и требует тщательного разбора, дабы приговор был справедлив. Лишь при таком условии стоит бороться за жизнь.)

Все это произошло осенью — ласточки уже щебетали перед отлетом в теплые края. Ради торжества истины я должен сообщить, что врачам удалось спасти Лию. Через несколько дней я получил весть, что она выздоравливает и простила меня. Растроганный таким великодушием, я решился изложить на бумаге все эти скорбные, но поучительные события. Дона Консейсан — вот кто не перенес беды: несчастная скончалась от инфаркта на рассвете, сразу же после трагического вечера. И теперь перед нами встает более трудный вопрос: что будет с Лией, когда она выпишется из больницы — с разбитым сердцем, в трауре, без покровителей, не умеющая постоять за себя и с единственной родственницей — певичкой. Уедет в Лиссабон? Или куда глаза глядят?

Лучше всего ей остаться сестрой милосердия в той самой больнице, где ее вернули к жизни, — если только это возможно. (Вы не находите?) Меня встретили там очень радушно, когда я прибежал дать кровь для переливания…

МАРИО ДИОНИЗИО

Бег Перевод И. Тыняновой

Молодой человек в выцветшем сером пальто с поднятым воротником вошел в закусочную на углу и направился прямо к стойке. Девушка за столиком в глубине, сильно накрашенная, в юбке выше колен, лениво пробегала глазами газетные столбцы. Она подняла было голову, но, пристально взглянув на вошедшего, тотчас поняла, что ждать тут нечего, и снова уткнулась в свою газету.

— Добрый день, — сказал посетитель, — дайте мне стакан молока и булочку.

И когда хозяин нагнулся к окошечку кассы, чтоб перекинуться с кем-то словом, пришелец окинул быстрым взглядом гору булок на витрине. Вид у них был аппетитный. А вдруг они стоят больше пяти тостанов? Он задумался и мысленно пересчитал деньги, лежавшие в жилетном кармане.

— Извините, — сказал он хозяину, когда тот пододвинул ему стакан молока и булочку. — Я передумал. Только молоко.

Хозяин рассеянно взглянул на него и кинул булочку обратно. Он был толст, лыс, приземист, а усы у него были коротенькие и колючие и торчали как швабра. От горячего молока шел пар. Посетитель поднес стакан ко рту и почувствовал, как ему обдало лицо теплотой. Ощущение было приятное. Однако он не смог бы выпить весь стакан залпом. Да и не было необходимости: оставалось еще четверть часа.

Он взял стакан и сел за столик у самой стойки. Он не привык сидеть. Но когда садился, чувствовал огромное удовольствие и думал, что давно уж пора было это сделать. Он всегда был усталый или по крайней мере никогда не мог отделаться от ощущения, что устал. Ему никак не удавалось избавиться от навязчивой мысли, что сидеть некогда, что он не имеет права, как другие, смотреть по сторонам, отвлекаясь от самого себя. Девушка за столиком в углу, по всей вероятности, нашла в газете что-то чрезвычайно интересное. Он знал наизусть все, что там написано: возможно, ее заинтересовало преступление, о котором сообщалось на второй странице, или какое-нибудь объявление о продаже с аукциона заложенных вещей, помещенное на предпоследней. Не отрываясь от чтения, она высоко задрала юбку и стала яростно чесать ногу. Но затем, все не глядя, резко одернула юбку, даже закрыв колени. Ему показалось, что его словно обошли в чем-то, и он крепче сжал свой стакан с молоком. Он пил медленно, притворяясь, что ему нет никакого дела ни до любопытного взгляда хозяина, ни до девушки за столиком. У него оставалось еще четверть часа, и он мог сидеть здесь, ни за что больше не платя. Он сам принес стакан, чаевых не причиталось.

Мимо, по улице шло много людей. Это был рабочий квартал. Напротив, у самой панели, старичок в заплатанном пальто и старой шляпе, надвинутой на глаза, продавал каштаны. Прохожие толпились вокруг его тележки, наклонялись над закоптелой жаровней, протягивали руку, кидали маленькие медные монеты и шли дальше. Босоногие мальчишки незаметно проталкивались сквозь толпу и подступали к тележке в надежде стянуть каштан, когда старик отвернется… Или подобрать с земли кем-то оброненный.

Человек в выцветшем пальто внезапно поднялся и спросил, сколько должен. Расстегнул жилет, вынул две монеты, получил сдачу и аккуратно спрятал в карман. Потом наглухо застегнулся и вышел. Сквозь витрину он увидел, что девушка за столиком продолжала читать, не подымая глаз. Иначе и не могло быть.

Он загнул за угол и очутился в переулке. Переулок был узкий, с покосившимися дверями и подслеповатыми окошками. В самом конце его, в тупике, виднелась вывеска школы. До нее оставалось пятьдесят метров. Было рано. Еще не пробило два.

По мере того как он приближался к цели, он все сильнее чувствовал, что ноги словно бы несут его назад или, во всяком случае, хотят замедлить шаг. И он против воли шел медленнее. Множество преград, встающих между ним и человеком за этой почернелой дверью, который мог обеспечить ему год спокойной жизни, неумолимо возникало в его сознании. Если б и хотел, он не мог бы определить, что это были за преграды. Но он ощущал их всем своим существом. Неприязнь? Но почему? А быть может, это просто неуменье понять друг друга. Быть может, не хватило десяти минут разговора, какие побуждают взглянуть без враждебности на незнакомца, с которым судьба случайно столкнула нас на улице. Ну а если тот человек за последние пять лет пошел в гору? Если между ними вообще не может быть никаких отношений? Ведь это директор школы, директор большой школы. Если он пошел в гору? Так или иначе, необходимо было разрешить эти сомнения. А чтоб скорей разрешить их, необходимо было ускорить шаг. И он ускорил шаг.

Через растворенные двери и через окна домов виднелось скромное жилье с обеденными столами, прижатыми к железным кроватям, с застиранными занавесками, разделяющими комнаты. Зрелище, к которому привыкаешь и вскоре перестаешь замечать, особенно если проходишь здесь изо дня в день. Зрелище, на котором никто не останавливает взгляда, когда спешит мимо, занятый своими мыслями.

Человек в выцветшем пальто закашлялся и остановился. Кашель стал мучить его снова дня два тому назад. Упорный, приводящий в отчаяние. Ибо это был, наверно, тот самый кашель, а не кашель вообще, вызванный, скажем, неумеренным куреньем… Но не кашель сам по себе занимал его. Он думал о другом. Каждый раз, когда чувствовал эту щекотку в горле, что все росла, росла, пока не разрешалась кашлем, он останавливался в тревоге. Он ведь мог кашлять, как и все люди. Но, однако, он всегда нервничал, словно ждал чего-то неожиданного. И стоял как вкопанный, пока приступ не пройдет. Сейчас он нервничал все больше, думая о том, что ему нельзя кашлянуть ни разу во время предстоящего разговора или когда придется ждать в коридоре, темном, как, верно, все коридоры этого здания в тупике. В конце концов, все имеют право кашлять. Но он не имел этого права. Ибо они знают. Они все знают. И никто не примет его кашель за обычный бронхит, который быстро проходит. А надо было убедить их именно в этом. Надо было лгать. И идти вперед.