Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

• Название: Поездка в горы и обратно
• Автор: Миколас Слуцкис
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

Действие романа охватывает около двадцати лет. На протяжении этого времени идет как бы проверка персонажей на прочность. Не слишком счастливая история брака Лионгины и Алоизаса перерастает в рассказ о любви, о подлинных и мнимых ценностях, а шире — о пути литовской интеллигенции.

---

— Даме плохо? Проводить, где девочки делают пи-пи?

Дылды-бездельники покатывались со смеху.

Близился вечер, и ему все больше нужна была она. Если не сама, то хоть какой-то знак, что она придет, как уже бывало не раз, когда окружала такая же мучительная пустота, где невозможно найти ничего прочного, чтобы упереться лбом и убедиться: все, что осталось еще от их жизни, продолжает существовать в действительности, а не в воспоминаниях, не в похожих на галлюцинации видениях. Стены, мебель, одежда и запахи (аромат ландыша давно выветрился, побежденный запахами дорогих духов!) — все, что могло свидетельствовать о Лионгине, что было частицей ее души и тела, — отступает, как только он приближается, тает, превращается в пустоту, в которой нет ничего, кроме предупреждения об опасности — сорвавшегося с ее губ волоконца. В пустоте и он невесом, не чувствует ни рук, ни сердца — даже нестриженых усов, лезущих в рот! — только внедрившихся в легкие бактерий, которые не прекращают вгрызаться все глубже, пробивая дыры для будущей велосипедной цепи — его династического наследия — кхе-кхе-кхе!

…Ты подойди, о жена, подойди, о несчастная! — молви, —
Тронь мою руку, пока от меня хоть часть сохранилась,
Это — рука моя, тронь же ее, покамест не весь я
Змей…[12]

Если она не послушается, не прибежит, не протянет руку, пустота расширится до бесконечности, сольется с пространством Вселенной, где парит очень добрая, очень красивая, однако пустая и бесполая Берклиана, распустив свои золотые волосы — антенны, выдуманные каким-то пройдой литератором. Лионгина не любит Берклиану, очень не любит, пусть разделяют их огромные расстояния в сотни световых лет, она слышит потрескивание ее удивительных волос и смехом или дыханием спешит растопить ледяной вакуум, без которого космическая дева — как рыба, выброшенная из воды, как птица без гнезда.

— Как же это славно, что я застала тебя, Алоизас! — Лионгина не кривляется, как того требует привычный телефонный жаргон, не называет котиком.

— Кто-то должен сторожить дом, кхе-кхе! — Алоизас покашливает, прикидываясь равнодушным, на самом деле не может сдержать ликования. Чувствует струящуюся в жилах кровь, твердеющие, обрастающие мышцами конечности — это уже не дряхлый, а знающий себе цену мужчина, которому ничего не стоит ухватить за шиворот и встряхнуть пойманного автора навозной мухи, чтобы тот детям своих детей заказал рисовать на спинах.

— Бросай все дела, Алоизас. Мы идем на концерт!

Он не сразу отвечает, потому что давится только что живительно загудевшим в легких воздухом. Уже не радость бьется в груди — досада, что не проявил бдительности, хватая брошенную наживку, мрачная подозрительность, что она насмехается над его нескончаемым, изматывающим силы ожиданием.

— Куда, куда? Повтори.

— Не отмахивайся, на литературный концерт!

— Кхе-кхе! — Он скребет бронхи, вызывая кашель. — Не люблю, когда кто-то пытается навязать мне свою интерпретацию. Кхе-кхе!

— Ради меня, Алоизас, хорошо? — Лионгина смеется, чтобы просьба прозвучала не слишком серьезно. — Честно говоря, боюсь, что не будет публики. На кого начнут вешать собак, если не на меня?

Да, опасается отсутствия публики, однако еще больше другого, чего не решается высказать вслух. Чувствует приближение неизбежности — подкатится к ногам шаровая молния и все ненастоящее выжжет. А что в их жизни настоящее, что ненастоящее? Неуютно в этот вечер одной, но означает ли это, что ей хочется быть с ним? Убережет ли он ее от самой себя, от внезапно ожившей, грозящей разрушить их лживое согласие сумятицы чувств? И все-таки нужен спутник, одной идти неприлично.

— Какие у нас места? Не люблю первых рядов, — ворчит он.

— Сядем в своем уголке, за колонной. Сможешь себе кашлять на здоровье. Я тебе очень благодарна, Алоизас!

— Учти, глупостей не потерплю!

Лионгина отключилась, угроза, прокатившаяся по пустой квартире, как по площади, ударяет его самого.

Малый зал, по словам Лионгины, был похож в этот вечер на шахматную доску, когда партия сыграна до половины. Или на поле боя, когда передовые шеренги атакующих уже прокатились по нему, как показалось Алоизасу. В первых рядах торчало несколько плохо видящих и слышащих пенсионеров. К стенам жались парочки, которым всюду хорошо, а в конце зала сидели случайные зрители, пригнанные скукой, — если не понравится, поднимутся и уйдут.

Лионгина, сосчитав публику по головам, юркнула за колонну. Тридцать один зритель. Тридцать второй топтался в дверях, не ясно — застрянет или уберется. Рота курсантов победно ушагала в баню, а ребята из милиции выполняли оперативное задание — ловили спекулянтов водкой. Удрученная пустынностью зала, Лионгина старалась не оборачиваться, чтобы не встретиться глазами со знакомыми. Оцепенев, не поворачивая головы, увидела все-таки, как ввалились было подростки в форме ПТУ, но, потолкавшись в проходе, хлынули назад, потом вползли две интеллигентного вида старушки, видимо, из находящегося неподалеку костела. Нерешительно двинулись в первый ряд. Милые старушки, думает она. Все, третий звонок, сейчас на сцену выплывет конферансье с каменным лицом и гулким альтом объявит: заслуженный артист Туркменской ССР и Якутской АССР Ральф Игерман!

— Что с тобой, Лина?

Алоизас покосился на вжавшуюся в кресло Лионгину: не вертится, не демонстрирует изящно обнаженной шеи, украшенной золотой змейкой. Немногочисленность зрителей улучшила его настроение — никто не будет сопеть в затылок. А ей было тревожно, словно вот-вот выйдет конферансье и объявит, что… концерт не состоится из-за отказа артиста выступать перед пустым залом. Ответственность за скандал легла бы на коммерческого директора, поэтому жаждала отказа не Лионгина Губертавичене, а выскочившая откуда-то храбрая девчонка, не знающая, что дозволено, а что нет. Вопроса Алоизаса дикарка не услышала. Между тем громогласная конферансье сделала свое сообщение складно и улыбнулась публике, что случалось с ней нечасто. Ральф Игерман вышел быстро, ни на кого не глядя, будто собирался идти далеко-далеко.

Здравствуй, племя младое, незнакомое!

Остановился, не дойдя до пианино, широко раскрыл объятия, окинул глазами публику, и его руки, сверкнувшие кольцами, повисли в воздухе. Выбросить их вперед и вверх он еще успел — опустить не хватило силы или душевной энергии. За кулисами предупредили, что зал не будет набит битком, однако на такой вакуум он не рассчитывал. С виду походил на фокусника, которому нужна пауза, чтобы вытрясти из рукава бумажные цветы и разноцветные ленты. Его состояние напоминало сейчас состояние боксера, нокаутированного в первом же раунде незнакомым или не особенно грозным противником. Наконец невидимая сила, — скорее всего, проснувшаяся амбиция — ударила по рукам, они упали, как палки, хлестнув о бока. В широкой обтянутой манишкой груди взорвался собранный воздух, лязгнули голосовые связки. Несколько мгновений Игерман боролся с горлом, которое закупорилось и не пропускало звуков. Зато когда голос прорвался, то громыхнул, как барабан. Лирика Пушкина и — барабан? Алоизас, не вынеся такого издевательства над поэзией, заворчал и с упреком покосился на Лионгину. Она продолжала ждать. Может, погремев — излив разочарование и злость, — барабан уймется? Влажный блеск глаз и несколько нетвердых шагов по скрипящей сцене в сторону инструмента свидетельствовали о бурлящих чувствах Ральфа Игерман а, которые ему нелегко сдержать. Он был переполнен гневом и досадой, будто перед ним не пустые, обитые бархатом кресла — целые ряды красных подушечек! — а пустынная площадь с гильотиной, где ему должны отрубить голову, всласть поиздевавшись. По мере того как к ней приближался мрачный чтец, Аудроне все испуганней горбилась над клавиатурой, хотя только что сидела, свободно откинувшись — ведь на ней было длинное платье из розового шифона и огромный бант такого же цвета, видимо, взятый напрокат у пятилетней дочки.

Лионгина замерла, обмякнув в кресле. Вот почему так нагло улыбалась конферансье, эта деревянная кукла! Неужели завершится таким глупым провалом вся эта затея Игермана, начавшаяся еще весной, его таинственное появление, искрометный фейерверк в милиции? Неужели это лишь самореклама, приманка для легковерных? Не может так жалко кончиться и что-то другое, чего она не умеет до конца постичь в себе, хотя уже догадывается, что все глубже и глубже проникающая в нее тревога не связана с чьей-то удачей или неудачей на сцене, а только с ней и Алоизасом, хотя неизвестно, почему и как, но зависит она и от сцены, где сейчас бездарно размахивает руками заезжий гастролер.

Стихотворение звучало трогательно, печально вздыхал чтец, однако его огорчение не соответствовало чистой печали Пушкина, не сливалось с грустью Шопена, текущей из-под пальцев Аудроне. А ведь она, это легкомысленное существо, играла хорошо, разрыв между музыкой и словами еще больше подчеркивал очевидную безнадежность подспудных чаяний Лионгины.