Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

• Название: Поездка в горы и обратно
• Автор: Миколас Слуцкис
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

Действие романа охватывает около двадцати лет. На протяжении этого времени идет как бы проверка персонажей на прочность. Не слишком счастливая история брака Лионгины и Алоизаса перерастает в рассказ о любви, о подлинных и мнимых ценностях, а шире — о пути литовской интеллигенции.

---

— Ш-ш-ш, голубушка! Алоизаса разбудишь. От тебя несет, как от головешки. Что курила? — допытывалась Аня.

— Сигары, дорогая.

— Ого, ты делаешь успехи! Воняет, но шикарно! А что пила?

— Шампанское и коньяк.

— Начинать надо с коньяка. Тише… Алоизас не хотел засыпать. Пришлось убаюкивать, как ребенка. Если тебя интересует мое мнение… Такие потребности следует удовлетворять тайком. Зачем дразнить мужчин, будить в них зверя?

— Какие потребности, дорогая?

— Сексуальные. Ты что, шокирована? Каждой женщине, даже самой добропорядочной, раз-другой случается вильнуть в сторону. Но лучше делать это потихоньку, не афишируя! Едва удалось его успокоить.

— Спасибо, Аня. Я знала.

— Что знала? Не понимаю.

— Что ты сумеешь его успокоить.

— А было нелегко. Он называл меня не Аней, а… Погоди, никак не вспомню. Лилианой?

— Берклианой.

— Ты все знаешь? Это у него уже не в первый раз? Обидно. Я-то гордилась, вроде бы подвиг совершила. Поверь, было очень нелегко.

— И мне было трудно, Аня. Представляешь? Человек хотел покончить с собой.

— Ого-го! Ох уж эти современные слабаки мужчины! Я не хотела говорить, но о чьей-то смерти лепетал и твой благоверный.

— Ты его успокоила, правда же?

— В конце концов мурлыкал, как котенок.

— Еще раз благодарю, дорогая.

— Не за что. Из солидарности. Мы, женщины…

— А теперь из солидарности — спатеньки! Еле держусь на ногах.

— Такой у нас откровенный разговор, что жалко расходиться. Не знаю, будет ли другой случай.

— Не будет. Завтра мы начинаем ремонт квартиры.

— Ого-го-го! Так я скажу, не ожидая случая.

— Ты ведь не сообщишь мне, что успокаивала Алоизаса в постели? — Голос Лионгины взорвался глухо, как полный стеклянный сосуд, осколки рассыпались без звона. — Спокойной ночи, дорогая.

— Нет, погоди! — Аня властно выбросила руку. — Мы еще не поговорили о Вангуте.

— О какой Вангуте?

— Не прикидывайся. О единственной на свете Вангуте. Почему небо синее — не желтое? Давай покрасим в желтый цвет!

О господи, Вангуте!.. Втайне от всего мира взлелеянная и неосуществленная мечта. Захлебнувшийся во мне крик. Последний порог, который я переступила, растоптав свою чистоту. Сама видишь, девочка, как бессмысленно безнадежное сопротивление. Чуть шатнулась в сторону, тебе швырнули в лицо счет. Вангуте, боже!.. Первый, но не последний. Посыплются и другие. За отправленную умирать среди чужих людей бабушку Пруденцию… за испытавшую ту же судьбу мать Лигию… за отца Таласа, нашедшего тепло и забвение возле пивной бочки… за начальника, которому ты по расчету облегчала угрызения совести… за бухгалтершу, которую без ножа режешь… за Ляонаса Б., слабостью которого пользуешься до сих пор, не обрывая нить его напрасной надежды… Нет, нельзя тебе сворачивать со своего пути, пусть он никуда и не ведет!.. Улыбнись Аницете-Ане своей прелестной, очаровательной улыбкой.

— Подожди… Вангуте? Припоминаю… Твоя племянница?

— Не племянница — дочь.

— Разве дочь?

— Ты же знала это, знала! Не притворяйся.

— Не помню.

— Знала! Я врала, что Вангуте — дочь брата. Ведь у нее не было отца. Брат удочерил, невестку она называла мамой. Ты все поняла по моим глазам, по голосу. Полюбила ее, ни разу не видя. Будучи моей и не моей, Вангуте принадлежала всем, а значит и тебе. После операции ты не могла иметь детей, а очень хотела…

— Может, и хотела. Не помню…

— С ума по ним сходила. Восхищалась незнакомой Вангуте, заставляла меня без конца рассказывать о ней. Все одно и то же. Когда не было ее новых высказываний — А какая фамилия у комара? — я сама придумывала. Ты дружила со мной из-за Вангуте!

— Смутно что-то припоминаю. Впрочем, если что и было, это уже не важно.

— Дай мне кончить, дай кончить! Когда свалилось на меня то страшное горе, когда попала Вангуте под машину — невестка-то совсем не смотрела за ней: одень, обуй, накорми чужую! — ты убежала от меня, как от зачумленной. И на похороны не приехала. А ведь в таком горе первый долг подруги быть рядом… Малознакомые люди цветы принесли. Совершенно посторонние — шапки снимали… Почему ты была так жестока? Почему? Этого я не поняла, не понимаю до сих пор.

— Я и сама не понимаю.

— Если бы тогда ты иначе ко мне отнеслась… помогла бы оплакать Вангуте, в гробик положить… Кто знает? Может, не стала бы я сегодня такой сукой? Ведь я сука, Лина! Сука. И ты сука! Хотя прикидываешься порядочной, благородной семейной женщиной, хотя высоко взобралась по служебной лестнице. Чего молчишь?

— Молчу, потому что примеряю новую шубку.

— Какую?

— Сучью.

— Ого и еще пять раз ого! Далеко мне до тебя, Лина. — Аня взглянула на нее удивленно, не скрывая восхищения. — Отложи ремонт квартиры. Мы снова могли бы с тобой подружиться.

— Ремонт давно требуется. Думаешь, Аня, мне нечем оправдаться? Давил меня в ту пору невыносимый груз: беспомощный Алоизас, парализованная мать. Думала, не выдержу, сломаюсь, как былинка. Не имела я права взваливать на себя еще один камень — твой траур. — Лионгина помолчала, набрала воздуха в легкие. — Нет, не верь никаким моим оправданиям, Аня! Сама себе лгу. Видеть тебя больше не могла — вот что! Ведь в смерти Вангуте была виновата ты — не злая твоя невестка! Такая девочка, такой лучик у тебя был, а сунула чужим людям, стыдилась ее. Мне казалось: ты хотела ее гибели, чтобы увяла последняя моя честная радость…

— С ума сошла, Лина…

— Точно, была как сумасшедшая. Это не снимет с меня вины за то, что не поехала хоронить Вангуте. Чувство вины меня грызло. Как тайная неизлечимая болезнь. Верь не верь, Аня, только потому оказалась ты в моем доме. Не сегодня принялась я собирать осколки своей жизни. Что остается, если подумать? Могло ли быть иначе? Каков смысл всех страданий, утрат, подлостей?

— Твое хобби никого не интересует! Если хочешь знать, меня привело сюда желание тебя укусить. Так укусить, чтобы ты извивалась, грызла черную землю, как я тогда…

— Спасибо! Не ты мне — я сама себе отомстила. Дальнейшего твоего пребывания в моем доме не потерплю. На твоем месте я бы съехала немедленно.

Мелькнула мысль: впервые за многие годы по-человечески поговорила, словно на продуваемом всеми ветрами юру постояла, где не спрячешься — все как на ладони. Почему в начале пути, когда особенно нуждаешься в ясности, четких ориентирах и дружбе, горизонт тебе зачастую заслоняют непроходимые чащобы?

Алоизас не шелохнулся, когда она улеглась рядом. Казалось, не спит, хотя глаза плотно закрыты. Большой и неуклюжий, жался он к стене, чтобы не касались ее бок, ее дыхание, ее беспощадная проницательность. Подушка отдавала мужским потом и шампунем. Пивным шампунем мыла свои красивые волосы Аня. Внезапно закачались стены, огромный шлепанец Алоизаса взлетел под потолок. Кто-то, безжалостно схватив, бросил Лионгину на раскаленные угли все еще тлеющего костра. Чуть было не закричала, что у нее плавятся ногти и волосы, что не вынесет боли и сойдет с ума, шлепанец вновь оказался на своем месте, стены перестали шататься. Даже пожалела, что не воспламенилась, что смрад горящих волос и ногтей не заглушил запаха той, другой, который постепенно станет душить, хотя ее тут больше не будет.

Я виновата, сама виновата. Охваченная жалостью к себе и Алоизасу, Лионгина погладила плечо мужа. Он не ворохнулся, не порадовался ее снисходительности — лишь еще больше напрягся, и его усилия сжаться, стать тонким и плоским, невидимым и неосязаемым, заставили ее снять руку. Некоторое время она смотрела на свою ладонь. Орудие для того, чтобы бить, хлестать, громить. Мгновение видела, как молотит этим цепом Алоизаса, которому не удается сжаться. И вздрогнула, когда он застонал. Стонал во сне. Действительно спал, когда она присела рядом, спал, когда она легла, придавленная жестокостью жизни и палимая углями костра. В темноте спальни всхлипывал младенец, каким-то невероятным образом вселившийся в отяжелевшее, вялое, расслабленное тело Алоизаса. Однажды она уже слышала, как скулил этот младенец — сквозь суливший будущее грохот вагонных колес. Алоизас опасался ответного удара. Прятался в застарелой обиде, словно сквозь тонкую снежную пелену увидев ее искаженное от страдания и злобы лицо.

Снег смягчил темноту. Пора было вставать, как вчера, как во все другие утра. Их тела отдалялись друг от друга, чтобы не соприкасаться. Так же отдалялись и взгляды, и мысли. Временами расстояние между ними рискованно сокращалось, и она видела, как пугливым зверьком вздрагивают его губы в растрепанной бороде.

Пока она суетливо собиралась, забыв, что куда бросила ночью, Алоизас кружил около нее, норовя приблизиться. Комнаты слишком большие, слишком много в них углов, она легко ускользала из силков его раскаяния и растроганности. Прикидывалась, что не замечает, как безнадежно взывает он к ней, как шатается его громоздкое, утратившее равновесие тело. Наконец, потеряв надежду привлечь ее внимание, Алоизас отстал. Вопль признания и раскаяния уплелся вместе с ним. Лионгина сидела, зажав ладонями уши, чтобы не слышать.