Юрий Комарницкий - Старший камеры № 75

• Название: Старший камеры № 75
• Автор: Юрий Комарницкий
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга, в которой описаны события никогда не напечатанные на страницах газеты «Правда» и не показанные в программе «Время». Юрий Павлович не просто свидетель той тщательно скрываемой драмы внешне благополучной державы, а ее непосредственный участник. Разделив судьбы миллионов, он оказался жертвой системы, своими жерновами уничтожавшей человека только за то, что тот говорил, о чем думает. Выстоял. Не сломался, и теперь рассказывает нам, как все было.

---

— Нет… Запартачу, — лаконично ответил я.

Глава 8

Ночь прошла. Наступал мой первый рабочий день в этой богом проклятой исправительно-трудовой колонии общего режима. Почему я назвал колонию проклятой богом? Эта колония являлась и является ни чем иным, как гнойным очагом на господнем теле! Впрочем, она далеко не единственная в этом краю. Читая Антонова-Овсеенко, «Повесть о Матильде и Ларисе», я узнавал «милые сердцу места», несмотря на то, что времена его героев и мое пребывание в Карлаге не совпадали. Был я и в Долинке, которая в данное время является, как бы в насмешку, санитарным лагерем.

Итак, мой первый рабочий день начался. Колонной по пять человек нас ведут на рабочий объект.

Осеннее холодное утро. Солдаты и прапорщики из вольнонаемных охраняют колонну. Солдаты вооружены автоматами. На поводках овчарки.

У прапорщиков в руках клюки-палицы из очень толстой стальной проволоки с изогнутыми рукоятками в виде кольца. Мы, безусловно, предупреждены, что шаг вправо, шаг влево считается за побег и наказывается пулей. Старая песенка… Нам больше хочется жить, чем бежать. Побег бессмыслен и равноценен смерти. Перед глазами простирается бескрайняя жухлая степь.

Иногда колонна теряет ритм. Люди сбиваются в кучу, и чье-либо тело выталкивается из пятерки. В одно из таких нарушений ритма я был стиснут со всех сторон и выброшен из колонны. Прошло всего мгновение, и адская боль электрическим разрядом пронзила мою спину. Когда я оглянулся, увидел улыбающуюся физиономию прапорщика. Широкоскулое желтое лицо самурая… темные очки… гнусная улыбка.

Клюка наизготовку для нового удара. Я успел уклониться, и острие прошло мимо. Мои нервы не выдержали:

— Ты что, подлец, делаешь?! Сказать не можешь?! Козел поганый, гад!.. — выпалил я, не думая о последствиях. Конвоир поравнялся со мной и поднял ствол автомата на уровень моей груди. Но я уже был в колонне, стрелять ему не пришлось.

Солдат прошел вперед. Теперь уже со мной поравнялся прапорщик, который напоминал самурая.

— Так, говоришь, гад?.. Хи-хи-хи… — засмеялся он и, ускорив шаг, пошел вслед за солдатом. Я понял, что нам еще предстоит встретиться.

Потянулись однообразные дни. Осень была короткой и холодной, вскоре на сухую землю выпал первый снег.

Что такое Карлаг и карлаговский заключенный в условиях казахстанских морозов — понять трудно. Поймет только тот, кто все это пережил.

С первых же дней, у нас, новичков, одежда была отнята или украдена своими же заключенными. Когда мы обращались к офицерам за помощью, ответ был односложным: «Ты не на курорте!.. Ищи, где хочешь, а на работу не выйдешь — ШИЗО». У меня украли сапоги. В углу барака, под вешалкой, в куче старья я выбрал дырявые искривленные сапоги.

Лагерная форменная одежда годилась разве что для климатических условий Крыма. Тонкие хлопчатобумажные куртки без воротников, шапки с козырьками немецкого образца, все является ничем иным, как насмешкой в условиях казахстанского климата. В “конверте”, или отстойнике, как называют заключенные карантинную территорию, перед пропускником нас держали иногда по несколько часов. Тело бьет озноб, а голова, продуваемая ветром, начинает нестерпимо болеть.

Проходит еще час, и мы на рабочем объекте. На территории до половины возведенные мрачные корпуса. Крыша отсутствует. Несколько теплушек заняты «блатными», вспомогательной силой подавления, отечественными капо. Нас пятнадцать человек. Мы спускаемся в котлован.

— Сегодня будете заливать фундамент… Делайте опалубку, — говорит бригадир Амангул и уходит с тремя заключенными из «своих» в вагончик.

На дне котлована мерзлая жижа. Чтобы хоть как-то согреться, мы сбиваем под опалубку доски, и уже через тридцать минут наши сапоги разбухают от воды.

Мы поднимаемся на поверхность и возле бетонных балок разжигаем небольшой костер. Появляются два прапорщика, казаха, изрядно навеселе. Они подходят к нашему костру и остервенело его затаптывают:

— Вы что, суки, греться сюда пришли?.. Марш в котлован!

Я вижу его пьяную ненависть к нам. Он напоминает мне робота-агрессора.

Мы спускаемся в котлован. От беспомощности приходит отчаяние.

Цемента все нет, да и засыпать его в грязную жижу все равно бесполезно. Мы знаем, что этот проклятый горно-обогатительный комбинат строят уже много лет. Его строят по принципу Беломорско-Балтийского канала — на костях. Холодных, голодных, раздетых нас ждет только смерть.

Привезли обед. Идет снег. Столовая — неотапливаемое помещение без крыши — подчеркивает неестественность происходящего. Мы выливаем первое блюдо во второе и за мгновение проглатываем непонятную отвратительную бурду. Если у нас есть воз можность закурить, ощущение сытости продержится около часа.

В течение дня обогреться нам так и не разрешили. Мне становится до конца ясно, что такое Карлаг и почему даже физически закаленные мужики здесь долго не выдерживают… Холод, голод, физические и моральные издевательства убивают людей, как везде и всюду, — запросто!

Такая оголтелая ненависть и жестокость не укладывались в моей, напичканной дешевой пропагандой голове. Мое основное окружение составляли люди, вся жизнь которых была честным трудом. Суть их преступлений сводилась к смехотворным скорее проступкам, чем преступлениям. Привожу уголовные биографии нескольких человек в сокращенном варианте.

1. Чабанный Михаил Иванович: уличив в изменах жену, не выдержал, дал ей несколько пощечин. Согласно заявлениям жены и тещи получил три года общего режима.

2. Степанов Валерий: по спекулятивной цене продавал спиртное. Продал 20 бутылок вина. Получил два года общего режима.

3. Крымов Андрей: пьяным срубил ель в городском парке. Получил три года колонии общего режима.

Голод и холод доводили людей до частичного помешательства. Припоминаю одного бывшего ведущего инженера — Климовицкого Леонида, сидевшего за посредничество во взятке. Однажды я увидел его возле лагерной столовой разговаривающим с самим собой. Я подошел:

— Что, Леньчик, потихоньку начинаешь “гнать гусей”[13]? Здесь все равно не пройдет.

Он пришибленно улыбнулся:

— Нет, я сейчас решил, что когда освобожусь, пойду работать на хлебозавод рабочим — там, кроме хлеба, есть молоко, масло, яйца, — и добавил мечтательно: — Вот это жизнь!!!

Доведенный голодом, человек с высшим образованием, кандидат наук, уже терял человеческий облик.

Припоминаю один смешной, сквозь слезы, разговор, который я подслушал, наблюдая за пожилыми заключенными, спорившими на предмет, кто сколько за один присест может съесть банок сгущенки:

— Я бы запросто съел пять банок, — сказал один.

— Сгущенки? Пять банок?.. — переспросил второй. — Не смеши пи…у, она и так смешная. Дай мне десять банок, я в момент их уделаю.

Под их вздохи я незаметно ушел прочь.

И все-таки, чтобы выжить, пришлось опять, как в тюрьме, заняться художеством в кавычках.

За чай, сигареты и деньги я рисовал пошлые картинки и многое другое. Почему я называю это художеством в кавычках? Вряд ли назовешь искусством рисунки, которые делаются по заказу. Не назовешь искусством и перенесение на майки толстозадых девиц, предназначенных на сувениры. Через «шнырей», обслуживающих комнаты свиданий, и вольнонаемных рабочих барахло обменивалось на чай и деньги.

Похожий на чанкайшиста надзиратель меня не забыл. Однажды я опоздал на обеденную проверку. Перекличку проводил именно «чанкайшист».

Когда я, запыхавшись, встал в строй, он, опираясь на клюку, подошел ко мне. Та же мертвая улыбка, тот же унаследованный от заключенных жаргон:

— А-паз-ды-ва-ешь? Ты че, рожа протокольная, в карцер захотел?

Он подошел ко мне вплотную и неожиданно кулаком ударил меня в лицо. Я свалился на битый кирпич. Рот наполнился кровью.

На этом «чанкайшист» не успокоился… Блеснул сапог, и я почувствовал боль в области живота. Задыхаясь от последовавших частых ударов, я приподнялся, выбрал момент, схватил его за ногу и рванул на себя. Еще через мгновение «чанкайшист» лежал подо мной.

В бешенстве я несколько раз кулаком, словно молотком, ударил его по желтой физиономии. Затем схватил за шею и стал душить. Последнее, что я помню — это его хрип:

— Булат, хр-р-р-р, стреляй!

Очнулся я в санчасти. Хотелось пить… Глаза плохо видели. Как я впоследствии узнал, солдат на вышке стрелять в клубок тел не решился. Второй прапорщик ударил меня рукояткой железной клюки по голове.

Лагерная санчасть являла собой несколько выбеленных комнат с койками вольного образца. «Лечили» в основном витаминами. Пища, как и в лагерной столовой, уходила на откорм свиней. Тем не менее санчасть была заветным местом всех заключенных. Здесь можно было выспаться, отдохнуть от бесконечных проверок. Место в санчасти покупалось. Главврач, татарин по национальности, делал свой бизнес без зазрения совести. Второй врач, женщина, толстая рыжая Тамара, видимо, о клятве Гиппократа никогда и не слышала. Вершина лицемерия и жестокости, осмотр больных она начинала с причитаний: