Николай Оцуп - Океан времени

• Название: Океан времени
• Автор: Николай Оцуп
• Издательство: СПб.: «Logos»; Дюссельдорф: «Голубой всадник»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-87288-035-9

В книгу включены стихотворения из сборника «Град» (Пб., 1921 г.), «В дыму» (Берлин, 1926), «Жизнь и смерть» (Париж, 1961), автобиографическая поэма «Дневник в стихах», а также цикл мемуарных эссе о писателях-современниках «Петербургские воспоминания».

Примечание. Оцифровщик благодарен Алексею Соболеву за подаренную книгу Н. Оцупа.

---

Поэт умер преждевременно от разрыва сердца 28 декабря 1958 года и был похоронен на русском кладбище Сен-Женевьев де Буа под Парижем.

В 1961 году вдова Оцупа издала в Париже два тома его стихотворений под названием «Жизнь и смерть» и два сборника его критических и публицистических работ — «Современники» и «Литературные очерки». Последние две книги составлены, по верному замечанию Александра Бахраха, крайне неровно. Статьи, имеющие принципиальный характер перемешаны со случайными рецензиями; воспоминания о некоторых значительных встречах — с чисто полемическими заметками. Кроме того, отсутствие даты написания той или иной статьи или заметки затрудняет объективную ее оценку без дополнительных расследований. Все же следует отметить «Воспоминания о Царском Селе (Пушкин и Иннокентий Анненский)», в которых выпукло и талантливо обрисована своеобразная и неповторимая царскосельская атмосфера предреволюционных лет, две статьи о Гумилеве, полные животрепещущих подробностей и оригинальных высказываний о творчестве поэта, мемуарные эссе о близких и хорошо знакомых Оцупу современниках — А. Блоке, А. Белом, Е. Замятине, Ф. Сологубе и др.

Два тома «Жизнь и смерть» также не всегда удачно составлены (в них, например, не вошли полностью все стихи, разбросанные в различных довоенных журналах, а некоторые стихотворения дублируют ту или иную часть уже вышедших отдельно сборников стихов). Зато они дают верное представление о самом главном в поэтическом вдохновении Николая Оцупа. Само заглавие «Жизнь и смерть» взято, быть может, из «Дневника в стихах»:

В тайне самых сокровенных глав
(Жизнь, и смерть, и гибель, и спасенье).

Представляя не только раннюю, но и позднюю лирику поэта, сборник «Жизнь и смерть» ярко вырисовывает духовно-интеллектуальный портрет Оцупа, отчетливо выделяя главные звенья его мировоззрения: образ. России, перед которой меркнет и «страна святых чудес» — Запад, назначение поэзии вообще и русской поэзии в частности, сопряжение духа и тела, любви и печали, гибели и спасения. В своих поисках абсолютного добра и абсолютной любви он, по меткому наблюдению Ю. Терапиано, «изнемогал порой под бременем взятой на себя Идеи». Но «изнемогавший» Оцуп всегда воскресал благодаря своей неиссякаемой вере в жизнь и запасам любви.

От любви, от нежности больной
Через нашу новую разлуку,
Через все, чем жили мы с тобой,
Я тебе протягиваю руку.

Не стали ли эти стихи, обращенные тогда к одной, к Ней, достоянием всех русских людей, да и не только русских, а всех людей, которые мыслят и чувствуют.

Луи Аллен

ГРАД (1921)[1]

Посвящаю моей жене

«Гремел сегодня ночью гром…»

Гремел сегодня ночью гром,
И прыгал град в потоке,
И молния большим прыжком
Качнула ствол высокий.

И в ту же ночь меня томил
Тяжелый бред: корнями
Опутан я, и сети жил
Обожжены огнями.

Я черным деревом стою,
Обугленный и ветхий,
И продолжают жизнь мою
Раскинутые ветки.

А в вышине, где птичий свист,
Где не плясало пламя —
Еще дрожит зеленый лист —
Трепещущая память.

На дне

О, если здесь такая непогода,
Что ж на море, где ветер сам не свой?
Сирена тонущего парохода
И стон дождя и волн гортанный вой!

И скользкое бревно обняв за шею,
Глотая волн кипящее вино,
Я не могу дышать и цепенею,
И смытый, наконец, иду на дно.

Я двигаюсь, и я дышу не скоро,
Как ерш на суше раскрываю рот.
Гигантский краб Казанского Собора
Меня в зеленой тине стережет.

Шевелятся мохнатые колонны,
Проваливаюсь в лужу до колен,
От бури жмурясь, длинные тритоны
Плюются пеной с почерневших стен.

Но кто-то любит и кому-то жалко,
И кто-то помолился обо мне,
Проходит в дождевом плаще русалка,
Стихает буря — радуга на дне.

1921

«О, кто мелькнув над лунной кручей…»

О, кто мелькнув над лунной кручей,
Встревожив облачную стаю,
Летит к земле звездой падучей
И крылья воздух освещают?

Нырнули в бездну голубую
Домов чудовищные тени,
С трудом дыша, на мостовую
Упал и гаснет лунный гений.

Привыкший в небе к бездорожью
Он на торцы ступить не может,
Его знобит предсмертной дрожью,
К нему торопится прохожий.

Вот вспыхнул, вот померк от муки
Безглазый, сморщенный калека,
И жадно голубые руки
Цепляются за человека.

Прохожий полчаса возился,
Как будто сделанный из ваты
Вставал калека и валился,
«А ну тебя, сморчок крылатый!»

На Спасской флигелек кирпичный,
И дворник у ворот зевает,
Жена напрасно суп черничный
На примусе разогревает.

Прохожий, уходи скорее…
«А Жалко, что городовые
Повымерли», — и вдруг на шее
Он слышит пальцы голубые.

Растаяли дома сначала,
Как дым разлуки на перроне,
Растаял мост, вода канала,
Нагие отроки и кони.

Зачем луне душа живая?
Жену давно долит дремота,
И дворник, сотки раз зевая,
Встает чтоб затворить ворота.

1921

«Теплое сердце брата укусили свинцовые осы…»

Теплое сердце брата укусили свинцовые осы,
Волжские нивы побиты желтым палящим дождем,
В нищей корзине жизни — яблоки и папиросы,
Трижды чудесна осень в белом величьи своем.

Медленный листопад на самом краю небосклона,
Желтизна проступила на теле стенных газет,
Кровью листьев сочится рубашка осеннего клена,
В матовом небе зданий желто-багряный цвет.

Желто-багряный цвет всемирного листопада,
Запах милого тленья от руки восковой,
С низким поклоном листья в воздухе Летнего Сада,
Медленно прохожу по золотой мостовой.

Тверже по мертвым листьям, по савану первого снега,
Солоноватый привкус поздних осенних дней,
С гиком по звонким камням летит шальная телега,
Трижды прекрасна жизнь в жестокой правде своей.

30 августа 1921

Любовь («Снова воздух пьяного марта…»)

Снова воздух пьяного марта,
Снова ночь моего обручения.
Селениты на крыше играют в карты,
И я попросил разрешения.

У теплой трубы занимаю место,
Голоса звенят колокольцами:
«Пять алмазов… на карте ваша невеста».
Пальцы крупье с белыми кольцами.

Дворники спят. Ворота закрыты.
Свет погас за окошками.
«Дама бубен», — кричат Селениты
Голубые, с длинными ножками.

Небо лунную руку простерло,
Страшный крик за оградою,
Я хватаю крупье за горло
И прямов прошлое падаю.

Навстречу зимы летят снежками,
Царскосельские зимы, синие.
Первая любовь с коньками
И шубка в вечернем инее.

В черном небе ветки и гнезда,
Прыгнет белка, снежок осыпав…
Ближе, ближе… Тускнеют звезды
От каблуков и обозных скрипов.

Ближе… Винтовка и песни в вагоне,
В колокол трижды ударили,
Плачет женщина на перроне,
Провожая глазами карими.

О, берег серпуховской квартиры,
После моря такого бурного.
Очнулся и слышу звоны лиры
С потолка лазурного.

Мне ли томиться лунной любовью?
Сердце. Сердце мое беспощадное!
Елена, девственной кровью
Утоли мое тело жадное.

1921

«Я этим грезил до сих пор…»

Е. Люком

Я этим грезил до сих пор,
Ты лучшими владела снами.
Черти последний приговор
Тупыми легкими носками.

О, лебединый сгиб руки,
И как заря колен дыханье,
Сереброкрылые значки,
Небесное чистописанье.

Одна душа за всех плывешь
И каждая душа на сцене
Не помнит ярусов и лож,
Качаясь чайкой в белой пене.

Уже над нежною толпой
В сто тысяч вольт пылают свечи,
И слава солнечной фатой
Покрыла матовые плечи.

«Торговец тканями тонкинскими…»