Герман Кох - Звезда Одессы

• Название: Звезда Одессы
• Автор: Герман Кох
• Жанр: Современная проза
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-389-10998-8

Герман Кох вошел в десятку самых читаемых писателей Европы; его роман «Ужин» был переведен на тридцать семь языков, разошелся тиражом в полтора миллиона экземпляров и был экранизирован в его родной Голландии, а голливудская экранизация станет режиссерским дебютом Кейт Бланшетт.

«Звезду Одессы» Кох с издевательской лаконичностью охарактеризовал следующим образом: «Это роман об отце, который дружит с гангстером, чтобы произвести впечатление на своего сына-подростка». Итак, познакомьтесь с Фредом Морманом. Ему под пятьдесят, он мечтает о черном «джипе-чероки» и новых друзьях. Но жизнь его заиграла яркими красками после того, как он восстановил дружбу со старым школьным приятелем Максом. Макс всегда готов помочь — не всегда легально, зачастую непрошено, но неизменно успешно…

---

Но позапрошлым летом, на Менорке, лежа на пляже, я вдруг заметил, что жена смотрит на меня со своего шезлонга; на ней были солнечные очки, но именно через темные стекла я прекрасно видел, что она смотрит не отрывая глаз. Я спросил, о чем она думает, и жена без малейших колебаний ответила:

— О том, что бы я делала, если бы ты умер.

Так говорят о платье, которое больше не подходит. О платье, которое в скором времени будет пожертвовано бедным.

А когда я у двери прислушивался к дыханию спящего сына, то вспомнил, что в свое время это самое дыхание вызывало у меня жуткую панику. Я вспомнил, как стоял у колыбели и прислушивался, как просовывал руку под одеяльце и успокаивался лишь тогда, когда чувствовал, что его грудь вздымается и опускается.

А потом я подумал о тех годах, когда сын, казалось, еще радовался при виде меня. Он выходил из своей комнатки и бежал ко мне по коридору, услышав, что я вставляю ключ во входную дверь. Я поднимал его высоко над собой, а он колотил кулачками по моему лбу:

— Папа, поставь меня! Поставь!

Теперь он начинает вздыхать еще до того, как я раскрываю рот, и жалостливо качает головой, пока я говорю в присутствии его друзей, — так, словно я безнадежен, но еще не скоро буду избавлен от страданий. Возможно, когда меня не станет, он несколько дней будет обо мне вспоминать. Возможно, он искренне опечалится — но ненадолго. Я думал о собственной печали после смерти родителей, о том, сколько она продолжалась, и не строил никаких иллюзий. В темной комнате дыхание моего пятнадцатилетнего сына, доносившееся от кровати, звучало как дыхание взрослого мужчины.

Когда бьет двенадцать, я вхожу в гостиную через застекленную садовую дверь и включаю телевизор, чтобы посмотреть последний выпуск новостей. В который раз крупным планом показывают голову, склоненную к рулю «мерседеса». Только наметанный глаз разглядит еле заметную дырочку и еле заметную корочку запекшейся крови.

Когда камера отъезжает, мы снова видим итальянский ресторан на углу, где я условился в тот вечер встретиться с Максом; только наметанный глаз может узнать мужчину в голубом пиджаке, который на короткое время появляется в дверном проеме, за красно-белыми лентами, а потом почти беспечно уходит прочь и исчезает из виду за углом. Никто его не останавливает.

Уже несколько раз этого мужчину настоятельно просили сообщить о себе полиции. Но у меня до сих пор не сложилось впечатления, что это поможет в разрешении дела, пусть даже таким образом я окажу кому-то услугу. Тот пиджачок я позавчера запихал в уличный контейнер с одеждой для обитателей третьего мира, совсем в другом районе города.

Мы только что сделали заказ. Я сказал Максу, что пойду в туалет, к сигаретному автомату, а он похлопал по карманам куртки и сказал:

— Кажется, я оставил мобильник в машине.

Мы встали одновременно. Я пошел в туалет, а он направился к двери.

Выключаю новости; последние слова — «Кажется, я оставил мобильник в машине» — не слишком поспособствуют повышению интереса к завтрашнему короткому экскурсу в прошлое. Поэтому, думаю, это все-таки будет кот. Может быть, кот уведет всеобщее внимание куда-нибудь не туда. Может быть, некоторые понапрасну будут выяснять, что кроется за рассказом о коте — двойной смысл или нечто, нуждающееся в подробном объяснении. В этих кругах есть немало людей, которые повсюду ищут двойное дно.

С другой стороны, это рассказ обо мне. Или, точнее, рассказ о Максе и обо мне — из того времени, когда все только начиналось. Из того времени, когда я еще выбирал себе новых друзей и речь не шла о том, чтобы с огромным трудом избавиться от них.

3

До того как Макс заговорил со мной однажды в полдень, в туалете коллежа имени Эразма Роттердамского, я несколько раз видел его — в холле или на площадке перед школой; было это посреди зимы. Я помню это так хорошо, потому что длинный черный плащ Макса сразу бросался в глаза на фоне грязно-белых шведских армейских курток и афганских пальто с овчинными воротниками, которые спасали большинство из нас от холода в семидесятые годы.

От афганских пальто пахло настоящей овцой, причем овцой, которая, наверное, долго пролежала дохлой на голом склоне, прежде чем ее пустили на воротник. У меня самого была белая шведская армейская куртка с соответствующей шапкой, купленные в известном стоковом магазине Лу Лапа на широкой улице Черных Августинцев. Куртка была большой и тяжелой, и каждое утро, взгромоздив ее на себя, я с нетерпением ждал момента, когда ее можно будет снять. К тому же в куртке я занимал больше места: все равно что после долгих лет езды в обычной машине вдруг залезть в кабину микроавтобуса, который к тому же тащит за собой прицеп или автодом. Приходилось привыкать к другому радиусу поворота, и на первых порах я, поворачиваясь, смахивал со столов стаканы и вазы. Единственным достоинством шведской армейской куртки было то, что от нее пахло не дохлой овцой, а только армией.

Вскоре пронесся слух, что Макса Г. исключили из другой средней школы и что именно поэтому он поступил в коллеж имени Эразма посреди учебного года. О причинах исключения ходили разные толки. Одни говорили, что Макс поссорился с учителем физкультуры и сломал ему запястье. По другой версии, речь шла о торговле наркотиками; для пущей убедительности рассказывали, будто Макс перевозил их в фаре своей «Мобилетты».[4] Как бы там ни было, Макс отличался от большинства учеников коллежа имени Эразма не только длинным черным плащом и аккуратно отутюженными рубашками и пиджаками.

Тогда, в туалете, Макс попросил у меня три листочка папиросной бумаги. Я отпросился на несколько минут с урока обществоведения, чтобы в уединении выкурить самокрутку. Макс стоял у умывальника, подставив руки под кран. Вспоминаю, как я разглядывал запонки на его белых манжетах, пока он тщательно мыл руки; потом он стряхнул капли с пальцев и бросил взгляд на стенной ящик, где полагалось лежать бумажным полотенцам — насколько я помню, их никогда не было. Макс с сожалением покачал головой.

— Школьные деньги исчезают в бездонной яме, — сказал он.

Позже в тот же день он сел рядом со мной. Тогда мы еще учились в разных классах, но в коллеже были так называемые часы по выбору, когда каждый мог заниматься самостоятельно в классной комнате под присмотром учителя. Обычно выбирали класс с учителем, способным ответить на вопросы по предмету, над которым мы работали. В тот день я сел в классе господина Бирворта, за последний стол, в самом конце. Для приличия я положил перед собой французскую грамматику, но на самом деле хотел лишь спокойно поразмыслить. Господин Бирворт носил очки с толстыми стеклами, в которых так ярко отражался свет люминесцентных трубок на потолке, что глаз его почти никогда не было видно. К тому же он с остервенением грыз ногти. Иногда на контрольной в тишине было слышно, как господин Бирворт раскусывает ногти зубами, с упорством мыши, прокладывающей себе дорогу через плинтус. Поскольку ногтей у него почти не осталось, этот звук отчасти напоминал посасывание. Не раз зубы соскальзывали с ногтя и вонзались во влажную плоть пальца. Когда в конце урока господин Бирворт собирал контрольные с парт, я старался не смотреть на его пальцы — но иногда не мог преодолеть их притягательной силы.

Казалось, будто ты смотришь на открытую рану или на что-то другое, но тоже запретное, будто влажные пальцы, берущие исписанный листочек с твоего стола, — с голыми кончиками, которые не прикрыты ногтями, — это такие части тела, которые нормальные люди высовывают наружу только после выключения ночника.

Макс тяжело вздохнул. Передо мной лежала хотя бы одна книга, а на его столе не было совсем ничего.

— Самое поганое время, — сказал он. — Совсем ничего не происходит.

Я промолчал. Господин Бирворт окинул взглядом классную комнату, почти пустую: только у окна сидели, склонившись над книгами, две незнакомые мне девушки. Указательный и средний пальцы учитель французского держал между зубами. Свободной правой рукой он записывал что-то в тетради.

— Когда они начинают капать мне на голову, я всегда представляю, как они сидят в сортире, — сказал Макс, почти незаметно подмигнув в сторону господина Бирворта. — Как спускают штаны до колен и, расставив ноги, усаживаются срать.

Услышав голос Макса, господин Бирворт поднял голову, точно собака, навострившая уши, а потом снова принялся исписывать лежавшую перед ним тетрадь.

— Ты когда-нибудь видел пальцы этого типа? — спросил меня Макс и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Он опять держит их во рту, хотя ногтей уже не осталось. Представляю себе, как он тужится на стульчаке, а потом обнаруживает, что туалетная бумага кончилась. И остался только краник над раковинкой. Как он потом смотрит на свои обглоданные пальцы без ногтей…