Глеб Успенский - Очень маленький человек

• Название: Очень маленький человек
• Автор: Глеб Успенский
• Жанр: Русская классическая проза

---

Мне дорога она не ценой, а памятью, следственно, мне все равно, в аршин она будет или в пять вершков, - десять целковых я за нее дам или двадцать копеек, мне дорога память. Говорю: "Пошарьте, ребята, на чердаках, в подвале..."

Прошло с полгода. Вдруг, отцы мои, приходит неизвестный человек. "Кто ты?" - "Сторож от Преображения, звать меня Степаном". - "Что тебе?" - "Так и так, батюшка наш согласен вам уступить за два с полтиной икону..." А я, перед истинным богом божусь, ни батюшки этого в глаза не видал, ни у Преображения не был, и вдруг сторож говорит:

"уступает!" Показалось мне это странно. Думаю, уж не столь ли владычица вняла моему молению, что сама пожелала ко мне в дом? Потому ни сторожу этому, ни священнику ни единого слова не говорил и мысли о них не имел, пришли сами. "Что, думаю, ежели это указание? дай испытаю. Сама она или не сама пожелала?" Спрашиваю цену.

"Два с полтиной". - "Руб!" говорю. Думаю: "Ежели уступки не будет, не сама!" Что ж? Уступили ведь! Перед престолом господним говорю! Приносит икону: "Извольте, говорит, батюшка согласен!" Тут уж я ста целковых не пожалел, оковал ее в ризу, поставил в киоте, зажег неугасимую... И с этого с самого разу повалили к моей дочери женихи, офицеры, дворяне, купцы, отбою нет. Свах вокруг дома, что воробьев вокруг овса, сила несметная. Иной по виду и по разговору кажется уж такой человек, уж такой - лучше не надо, а помолюсь хорошенько да поразузнаю, и окажется либо промотался, либо пьяница, а то и вор!..

Все бог хранил... Скажу одно, - год целый шли сватанья, все толку нет. Правда, только один из всех показался мне мало-мальски ничего, а то всё шишголь. Обещался и подумать и дать ответ. Вот, други вы мои, думаю я так-то однова, вечерком, перед образом, прошу совета, - так мне скучно что-то, неладно, а ответ надо дать завтра... Домашние уж совсем порешили на "этом", и дочь-невеста тоже на этого думала и даже имела в себе к нему любовь, но господь все перевернул по своему произволению. Думаю я, думаю, вдруг слышу, стучат в ворота. Кто такое, думаю? Слышу, отворяют. Входит, и кто же? Отец Иоанн, Преображенской церкви священник, тот самый, который мне уступил икону.

Что за чудо? Почему ему быть? И тут у меня мелькнуло, не указание ли? "Что вам угодно?" Что ж он? Просит руки моей дочери для своего племянника, письмоводителя у мирового посредника! Как сказал он мне это, так ровно бы меня всего обдало варом. "Она! думаю. Она!" Она меня встречала, сопутствовала, через нее я получил достаток, она сама пожелала в дом мой быть и теперь вновь являет себя чрез священника той самой церкви, откуда самовольно прибыла она ко мне, ну - явно! Да что еще-то? Еще-то что! Как пришел священик-то, я и думаю, уж не праздник ли забыл я какой! И вспомнил, что в тот день была память святому Стефану, да как сообразил после, что к чему шло, и вспомнил, что ведь сторож-то тоже Степан был, что икону-то принес... Как все это, други любезные, вступило мне в ум, - пал я и говорю: "Быть ей за твоим племянником".

И отдал!

Все слушатели находились как бы под влиянием какогото столбняка: так были непреложны и вместе с тем неожиданны умозаключения старика.

- А дочь ваша? - спросил кто-то спустя уже некоторое время.

- Что ж дочь! Они с матерью сдуру-то стали было ломаться, но как я открыл им, в чем дело, так и они поняли. .

И теперь слава богу. Так вот как премудро и как человеку надо соображаться, чтобы увидеть, где указания... А без указания - все ничего не значит!

Этот рассказ еще более, чем искренность девушек, освежил меня: тут было так много самого искреннего убеждения, неразрывного с каждым шагом человека, - какого я тоже очень давно не видал... Я глубоко был благодарен этому старику...

IV

Рассказ старика о "промысле" произвел на публику довольно сильное впечатление; по окончании его несколько голосов из разных углов ехавшей толпы подтвердило сразу, что все правильно, верно, и торопилось пояснить тот или другой памятный факт своей жизни наблюдениями, не уступавшими иной раз в точности и отчетливости наблюдениям старика... В каждом углу, под каждым полушубком и шугаем обнаруживались жизненные теории, если не всегда достаточно справедливые, то наверное пережитые и крепко обдуманные.

Последнее обстоятельство именно и было мне дорого.

С большим аппетитом вслушивался я в живую искренность излагаемой моими спутниками чепухи, когда неожиданно услыхал мое имя, произнесенное кем-то в толпе.

Я оглянулся.

Передо мной стоял молодой мальчик лет шестнадцати, одетый так, как одет всякий крестьянский мальчик, приучающийся жить в городе: на голове, обстриженной под гребенку, была какая-то пуховая конусообразная шляпа, принадлежавшая, очевидно, другой, более обширной голове, ибо только растопыренные уши да нос мальчика удерживали ее в стремлении упасть прямо ему на плечи; красная рубашка с косым воротом, подпоясанная тоненьким ремнем, и сюртук, по размерам родной брат шляпе, - вот какой был костюм мальчика.

- Неужто не узнали? - произнес он, и, сознавая, что шляпа, сидящая на носу, не может помочь мне вглядеться в его лицо, он приподнял ее и улыбающимися глазами глядел на меня.

- Федя! - воскликнул я, припоминая нечто знакомое в чертах его лица. Неужели Федя?

- Я-с...

Всмотревшись пристальнее, я действительно узнал в нем Федю, одного из лучших учеников кратковременно существовавшей под моим руководством школы.

Мысль об этой школе явилась у меня года четыре тому назад, в один из тех моментов ясности в сознании действительности, которые по временам посещали меня. В такие минуты я замечал, и не только замечал, но видел весьма ясно, что я отец семейства, что вот эту щепку или кирпич пустил мне в голову мой собственный сын; что другой ребенок, который, очевидно, сидит у меня на шее, ибо ноги его свешиваются мне на грудь, и который, судя по довольно частым ударам в мой затылок, ударам, сопровождаемым криком: н-но-о! - очевидно, куда-то едет, - что это тоже мой ребенок, равно как и третий, который беспомощно вопиет под диваном, высунув оттуда свое маленькое сплошь измазанное ягодами лицо... Увидав это и убедившись, что я отец, я не мог не видеть, что мне действительно надо об них позаботиться, ибо, так ли, сяк ли, а ведь это будущие люди... В такие минуты я замечал и потолки, которые грозят падением, замечал и сараи раскрытые, - словом, начинал видеть все, что бы мне следовало видеть и чего я не замечал, будучи постоянно заслонен от этой действительности либо книгой, либо большущей газетой. Иногда в такие минуты на меня находил даже какой-то испуг, трепет: я ясно видел, что дела запущены ужасно, что надо хлопотать и поправлять их сию минуту, ни на час не откладывая дела...

С быстротою молнии занявши деньги, я посылал за плотниками - подпирать потолки, за кормом собакам и лошадям, за чулками, башмаками детям и т. д. и т. д.; но вдруг случится что-нибудь за границей, как говорила моя теща, и глядишь - я опять не замечаю, что творится под носом, не слышу, - хотя плотники своими топорами потрясают все до основания, - не вижу, что вымытые и приодетые ребята давно уж толкутся вокруг меня с новыми азбучками и просят учить, что кто-то из них, не добившись толку и выдрав из азбуки все картины, предпочел снова ехать на моей шее, ехать куда-то очень далеко и очень скоро, ибо прут седока хлещет не только по затылку, но и по газетному листу, который у меня перед носом...

Не одни, впрочем, домашние семейные дела и необходимости озадачивали меня в такие редкие минуты полной ясности сознания; очень часто сознание это распространялось и вообще на отечество, которое для меня, как для деревенского жителя, являлось в виде этих босых женщин, шлепающих по грязи под проливным дождем, с промокшими ребятами у груди, в виде лачуг, с вылезающим на улицу зипуном вместо окна, скотины, напоминающей по худобе самых породистых борзых собак, лишенной, однако, прыти последних, словом, в виде бедности и невежества, искать которых никогда далеко не приходится... Под влиянием испуга я соображал все ужасно быстро, и поэтому естественно, что едва мне приходили в голову вышеупомянутые признаки отечества, как я с ужасом чувствовал, чтб нужно делать сейчас же... С тою же быстротою, вслед за тем, я не мог не сообразить, что делать всего, что именно нужно, - невозможно потому-то, потому-то и потому-то сто тысяч раз. Оставалось хоть что-нибудь - надежное прибежище и тихое пристанище таких пугливых душ, как моя.

Из довольно значительного числа разных что-нибудь, переполняющих все учреждения, заботящиеся о бедном брате, ничто, разумеется, не разработано с такой тщательностью, как народная школа и наука. Что-нибудь в этой сфере доведено до размеров почти "ничего", а с виду кажется почти серьезным делом. Знатоки этого дела, с часами в руках, о чем они не без гордости упоминают сами, высчитали, минута в минуту, все малейшие крупинки времени, остающиегя у народа для самого себя от ежегодной и ежедневной работы для собственного пропитания, для оплаты благочиния, благолепия ими... Такого свободного времени с часами в руках насчитано, кажется, около полутора года, и того меньше, во всю мужицкую жизнь; ни капельки не задумываясь об этакой ужасной тесноте, ибо полтора года на науку во всю жизнь - то же, что полтора аршина для прогулки или полтора глотка воздуха для легких, поборники чего-нибудь сумели изобрести такую экономную науку, которая за ничтожную цену пополняет это полуторааршинное простанство битком сверху донизу; но так как эти поборники ужасно озабочены, чтобы бедный народ знал все, и знал бы так, чтобы знания эти уместились в полуторааршинном пространстве, не повредив ничего из того, что народ обязан исполнять в пользу благочиния, благолепия и т. д., то все знания приготовлены так, как готовятся консервы. Вот чтото величиной в булавочную головку: это порция науки на полчаса свободного времени, оставшиеся у бедного брата между рубкой леса на продажу для уплаты недоимок и ожиданием сотского, который через полчаса придет брать родителя этого самого брата за эту самую порубку. Невелико зернышко, но чего только нет в нем? Во-первых, естественные науки: что-то о крокодиле. Рассказано дело в трех строках, чтобы не терять времени, которое, как знает уже читатель, очень дорого: того и гляди придет сотский сажать. Крокодил, в Египте пирамиды, фараоны. Вот примерно все дело, - здесь выпущены только предлоги и кой-какие глаголы. Но в этой же крупинке с булавочную головку не одни естественные науки: здесь есть еще и грамматика, тоже очень-очень крошечная: подлежащее - крокодил - есть, а сказуемое для краткости опущено; здесь есть и история - фараон (фараоны были цари, и один из них утонул); здесь есть и арифметика (пересчитайте все собственные имена. Сколько? - Два. - А если я прибавлю три ноля? - Пять тысяч! - А четыре? - А пять?!); здесь есть и закон божий, и священная история, и много-много другого рода занятий, частию удовлетворяющих прямо невежеству, частик" имеющих в виду цели просветительные. И все это в одной крупинке, и- все это точно на почтовых.