Лев Успенский - Записки старого петербуржца

• Название: Записки старого петербуржца
• Автор: Лев Успенский
• Жанр: История

---

Вместо них на улице с понедельничного утра (а самые задорные – и с воскресного вечера) в великом множестве Появлялись лохматые "чухонские" лошадки, запряженные – эта в легковые саночки, та в обычные сельские розвальни, со сбруями, разукрашенными разноцветными ленточками, увешанные – где попало, случалось даже у корня хвоста – голосистыми колокольцами и бубенцами, большими, маленькими, басистыми, дискантовыми… Иная такая лошаденка вся тонула в пестрых тряпочках и в звенящей меди; по тихим улицам уже издали слышался мелкосеченый, жизнерадостный суставчатый звон. У стариков светлели лица – точно так когда-то "мчалась тройка почтовая!", – а ребята с утра до ночи клянчили у матерей: "Мам, на венке! Мам, хочу на вейке…"

Всюду начинало пахнуть свежим сеном, крепким финским табачком; всюду слышалась коверканная "ингерманландско-русская" речь. И насколько же приятнее было вместо приевшегося: "Да положите, барин, четвертак!" – хоть раз в году услышать долгожданное: "Рицать копеек – райний сэна!"

На козлах вейки или в передке саней, на куче сена, сидел, как клуша, закутанный карьялайнен [17], в кожаной ушастой афинской" шапке с меховым шариком наверху, с короткой трубкой в зубах, молчаливый, мрачноватый, сущий угрюмый "пасынок природы".

Он не реагировал ни на что. В его розвальни могла ввалиться шумная студенческая компания, с "Через тумбу, тумбу – раз!" или с "Выпьем мы за того, кто "Что делать?" писал", – он, не оборачиваясь, через плечо называл свою "сэну" и ударял густошерстую, словно валеную, "шведку" кнутиком по заиндевевшему крупу. Мог сесть, чудачества ради, какой-нибудь накушавшийся блинов почтенный чиновник с молоденькой супругой, – вейка бурчал свое "рицать копеек" и трогал с места. Но он же мог, завернув между двумя седоками к ближнему трактиру, пропустить глоток и вдруг завести на ходу бесконечную, унылую, отзывающую зимней поземкой, замерзшими болотами – свою "чухонскую" песню. Такую, помните, как у Салтыкова-Щедрина:

Была у Давида корова,
Ах, корова! Забрал ту корову ленсман,
Ах, ленсман!

Остановить его тут оказывалось уже невозможно.

Он мог, сторговавшись за четвертак, повезти вас хоть себе в Парголово, но где-нибудь между Озерками и Шуваловом вдруг остановиться в чистом поле на всем ветру и заявить: "Лезай! Вацать пять копеек – конец был…" И сдвинуть его с места без новой ряды было немыслимо.

Над вейками посмеивались, о вейках рассказывали всякие пошехонские истории, но веек любили. Никто не хотел в эти семь дней ездить на скучных извозчиках, хотя самые дошлые из них тоже пускались на хитрости, подвязывая к дуге какой-нибудь жалкий шарок или вплетая в лошадиную гриву цветную тряпочку… Нет! Эти номера не проходили!

Но за вейкинским весельем, за всем этим шумом, звоном бубенцов, мельканием ленточек, загороженная ими, шла своя жизнь. И вдруг прорывалась.

Как-то семья наших знакомых – году в двенадцатом, что ли, – взгромоздилась на вейку, чтобы ехать к нам, на Выборгскую. Доехали они благополучно – вейка оказался бодрый, – но и муж и жена были смущены: "Черт его ведает, какой-то ругатель попался!"

Ругатель не задевал седоков; он поносил только своего конягу, но при этом не прибегал к предосудительным, но по крайней мере знакомым русским выражениям, а кричал на лошадь – и с такой злостью! – что-то совсем невразумительное: "Но! Я тебя, раклятый, поприков!.."

– Скажите мне ради бога, что это "поприков" значит?

А значило это очень простую вещь. Губернатором Великого княжества Финляндского еще в конце прошлого века был назначен генерал-адъютант Н. И. Бобриков, яростный черносотенец и русификатор. В 1904 году его убили. И вот прошло восемь лет, а память об этом ненавистном всей Суоми человеке жила еще даже в душе пригородного питерского "убогого чухонца".

…В 1900 году в Петербурге на "масленой" звенели бубенцами 4755 веек! Это уже не моя память. Это – вычитано из книг.

Конка

Официально этот вид транспорта именовался так: "конно-железная дорога". Теперь только бронтозавры вроде меня представляют себе хорошо, что это такое было.

По улице проложены рельсы – всюду только одна колея. Кое-где эта колея образует "разъезды" с раз и навсегда переведенными стрелками: тут "вагоны конно-железной дороги" встречаются и расходятся на своем пути.

Вагоны эти выглядели внушительно. По длине они примерно равнялись нашим трамвайным – только, конечно, не современным четырехосным, а прежним, двухосным, легким. В высоту же они намного превосходили их.

Вообразите на крыше современного трамвая двойную скамью во всю длину, на которой можно сидеть спинами друг к другу, лицами – к двум противоположным сторонам улицы. По бортикам крыши – легкие перильца, а к ним, с внешней стороны, прикреплены длинные рамки выполненных на жести вывесок и рекламных объявлений: чаще всего восхваляющих "коньяки Шустова" или "швейные машины компании Зингер – лучшие в мире". Все это закрывает ноги сидящих, но не мешает им любоваться поверх рекламы стенами домов и тротуарами. Высота всего сооружения получалась довольно солидная, с теперешние двухэтажные автобусы и троллейбусы.

Вагоны конки были выкрашены все одинаково в синюю – темно-синюю – густую краску. "Моторы" – пара гнедых (или сивых, или вороных, бывало по-всякому) – могли припрягаться к валькам, укрепляемым у обоих концов вагона. С обеих площадок "на империал", на крышу, вели довольно легкомысленно устроенные полувинтовые лесенки – находка для карикатуристов лейкинского типа, с наслаждением изображавших ножки поднимающихся на второй этаж красоток, за которыми хищными глазами следят снизу почтенные усачи и бородачи, пузатенькие купчики в картузах, желчные чиновники в форменных пальто, с зонтами и тросточками, озирающиеся провинившиеся мужья с аккуратно упакованными "покупками" в желтой бумаге, подвешенными на деревянных палочках толщиной с основательный карандаш, с рубчиком посредине, дабы бечевка не соскальзывала. Красотки были в юбках, волочащихся по земле и потому кокетливо приподнимаемых, в шляпках, ширина полей которых возрастала от года к году – опять-таки тема для юмористов: им ведь в те годы, бывало, достаточно было палец показать, чтобы они разразились "безумным смехом".

Нам сейчас, может быть, и длиннейшие юбки тех времен, и шляпы, укрепляемые на головах при помощи длиннейших, по пол-аршина (по тридцать с лишним сантиметров) булавок, острые концы которых грозили глазам подростков, тоже показались бы смешными. Но куда смешней было то, что тогда представлялось само собой разумеющимся, мимо чего проходили без улыбки – удивились бы, если бы кто-нибудь засмеялся! Сама конка была сущей уморой, если судить о ней из нашего далека.

Вот она погромыхивает по рельсам где-нибудь на Каменноостровском или на Кронверкском, погромыхивает тяжко и неторопливо: ну с какой скоростью может двигаться огромный железный вагон, влекомый двумя, пусть даже и не извозчичьими, хорошо кормленными лошадьми? Для каждого из граждан 1970 года – я не говорю о мальчишках – не представило бы ни малейшего труда слезть на ходу с этого рыдвана где-нибудь на углу Пушкарской и Введенской, наддать ходу, догнать вагон у Народного дома и снова вскочить в него.

И тем не менее чуть ли не каждый день в дневниках происшествий сообщалось: "Человек под конкой!", "Еще одна жертва городского транспорта". И борзописцы того времени изощрялись: "Пора обуздать наших коночных Гекторов!", "Автомедоны из управления конно-железных дорог становятся угрозой жизни петербуржцев!"

Сейчас представить себе не могу, какую находчивость надо было проявить, чтобы умудриться кончить жизнь под этой добродушной черепахой – тогдашней копкой. А умудрялись!

Конка приближается к мосту – Троицкому, Литейному, Николаевскому. Мост – это гора, и двух лошадиных сил недостаточно для подъема вагона на его выпуклость.

Но проблема хитроумно разрешена.

На подступах к мосту есть маленькие загончики – на этом берегу и на том. Здесь имеют местопребывание резервные "HP" – куда более заморенные, более старые ветеранки коночного дела. Они стоят, помахивая хвостами, отгоняя мух и жуя отвислыми губами в мокрых пустых холщовых торбах: им тоже дают овес, но мало.

Вагон подошел. На его передней площадке стоит, держа в руках вожжи, как античный боец на квадриге, не вожатый, не возница, – "кучер". Он действует, как и все кучера, – "браздами", но (это же все-таки – конка, новейший вид транспорта!) по правую руку от кучера – изогнутый штырь с рукоятью. Если вращать его, натягивается цепь, прижимает к колесам колодки, и вагон со скрежетом останавливается.

Рукоять тормоза устроена затейливо. На ней укреплен небольшой (но и не маленький, с хорошую кухонную ступку, похожий на нее и по виду) медный колокол. У него не простой язычок. Он связан с особой муфточкой, движущейся вверх и вниз. Если ритмически опускать и поднимать муфточку на ее стержне, язык качается вправо и влево и звонит…