Пантелеймон Кулиш - Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1

• Название: Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1
• Автор: Пантелеймон Кулиш
• Издательство: Типография Александра Якобсона
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1856

В 1854 году в журнале был напечатан «Опыт биографии Н. В. Гоголя» Кулиша, заключавший в себе множество драгоценных материалов для изучения жизни и характера нашего великого писателя. С того времени автор, посвятивший себя этому прекрасному делу, неутомимо работал, собирая новые материалы.

Он ездил в Малороссию, был в родовой деревне Гоголя, виделся с почтенною матерью автора «Мертвых душ», Марьею Ивановною Гоголь, услышал от нее много воспоминаний о сыне, получил позволение пользоваться письмами Гоголя к ней и сестрам. Племянник Гоголя и издатель его сочинений, Н. П. Трушковский, также познакомил его с своею огромною коллекциею писем Гоголя. С. Т. Аксаков, который лучше всех других друзей Гоголя знал его, не только сообщил автору «Опыта биографии» письма Гоголя, но и составил для него извлечение из «Истории своего знакомства с Гоголем». А. С. Данилевский, князь В. Ф. Одоевский, М. П. Погодин, г-жа А. С. Смирнова, М. С. Щепкин и многие другие из близких знакомых Гоголя предоставили в его распоряжение корреспонденцию свою с Гоголем и воспоминания о нем. Ф. В. Чижов написал записку о своих встречах с Гоголем. Благодаря этим богатым материалам биография в новой редакции приобрела объем втрое больший того, какой имела прежде, и теперь явилась в двух довольно толстых томах. Дополнения к прежней редакции далеко превосходят ее своею массою. Конечно, не все из них имеют одинаковую цену; но нет ни одного, которое не было бы интересно в том или другом отношении, а многие решительно неоценимы по своей важности, особенно материалы, полученные от г-жи М. И. Гоголь, от С. Т. Аксакова, А. С. Данилевского, А. С. Смирновой и М. С. Щепкина. Почти все хронологические пробелы, оставленные в биографии Гоголя письмами Гоголя к М. А. Максимовичу и П. А. Плетневу, служившими главным пособием при составлении «Опыта биографии», восполнены теперь обильными извлечениями из новых материалов, и автор имел полное право считать новую редакцию своего труда совершенно новым трудом. Он выразил этот взгляд тем, что в настоящем издании дал своему сочинению новое заглавие. В первом томе «Записок о жизни Н. В. Гоголя» новых материалов не менее, нежели сколько перешло в него прежних, из «Опыта биографии», а второй том, обнимающий время с 1842—1844 годов до кончины Гоголя, почти весь составился из новых материалов: в «Опыте биографии» этот период занимал не более 50 страниц.

Конечно, материалы, столь богатые, еще далеко не полны. Сам автор чувствует это живее, нежели кто-нибудь; потому-то и выпустил он из заглавия своей книги слово «биография», говоря тем, что время для полной биографии Гоголя еще не пришло. Но если и в прежней редакции труд его представлял довольно данных для пояснения некоторых важных вопросов о судьбе и характере человека, после «Мертвых душ» напечатавшего «Выбранные места из переписки с друзьями», то в настоящем своем виде «Записки о жизни Н. В. Гоголя» еще положительнее объясняют и эти вопросы и многие другие факты, которых не касался «Опыт биографии». Полноты и совершенной удовлетворительности в нашем знании Гоголя как человека нет еще и теперь; но многое в его жизни мы знаем теперь несравненно точнее, нежели прежде. Новое издание — или новая книга — тем вернее достигает своей цели, что от своего лица автор не прибавил ничего. Он понял, что дело собирателя фактов важнее и выше всяких размышлений на готовые темы, и, перепечатав «Опыт биографии», обогатил его единственно фактами, а не фразами.

---

Но мне смешно, что я пустился в такие длинные инструкции и говорю вам то, что вы знаете в двадцать раз лучше меня. Но вас не огорчит это, я знаю. Вы выслушаете меня с тою же снисходительностью, которой так исполнена кроткая ваша душа. Вы не укорите меня в моем малом познании, но поправите великодушно, в чем я ошибся; ибо человеку суждено ошибаться, и совершенство ему дается для того только, чтобы он яснее видел свое несовершенство".

В дополнение этого письма, сделаю выписки из письма к А.С. Данилевскому, от 29-го декабря 1839-го года.

"Да, я в России. Последнюю нужно принести жертву. Присутствие мое было необходимо. Мне нужно было обстроить дело хотя одно из всех наших семейственных------Я был в Петербурге и взял оттуда сестер. Они будут жить в Москве; где-нибудь я их пристрою, хотя у кого-нибудь из моих знакомых----------

Имение наше во всяком отношении можно назвать хорошим. Мужики богаты; земли довольно; в год четыре ярмарки, из которых скотная, в марте, одна из важнейших в нашей губернии. Все средства для сбыта. Купцы платят мужикам за наем загонов, хлевов и ночлегов, не говоря уже о мелочах за доски, за лес для постройки и наконец за все те потребности, которые рождает стечение народа. Все это, не говоря уже о выгодах экономических и удобстве сбывать на месте хозяйственные произведения, доставляет возможность крестьянину быть более состоятельным, нежели в другом месте, и с крестьян же ничего не берется за это - никаких пошлин, и вообще нигде так не облегчены крестьяне, как у нас.----------

Я не буду в Малороссии и не имею никакой возможности (это) сделать; но, желая исполнить сыновний долг, то есть, доставить случай маменьке меня видеть, приглашаю ее в Москву, на две недели. Мне же предстоит, как сам знаешь, путь немалый в мой любезный Рим; там только найду успокоение. Дух мой страдает.------Еще лучше ты сделаешь, если приедешь вместе с маменькой моей в Москву: и ей в дороге будет лучше, и тебе дешевле, и мне приятнее, потому что я буду иметь случай тебя еще раз обнять. В деревне тебе жить не вижу необходимости. Уж тебе вряд ли поправить хозяйство".

Письмо о сестрах к матери из Москвы (от 25-го января, 1840) заключает в себе несколько строк, показывающих, как уже и в то время душа Гоголя была расположена к религиозному самоуглублению, которое впоследствии сделалось главною чертою его нравственного образа. Вот эти строки:

"К счастию моему, сюда приехал архимандрит Макарий, муж, известный своею святою жизнью, редкими добродетелями и пламенною ревностью к вере. Я просил его, и он так добр, что, несмотря на неименье времени и кучу дел, приезжает к нам и научает сестер моих великим истинам христианским. Я сам по нескольким часам останавливаюсь и слушаю его, и никогда не слышал я, чтобы пастырь так глубоко, с таким убеждением, с такою мудростью и простотою говорил".

Младшая из сестер Гоголя, воспитывавшихся в Патриотическом институте, возвратилась с матерью в деревню. Гоголь заботился о ней столько же, как и о старшей, и писал к ней большие письма, из которых, однако ж, я могу поместить здесь только немногие, и то с большими пропусками.

Первые письма Гоголя к друзьям его, из Варшавы, Вены и Венеции, были так же веселы и шутливы, как и его разговоры во время пребывания его в Москве. Вот выписки из одного письма к С.Т. Аксакову из Вены, от 7 июля, 1840.

"----------В Вене еще надеюсь пробыть месяца полтора, попить вод и отдохнуть. Здесь спокойнее, чем на водах, куда съезжается слишком скучный для меня свет. Тут все ближе, под рукой, и свобода во всем. Нужно знать, что последняя давно убежала из деревень и маленьких городов Европы, где существуют воды и съезды. Парадно - мочи нет! К тому ж у меня такая скверная натура, что, при взгляде на эту толпу, приехавшую со всех сторон лечиться, уже несколько тошнит; а на водах это не идет, нужно напротив------Как вспомню Мариенбад и лица, из которых каждое насильно и нахально влезло в память, попадаясь раз по сорока на день, и несносных русских, с вечным и непреложным вопросом: "А который стакан вы пьете?", вопрос, от которого я улепетывал по проселочным дорожкам. Этот вопрос мне казался на ту пору родным братцом другого известного вопроса: "Чем вы подарите нас новеньким?" Ибо всякое слово, само по себе невинное, но повторенное двадцать раз, делается пошлее добродетельного Ц<инского> или романов Б<улгарина>, что все одно и то же... Я замечаю, что я, кажется, не кончил периода. Но вон его! Был ли когда-нибудь какой толк в периодах? Я только вижу и слышу толк в чувствах и душе. Итак я на водах в Вене: и дешевле, и покойнее, и веселее. Я здесь один; меня не смущает никто. На немцев я гляжу, как на необходимых насекомых во всякой русской избе. Они вокруг меня бегают, лазят, но мне не мешают; а если который из них взлезет мне на нос, то щелчок - и был таков.

Вена приняла меня царским образом. Только теперь всего два дни, прекратилась опера чудная, невиданная. В продолжение целых двух недель, первые певцы Италии мощно возмущали, двигали и производили благодетельное потрясение в моих чувствах. Велики милости Бога! Я живу еще------"

По хронологическому порядку, следует теперь поместить письмо Гоголя к А.П. Е<лагин>ой, с которой он сблизился всего больше по случаю помещения сестры его к П.И. Р<аевск>ой. Интересен рассказ ее о нерешимости, овладевшей Гоголем (это была одна из слабостей его характера), когда нужно было ехать к А.П. Р<аевск>ой с матерью, чтобы поблагодарить ее за доброе дело, которое она для него сделала. Заехав к А.П. Е<лагин>ой на минуту, он долго медлил у нее, несмотря на напоминания матери, что пора ехать; наконец положил руки на стол, оперся на них головою и предался раздумью. "Не поехать ли мне за вас, Николай Васильевич?" сказала тогда А.П. Е<лаги>на. Гоголь с радостью на это согласился. Вот его письмо к этой особе, показывающее, как он высоко ценил ее внимание.

"Вена. Июнь 28. Никаким образом не могу понять, как это случилось, что я не был у вас перед самым моим отъездом. Не понимаю, не понимаю, клянусь - не понимаю! Каждый день я наведывался к Араба(тским) воротам, к дому, внизу которого живет башмашник, носящий такую грациозную фамилию, не приехали ли вы и когда вы будете в город, и всякий раз слуга, выходивший отворять мне дверь, встречал меня тем же ответом, что вы не приехали и что не известно, когда вы будете в город. Этот слуга и сертук его выучены мною наизусть, так что я знаю даже, где пятно на нем и которой пуговицы недостает. Три или четыре раза я спросил у него обстоятельно ваш адрес, все это я передал очень обстоятельно моему кучеру и, при всем том, я у вас не был. Дорогою только я щупал беспрестанно у себя во всех карманах. Мне казалось все, что я позабыл какую-то самую нужную вещь, но какую именно - не мог припомнить, и только на другой день я вспомнил, что я лошадь, и хватил себя по лбу; но это решительно ничего не помогло. Поправить дела нельзя было: повозка, в которой я сидел, уже добиралась до Вязьмы. Что вы, может быть, не сердитесь на меня за это - этим я могу еще потешить себя: от вашей доброты можно всего ожидать. Но мне нужно было вас видеть, мне хотелось, чтобы вы видели меня отъезжающего, - меня, у которого на душе легко. У вас, в ваших мыслях, я остался с черствою физиогномией, с скучным выражением лица. Еще мне нужно было вам сказать многое, очень многое, - что такое, не знаю, но знаю, что я сказал бы его вам и что мне было бы приятно. Словом, мне сделалось так досадно, что я готов был тогда вытереть рожу свою самою гадкою тряпкою и публично при всех поднести себе кукиш, примолвив: "Вот, на тебе, дурак!" Но всей публики был на ту пору станционный смотритель, который бы, вероятно, принял это на свой счет, да кот, который сидел в его шапке и который, без всякого сомнения, не обратил бы на это никакого внимания. Утешительно в этом непрощании моем с вами, натурально, то, что мы увидимся скоро; по крайней мере нужно вывести это заключение. Но Бога ради, будьте здоровы! Что вам за охота забаливать так часто? Если б вы знали, как мне это грустно! Мне так и представляетесь вы сидящей на диване, с вашим ангельским терпением, старающеюся не подать виду, что у вас какое-нибудь страдание. Исполните же мою просьбу, если меня хоть каплю любите; а не то - ведь я опять вытру себе рожу гадкою тряпкою, то есть, до такой степени гадкою, что буду чихать до самого Рима. Кстати на счет последнего обстоятельства. Я распростился с предметами, возбуждающими чихание, на русской границе. Какой воздух! святые небеса, какой воздух! В нем есть что-то принесшееся из Италии. Нос мой слышит даже хвостик широкка. И откуда это? Какие благодатные ветры принесли? Мне ли нарочно навстречу? Если мне, то, право, стоит. Конечно, я не генерал, но кто же может так любить?.. Так и упиваешься, и жмуришь глаза, и только жалеешь на то, что нос все еще мал и короток. Что бы хотя крошку подлиннее!

К вам одна маленькая просьба. Я послал сестре в деревню Шиллера и сказал ей, что это вы посылаете. Почему я это сказал, вы догадаетесь.------И потому вы не удивитесь, если Annette вздумает вас благодарить, а примите на свой счет".