Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче

• Название: Былина о Микуле Буяновиче
• Автор: Георгий Гребенщиков
• Издательство: Ариаварта-Пресс
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2003

Роман сибиряка Георгия Дмитриевича Гребенщикова (1882–1964) «Былина о Микуле Буяновиче» стоит особняком в творчестве писателя. Он был написан в эмиграции в первой половине 1920-х годов и сразу же покорил своей глубиной наших соотечественников за рубежом. В огне революции, в страданиях гибнущей нации засияла русская христианская душа.

К Гребенщикову пришла литературная слава именно благодаря его «Былине». Этот роман был переведен практически на все европейские языки, а имя писателя сразу попало в крупные энциклопедии, издающиеся на Западе. В эмигрантской прессе даже раздавались голоса о выдвижении Гребенщикова на Нобелевскую премию, но они остались неуслышанными. Современная Россия возвращает утерянное сокровище на родину.

Роман печатается по парижскому изданию 1924 года.

---

— Болтай, ботало, да не бесперечь! — отозвалась старуха. — Петрован-от приехал с пашни?

— Снопы складывает.

— А ты чего же не подсобляешь?

— Один управится. Удалый!

Илья сел у стола на лавку, запрокинул голову и захохотал так, что бабушка свирепо поднялась на печке.

— Чего ты ржешь, конь необузданный!

— Хи-хи-хи! — визгливо хохотал Илья, — Я сегодня прямо надорвался хохотамши.

Дуня, не зная над чем смеется-заливается Илья, невольно поддалась его смеху.

Бабушка тоже засмеялась, даже хлопнула себя по бедрам от удивления, что смеется без причины.

— Ну, чего мы надрываемся? — удивилась Дуня.

— Да как же… Петрован-то… — прыгающим голосом выбрасывал из себя Илья мальчишески визгливое, — Как зачнет рассказывать про жисть свою… Ну, прямо, терпеть не можно! Краюшка у ево застыла, он погрызет ее да што-нибудь и сморозит. А сам хоть бы на волосок ухмыльнулся.

Смех Дуняши вдруг потух. Она вытерла фартуком лицо и тихо вымолвила:

— Целый день не евши. Понятно, ему не до смеха.

— А вам тут хахоньки! — сказала баба Устинья и снова стала строгой и нахмуренной.

И смех Ильи уже не казался смешным, когда он продолжал:

— Положит краюшку-то за пазуху и говорит: ежели, говорит, не оттает, значит сердце мое студнем стало. Значит, говорит, и бабу возле сердца не согрею. Дак ведь так-то не сказать! У него ловко слово к слову-то приходится. Терпеть не можно!

Но на смех Ильи с глубоким вздохом отозвалась старуха:

— Нужда да горе заставит сквозь слезы шутки глотать. Горе — не пряник. Хвастать им не доводится.

Старуха помолчала в тишине избы. Задумался Илья. Затихла Дуня.

— У меня вот тоже скоро ни сил, ни голоса не хватит руганью да криком отбивать заробленное у людей.

И точно боясь, что мало остается время в жизни, а время дорого, она опять схватила прялку и прикрикнула на Дуню:

— Што же ты, девка, ручки-то сложила? Хоть бы рубашонку-то Микулке дошивала. С коих пор она валяется? Да и свеча-то зря горит.

Покорно подошла Дуня к сундуку, с печальным звоном отозвался ей затвор, и розовый, шумящий ситец взяли отогревшиеся, но еще красные от долгого рабочего дня руки. Села у стола, напротив Ильи, придвинула к себе свечу и стала шить.

Притих, залюбовавшись ей парень, но вскоре румяное, до смуглоты нажженное морозами лицо его снова заиграло в озорной улыбке.

— Помнишь, Дуня, как ты меня в Бога веровать учила?

Дуня помолчала, только слегка улыбнулась.

— А ты неужто все-таки в монашки собираешься? Ты бы сперва замуж сходила, да нагрешила бы побольше, а опосля уж и спасайся, а?.. Ххе-е-хх-а-а!..

Дуня вздохнула, помолчала, а потом с тихой грустью сказала:

— Ничего в том смешного нет, Илья Иванович, окромя горести. На свет сей, говорится, мы приходим в гости, друг с другом во Христе свидеться, а заместо того, как будто в кабак приходим.

— Это к чему же ты? — прищурился Илья.

— А так, с думушками своими разными беседую… — Дуня помолчала, — Плохо живут люди, худо им за это, а ежели хорошо, по божьему живут — и того хуже им за это.

Не понял этого Илья и даже не хотел понять. Строго-грустное лицо девушки стало для него таким желанным, таким пригожим, что не умел он ничего сообразить, кроме того, что девка больно хороша.

А голос ее говорил все новое:

— Такая дума иной раз приходит, такая горесть и обида от людей, што ни на што бы не глядела, ушла бы со свету, за гробовую доску спряталась. Да только своих родных жалко, да Бога гневить боязно.

Бабушка Устинья перебила Дуню грубым голосом:

— Нашла кому о Боге толковать. Кабы он смыслил што!

— А ты сама-то смыслишь ли? — огрызнулся парень на старуху.

— А не смыслю, дак и в разговоры с грамотеями не лезу.

— А-а! не лезешь! А как же ты век-то свой жила, ежели про Бога ничего не смыслишь?

— А это не твоего ума дело.

— Ага! Не любишь! Ты старуха да не знаешь, а я только на свет иду, еще на жеребье не был — мне и Бог простит. А тебе не простит, потому что у тебя грехов-то сколько? Ну-ка, посчитай!

Бабушка Устинья и впрямь испугалась слов Ильи и, понизив голос, залепетала:

— Пошел молоть. Будет тебе болтать непутевое…

— Ага! Боишься! — весело сказал Илья, — То-то: посиживай на печке да помалкивай.

Бабушка действительно замолчала, а Илья склонился к лицу Дуни и пытливо заглянул в ее глаза.

— Ну, ладно… Вот, примерно, ты грамотная, книжки разные душеспасительные читаешь и Бога понимаешь. А я, примерно, ничего не знаю, вовсе неграмотный. Меня куда? В ад прямо?

Дуня откинулась от работы и, посмотрев в наивное, горящее и смущенное лицо Ильи, звонко засмеялась:

— Ну, какой же ты смешной, Илья Иванович! Ровно маленький!

— Слава Богу! Просияло красно солнышко! — засмеялся Илья, — А все Бог да Бог. Не знаешь, как и подойти… Прямо Богородица! Ха-ха-ха!

Но этот смех и последние слова Ильи опять омрачили Дуню. Она тихо, почти обиженно сказала ему:

— Надо мной, Илья Иванович, смейся, а над Богородицей — не греши.

Она гордо подняла голову и дрогнувшим голосом прибавила:

— Для кого это веселье, а для кого — печаль и грех.

Но у Ильи у самого явилось что-то собственное, бурное и протестующее против этой Дуниной печальности. Он с остервенением сделал выверт рукою, точно под самый корень рубанул какое-то мешавшее ему растение.

— Это книжек начиталась ты! Я б, их дьяволов, всех изжег! Ей Богу!

Дуня не могла стерпеть и снова засмеялась, а Илья уже кричал:

— Ну чего тебе не достает, скажи на милость? Молодая, из себя пригожая… Замуж выходи и вот тебе печали никакой не будет.

— Да что ты? — лукаво прищурилась Дуня.

Илья принял это на свой счет и осмелел:

— Только, вот те, Истинный Христос: ежели ты за меня замуж выйдешь и хоть одну я книжку у тебя увижу, — изобью я тебя до полусмерти.

Дуня засмеялась громко, заразительно, а бабушка с печи промолвила баском:

— Эко похваляется. Не застрелил, а ужо оттеребил.

Между тем Дуня оправилась от смеха и нараспев сказала парню:

— Замуж я, Илья Иванович, ни за кого не выйду. И сама я знаю, што меня такую никому не нужно. А только с моими думушками я по гроб жизни не расстанусь. У меня, Илья Иванович, после книжек этих весь белый свет переменился. И никого-то мне не надо и ни к кому меня не манит, окромя… — она запнулась, помолчала и продолжала, говоря как бы сама с собою:

— Вот выйду я на огород свой летом, либо в поле и смотрю на свет Божий и вижу я Божьи чудеса, Илья Иванович. Отдыхаю я тамотко, и так-то ли мне хочется куда-нибудь в глушь, в пустыню, в келейку и там бы все молиться и смотреть бы на леса, да на поля, да на воду озерную либо на речную… Эх, Илья Иванович! Тебе смешки да шуточки, а я другой раз уйду на пашню, брожу промеж полос, а мне на ум такие-то задумные думушки приходят, што как будто не живу я, а летаю где-то высоко, высоко над белым светом.

Заслушавшаяся старуха свесила с печи руку и ткнула пальцем на Илью.

— Вот слушай да учися.

— И ты тоже! — огрызнулся парень и снова впился глазами в лицо Дуни.

А Дуня, устремивши взгляд куда-то в высоту, продолжала в полузабытье и на глазах ее блеснули слезы.

— И так мне станет славно, так радостно. И так-то я молюся Господу, што и сказать не сумею. И молюсь я просто, безмолвно и без слов и чую, будто што Господь-от тут возле меня близехонько стоит и всю душу мою видит.

Илья перебил Дуню сердито и ревниво:

— А чего же ты плачешь?

— А то и плачу, што люди благодати этой Божьей не чуют и не видят, а ежели появится какой человек понимающий дак все на него, как на злодея, либо как на дурочка…

Горько и вместе строго, задрожавшим голосом, прибавила:

— Скушно мне среди людей таких, тошнехонько и жаль мне их, несчастных, жалко всех до единого!

Вытирая слезы она стыдливо наклонилась над работой, а слезы падали темными кружками на новый розовый ситец и Дуня прятала их, все перемещала на коленях ситец, мяла его руками и не могла шить.

Задушевной теплотой пролился на нее с печи бабушкин басовитый голос:

— Всех не оплачешь, доченька, всех не спасешь. Мир велик, а горя людского — окиян бездонный. Не осушить его, не вычерпать. А с эких пор ежели обо всех будешь сокрушаться — где и слез-то набраться. Полно-ка, дитятко, будет плакать-то! Перестань!

А Дуня уже улыбалась и ответно утешала бабушку.

— Я плачу, бабонька, иной раз от радости. Пускай, думаю, меня не понимают, а мне так хорошо поплакать…

Летось иду на пашню, тятеньке обед несу, гляжу — пшеница дяди Митряя стеной стоит. Вижу уродил Бог Митрию за труд его, за бедность, за незлобивость: чистая, высокая, а колосья, как воробушки, так и летают друг подле дружки, с ветерком балуют. Зашла я в нее, стала на колени и ну молиться да плакать. Тебе вот, Илья Иванович, все смешно, а мне даже и нисколечко.