Элигий Ставский - Камыши

• Название: Камыши
• Автор: Элигий Ставский
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

Эта книга о наших современниках, о любви к природе, о поисках человеком своего места в жизни. Действие романа происходит на берегах Азова, где разворачиваются драматические события, связанные с борьбой за спасение и возрождение этого уникального моря.

---

Эта дверь, наверное, не запиралась, и я только прикрыл ее. Прямо передо мной и всего в нескольких шагах блестел подернутый рыжеватой дымкой, опоясанный тростником лиман.

Берег пологий, топкий, в том же месте, где тростник расступался, заставленный тяжелыми, черными, словно обуглившимися лодками. Неуклюжие в своих широких одеждах, копавшиеся возле лодок люди, казалось, попали сюда случайно. Их как-то прибило к этому тростнику, забросило. Издали на фоне этой слепящей воды они были чем-то похожи на мрачных бакланов, которые озираются, бьют над добычей крыльями. Кажется, здесь жили одни старики.

Пахло то водой, то гнилью протухшей рыбы.

Я не мог вспомнить даже лица Дмитрия Степанова. Так и не узнал, каким же он был, как ходил, как говорил, как сидел за столом, как смеялся, о чем думал этот человек, возвративший мне жизнь. Окопы, которые он вытерпел, мины, по которым ползал, наивное письмо Сталину, чтобы бомбами не губили море, и вот смерть среди лиманов. И ведь тогда нас разделяли сто метров. И он наверняка видел меня. Я думал, что какое-то время поживу у него в Темрюке.

Под ногами выжженная солнцем трава, бутылки, осколки стекла, ржаные консервные банки, какие-то искореженные алюминиевые детали, словно здесь рухнул самолет, серые высохшие рыбьи скелеты и головы, по которым ползали синие мухи.

Зной. Воздух синий, глубокий, прозрачный.

Я вдруг ощутил собственную нереальность. Круг того, что было моей жизнью, бесконечно сужался. Прошлое обваливалось прямо у меня под ногами. И, кажется, еще никогда в жизни я не ощущал такого нудящего стыда, вины за себя, а вернее за эти последние три года, бессмысленные, угарные, бесплодные. Куда они делись? На что? И вот передо мной была сама жизнь, которая все эти годы текла мимо меня и что-то в ней рождалось, а что-то уходило, чтобы не возвращаться уже никогда. Похоже на то, что лишь зло человек может вершить, не боясь опоздать с этим, а с добрым же делом надо вставать пораньше и поторапливаться.

Причал тоже пах рыбой. На самом конце его, лицом к лиману, свесив ноги, сидел с удочкой шофер Кириллов, неподвижный, унылый. Именно его тощую длинную фигуру я и видел на лимане, когда плыл сюда с косарями. И тогда он тоже сидел в лодке с удочкой.

Теперь, повернувшись к лиману спиной, я мог увидеть всю эту Ордынку: десяток крытых сгнившим серо-коричневым камышом, покосившихся, словно брошенных домиков, изгороди, сарайчики, убогие грядки под окнами, вдалеке старый причал с несколькими желтевшими в нем досками и там же какая-то до синевы вымытая дождями, похожая на барак, постройка с широкими воротами. Наверное, холодильник. Возле тех ворот промелькнула вызывающе белая среди всей этой груды рубаха — Симохин.

Я свернул на тропинку, и она повела меня от берега. Тихо почти до звона. Двери каждого дома открыты. Я мог бродить, где мне хотелось. Никому, кажется, не было до меня дела, никто не попался мне навстречу, не выглянул из окна, и даже не у кого было прикурить. А возможно, я был в этой Ордынке свидетелем, от которого лучше избавиться… Меня прошибла жуткая мысль: а вдруг эти Костины таблетки могли бы помочь, если бы я на лимане докричался Степанову? Вдруг?.. И не рок ли это уже, что я во всем, я всюду опаздывал? Одни шлагбаумы. Я гнался, но хватал пустоту. Что происходило со мной? И не исчислялось ли мое опоздание уже годами? Именно годами. Что происходило со мной и со временем и когда это началось? Может быть, с войны, которая и пожрала меня? И с войны не возвращаются? В чем-то ведь все равно не успеешь, если не в делах, то в любви или еще где-то. Никому не нагнать даже одной минуты…

Я вернулся на берег. Складывавшие в лодки сети, топтавшиеся у воды рыбаки, когда я подошел к ним ближе и спросил, где магазин, переглянулись и замолчали, словно не услышав и не заметив меня. Потом один, громко хлопая отворотами резиновых сапог, бормоча что-то, догнал меня.

— Тут, понимаете, извиняюсь, из улова мне на уху полагается. Так что взять можно, — сказал он, сдвигая с мокрого лба на затылок чересчур молодецкую шапочку с козырьком, из-под которого торчали острые, обтянутые блестящей коричневой кожей скулы и осторожно поглядывали на меня жиденькие, стариковские, но смущенные и даже застенчивые глаза. — Такое дело, — закончил он. — И еще вас Симохин просил зайти в холодильник.

— Нет, мне рыба не нужна, — сказал я. — А почему вы решили, что я покупаю рыбу?

Он стоял, вежливо наклонившись ко мне, и в голосе, в тоне его тоже была деликатность.

— Внучка в этот год в Симферополь поступила учиться. Ну и такое дело: город, — тому заплати, там дай. — Тусклые, покрытые белым налетом стальные зубы его шевелились, как живые. — Сазан у меня, судак. Не так чтобы мелкий, Почем дадите? — И он засмущался еще больше. — Магазин у нас там. А если надумаете, дом мой вот, посередке, где верба.

— Скажите, вы не видели Настю? — спросил я.

— Настю? — переспросил он спокойно. — А кто это? Такой у нас нет…

Еле-еле трещал где-то далекий мотор. Медленно махала крыльями белая цапля, точь-в-точь как, может быть, пятьсот лет назад. Здесь была не жизнь, а как будто ее инерция.

Первая женщина, которую я встретил в Ордынке, — продавщица, немолодая, мужеподобная, в застиранном синем халате, в красной косынке на голове, она-то, очевидно, и была та самая Румба, — увидев меня в дверях магазина, близоруко прищурилась, деловито сунула куда-то картонную коробку с деньгами и решительно придержала за плечо единственного находившегося там покупателя:

— Погоди, постой, я тебе налью. — Перегнувшись, что-то шепнула ему, потом грубовато спросила меня: — Вам чего? Водки нету. Не торгую! — Из-под косынки свисали круглые перламутровые серьги. — Чего надо?

Плечистый, рыжий и не то заспанный, не то хмельной старик повернулся ко мне, показав за распахнутой рубахой выпяченную грудь, с которой смотрела синяя вытатуированная красотка, но как будто узнал меня и подмигнул, улыбнувшись:

— Как, сынок, купил себе рыбу?

Только теперь до меня дошло, что это, безусловно, действовали разговоры Прохора, и я промолчал, роясь в карманах. Чугунные сковороды, конфеты в обертках, рулоны ситца, уродливые ботинки, консервы, будильники, свечи, гвозди, слипшиеся постройки из мыла, а в углу — приличных весьма размеров и откровенно благоухавшая бочка, на которой стоял мутный графин с темно-красной жидкостью.

— Ты рыбку сам ешь. От нее тебя сразу… главным бухгалтером. И молодая женка обижаться не будет. Ха-ха-ха! Еще и другой останется. — Пошатнувшись, он накалился на меня, обнимая. — А думаешь, она почему мне налила? Ха-ха-ха! Знает кому!

— Было б чего знать-то, старый перец. Посопи у меня, посопи! — замахнувшись, прикрикнула она на него. — Протухнешь тут с вами. — И снова зло уставилась на меня заплывшими щелками глаз. — Закрываю. Учет.

— Рыба, она с головы тухнет, а баба… Ха-ха-ха!

— Спички, — сказал я, — коробку, — и протянул рубль.

— А я тебе скажу, сынок, куда ехать, — не отпускал он меня. — Ты моряка слухай. Тут яка, сынок, на лиманах рыба? А там икра тебе, балык… Вон кума знает, как икра действует. Ха-ха-ха! Перед атакой! Ха-ха-ха! Прямой наводкой!

— Сопи, сопи, — сказала она и швырнула мне спички и рубль. — Чего, ну чего рубль-то совать, когда надо копейку? Берите так. Ну чего на меня смотреть? Не кино.

— Прямой наводкой! Ха-ха-ха!

Я прикурил, оставил спички на прилавке и, чувствуя на себе взгляд Румбы, вышел из магазина. Какие счеты сводил со мной Прохор? Здесь, конечно, была какая-то причина. Что-то таилось в этом тяжелом человеке с двумя сразу лицами. И что-то опасное. Прохор и Симохин были связаны какой-то своей и, возможно, мрачной тайной. В ночь убийства Назарова они зачем-то действительно, как и сказали мне косари, выезжали на лиман. И, вполне вероятно, Прохора настораживал здесь каждый посторонний.

Я поднял глаза, вдруг наткнувшись на высокий, выросший передо мной штабель красного кирпича, и только теперь заметил, что опять вернулся к домам, хотя намеревался уйти за поселок, чтобы посмотреть на лиман. Не об этом ли кирпиче говорили Прохор и Симохин? А в общем-то, эта неожиданная и яркая стена была даже красивой среди травы и рядом с водой. За ней виднелась какая-то длинная полудырявая крыша.

Обогнув ее, я снова спустился к лиману и по тропке пошел вдоль тростника, чувствуя необыкновенную сочность воздуха и слыша верещание порхавших в тростнике птиц. Ордынка пропала. Лиман разливался и становился все шире. Конечно, было бы хорошо попросить у кого-нибудь лодку и вечером отплыть немного на веслах, проехать по ерикам и вздохнуть. Но еще неизвестно, где мне предстояло ночевать, а самое главное, как добраться до Темрюка, на похороны.

Пожалуй, единственный и чем-то заранее симпатичный мне человек, с которым я мог переговорить и который здесь, кажется, что-то значил, был Симохин. Вся надежда на него. Возможно, утром будут машины из Темрюка и он отправит меня. Но может быть, не стоило рисковать и надо было прямо сейчас записывать рюкзак и отправляться.