Элигий Ставский - Камыши

• Название: Камыши
• Автор: Элигий Ставский
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

Эта книга о наших современниках, о любви к природе, о поисках человеком своего места в жизни. Действие романа происходит на берегах Азова, где разворачиваются драматические события, связанные с борьбой за спасение и возрождение этого уникального моря.

---

— И вы еще в мою пользу имейте, что я вообще-то маленько стесняюсь, — сказал он. — С писателем все же. Ордынка — не Темрюк даже. Тут, знаете, не разбежишься, чтобы насчет культурного обмена. Так что я говорю, а вы корректируйте малость. А просьбы ваши выполню любые. Магазин мы во всякое время открыть можем, если надо. Приемничек у меня есть японский. Может, вы чего в магазине хотели? Так это мы пошлем, айн момент.

Он произносил это с подчеркнутым уважением. Но делать было нечего, время шло, наши тени уже стали длинными, и я спросил его о машине.

Он повернулся и даже остановился.

— В Темрюк? Как так? — удивившись, как чему-то совершенно для него неожиданному, недоуменно спросил он, по привычке откинув кепку. — Вы это серьезно? А рыбалка? И ничего, значит, посмотреть не хотите? Нет, нет, и речи быть не может. А тузлук? А пиво? И машин никаких не предвидится. И слушать не хочу. Да нет. Шутите?

Я объяснил ему, что мне нужно быть в Темрюке обязательно, но завтра же вечером я вернусь, если здесь можно устроиться.

— Это что, без обмана? — посмотрел он на меня недоверчиво. — Да о чем диспут, устроим, конечно. Нет, вы мне честно. Я на вас надеялся. Мне ведь и верно потолковать надо… Или, может, вы сюда со своими какими другими целями? А что так внезапно?

Было похоже, что он действительно не хотел, чтобы я уезжал.

— Да вот так вышло, — ответил я.

— Это что, по делам? Отложить нельзя? — И теперь с какой-то неожиданной пристальностью мазнул меня быстрым взглядом, словно в чем-то заподозрив. — Понятно, понятно… Ну, тогда утром, утром, — и снова двинулся дальше, косо поглядывая на меня. — Вообще-то я мог бы вас по лиманам и сам отвезти, да вот мотор у меня что-то забарахлил. Чего-то заело. Еще застрянем или… — и он как будто запнулся, проглотив конец фразы. — В кабине в грузовой поедете или вам что-нибудь поделикатнее? Да! — воскликнул он, повернувшись к холодильнику. — А я вас вот на том белом пикапчике. Он тут до утра простоит. Хитрозадый один. Извините, конечно. Всю ночь спиннингом колдует, а утром у рыбаков покупает. Вот с ним и отправлю, если, конечно, обещаете, что вернетесь.

Мы уже прошли вдоль редкой, выдерганной изгороди и через что-то вроде калитки попали во двор. Два выходивших в эту сторону окна были наглухо завешены давным-давно выцветшими газетами. Меня удивило, что Симохин зачем-то соврал про мотор, который вовсе не «забарахлил», а был в действительности у Прохора. Я смотрел на его по-гусиному яркие вышагивавшие рядом ноги и вспоминал, как он смеялся Прохору в лицо и говорил, что и без мотора, на веслах уйдет куда-то в лиман, если захочет. Это, конечно, было не мое дело, мело ли что у них с Прохором, но он соврал и, выходит, был не так уж прост, каким пытался представиться. А кроме того, мне понималось, что с какой-то затаенной усмешкой посмотрел на меня, когда я сказал ему, что мне нужно где-то переночевать и, значит, у Прохора я оставаться не хочу.

— А вообще-то и про вас слушок до меня дошел, — засмеялся он, — что и вы такой же цыган насчет рыбки. Поговаривают. А что удивительного? Место глухое. Зачем вдруг приехал человек? Аргумент? Я и сам вдруг сейчас начал подозревать, когда вы сказали, что прямо сегодня уезжаете. Подумал: набрал, наверное, рыбки, и тикать. Чепуха. Ясно же. — И, отодвинув какую-то защелку, он открыл дверь: — Битте.

Толкнув плечом еще одну дверь, он отступил, и мы вошли.

— Только не споткнитесь, тут доска прыгает, — предупредил он, пропуская меня. — Окна не открываю. Еще хуже.

Это была та самая с газетами на окнах комната, набитая плотной душной желтизной. Пахло горячей известкой и нагретой бумагой. Первое, что я увидел, — прислоненный к стене ярко-красный мотоцикл «Ява». Потом обратил внимание на полки с книгами. Справа, в углу, покрытый белой клеенкой, стоял стол, на котором светился с поднятой антенной, весь в никелированных гранях транзистор, вокруг него несколько тарелок с жареной рыбой, солеными огурцами, крупно, по-мужски, нарезанными помидорами и еще с чем-то, бутылка коньяку и самая обыкновенная школьная чернильница-невыливайка с вставленной туда розовой ручкой. Но главное, что меня удивило, — множество развешанных на стенах акварелей величиной с лист из альбома для рисования. Что-то наподобие маленькой выставки. Комната была просторная, полупустая, прибранная, возможно для меня, и, как сам хозяин, нездешняя, неожиданная для Ордынки.

— Подойдет? — показал он на стоявшую недалеко от дверей аккуратно застеленную раскладушку. — А сам я у себя в конторе устроюсь. Белье свежее, можете не сомневаться. До лимана рукой подать. Никто сюда ходить не будет. И живите, сколько влезет. Нет — что-нибудь другое найдем. С жильем у нас тут не проблема. Подходит? — Он нагнулся к транзистору и выщелкнул музыку. — А рыбки вяленой, когда уезжать будете совсем, достанем самой лучшей. Найдем. А сейчас прошу… Помидорчики, рыбка…

С меня как будто свалилась усталость, когда я вошел сюда, увидел эти книги, приемник и чистую раскладушку. Я вдруг услышал в себе тишину и успокоился. Впервые мое желание возвратиться сюда стало реальностью. За минуту все было решено, все устроилось. Здесь даже можно было работать. И вот именно такой, со щелями дощатый пол, о котором я и мечтал…

— Дайте, если есть, спички, — попросил я, оглядываясь. — Зажигалка выдохлась, не могу закурить.

— Бензинчик найдется. Починим, — с готовностью предложил он, поспешно протягивая мне спички, поймав их как будто в воздухе. — Сделаем.

— Нет, газовая. А газ кончился.

— А-а-а-а, — словно огорчившись, произнес он, двигая тарелки на столе. — Слышал про такие. Игрушка. Тут у нас, на лиманах, чем проще, тем надежнее. Был бы огонь… А еще лучше, была бы рыбка. А тут уже до убийства доехали. Вот я о наших делах и хотел посоветоваться. Ну, сперва заморить… Да, пиво-то! Сейчас, — сказал он и выскочил из комнаты.

Даже этот мотоцикл здесь и то не мешал… И все же зачем ему было врать про мотор? Неужели только для того, чтобы понаблюдать за мной и понять, слышал ли я их утренний спор с Прохором? Он почему-то нервничал, а потому и взорвался, когда мы шли сюда. «А вот вам одному скажу, зачем на лимане был». Судя по бутылке, стоявшей на столе, разговор, наверное, предстоял «по душам». И я был уверен, что о Назарове. Но он и сейчас мне был необъяснимо симпатичен, этот резкий, самолюбивый и, кажется, категоричный в своих суждениях Симохин, вздумавший удивить Ордынку новым и даже каменным холодильником, если, конечно, это правда. Такие люди, как правило, легко ранимы и, чуть что, замыкаются, ожесточаясь на весь мир, становясь нетерпимыми и даже беспощадными. Но с другой стороны, необъяснимая практичность: одет с иголочки, редкий транзистор, умение быть обходительным. Любопытный характер. И рисует…

Я подошел к стене и посмотрел на акварели. Почти не всех одно и то же: солнечное небо, иногда с ярким белым облачком, вода и стены камыша. На некоторых сделанная как бы подчеркнуто неряшливым мазком чернела лодка с крохотной человеческой фигуркой. Сперва мне показалось, что это самое обыкновенное и заранее безнадежное любительство. Но очень скоро я поймал себя на том, что мне хочется всматриваться в эти пейзажи. Они, кажется, были настоящие, со вкусом, с неожиданным сочетанием красок и явно с мыслью, с настроением. Меня заинтересовала вода. То ли это достигалось с помощью оттенков, бликов, каких-то внезапных переходов, то ли еще как, но в этой воде каким-то образом угадывалась жизнь. Да! Да! Прямо-таки видна! Это не было просто водное пространство, разноцветное само по себе, отражавшее тростник, лодку, небо, а нечто наполненное внутренним движением и даже ликованием стремительной, спрятанной, но все же ощутимой, происходящей где-то в глубине жизни. Вот именно ощутимой! Какая-то загадка… Рука, конечно же, одаренная. Художник точно знал, что хотел сказать, а не водил кисточкой по наитию. С помощью чего же это получалось? Нет, не пенять… И еще я заметил, что краски всюду чистые, определенные, никакой мазни, серости, грязи. Хотя камыш иногда переливался не только коричневым, но почти черным, страшным… Одно слово: здорово!

Я услышал, что Симохин вернулся в комнату, и спросил его:

— Это что же, вы рисуете? Вы учились где-нибудь?

— Это? — рассмеялся он, как бы отгораживаясь от чего-то несерьезного. — Один из Краснодара на рыбалку сюда приезжает, малюет. Ну и висят.

Позвякав у стола, он снова исчез.

Я перешел к другой стене. Здесь были только портреты, очевидно местные рыбаки, и я сразу же узнал несколько знакомых мне лиц. Сюжеты самые простые. Старик чинит положенную на колени сеть и как будто что-то мурлычет себе под нос, с лица еще не успела сойти улыбка. Две большие черные лодки — рыбаки ставят сеть. Рыбаки за столом. Почти такая же картина, которую я наблюдал в доме Прохора. Тот, что в центре, с широко распахнутыми руками — моряк, которого я встретил в магазине. Можно понять, что он рассказывает какую-то историю, даже клянется, обижен. Все вокруг него хохочут, на столе тот же таз с ухой. Еще портрет. В наполовину вытащенной на берег лодке сидит вполоборота или даже почти в профиль подавшийся вперед человек. Прохор! Но какой Прохор! Лишь вглядевшись, я догадался, что это он. Лицо изображено так, что никакого уродства не было. Прохор был красив и громаден. Колени стояли сюда, ко мне, а туловище повернуто к лиману, голова приподнята. Под ватником гимнастерка, и на ней две «Славы». Недалеко от лодки летящая в воду серебристая рыбка. Секунду назад он поднял ее в лодке, швырнул и мягко, доверчиво, как бы вглядываясь, посмотрел на лиман. Всего в точности передать невозможно: Прохор был щедрым, был сеятелем, был вдумчивым, был победителем! Ну и Прохор же это был! Единственное лицо, которое насторожило меня, был Симохин. Его портрет находился в нижнем ряду, почти у пола. Он смотрел на меня в упор, не отпуская. Лицо выполнено совсем в другой манере, сложенное как будто из углов. Было оно острое, когда-то давно исстрадавшееся, а сейчас уставшее, почти смирившееся, в глазах какая-то обвиняющая пристальность к миру, словно прощенному им. Портрет очень хороший, возле которого надо было остановиться и задуматься. Но это был не Симохин. Художник вложил в натуру что-то слишком свое…