Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены

• Название: Да будем мы прощены
• Автор: Э. М. Хоумс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-17-081516-6

«Да будем мы прощены» – одна из самых ярких и необычных книг десятилетия. Полный парадоксального юмора, язвительный и в то же время трогательный роман о непростых отношениях самых близких людей.

Еще недавно историк Гарольд Сильвер только и мог, что завидовать старшему брату, настолько тот был успешен в карьере и в семейной жизни.

Но внезапно блеск и успех обернулись чудовищной трагедией, а записной холостяк и волокита Гарольд оказался в роли опекуна двух подростков-племянников – в роли, к которой он, мягко говоря, не вполне готов…

Так начинается эта история, в которой привычное соседствует с невероятным, а печальное – со смешным. Впрочем, не так ли все, в сущности, бывает и в реальной жизни?..

---

– Вполне, – отвечаю я.

Он мне дает конверт из плотной бумаги.

– Копии всех документов, на случай, если кто-нибудь спросит.

А потом, как ни странно, адвокат достает пакетик шоколадных медалей и болтает им у меня перед носом.

– Денежки? – спрашиваю я.

– Вид у вас бледный, – говорит он. – Моя жена купила таких сотню, и почему-то вышло так, что избавляться от них приходится мне.

Я беру пакетик медалей.

– Спасибо, – говорю я. – За все.

– Это моя работа, – отвечает он, уходя. – Занятие такое.

Где Клер?

Она пропала где-то по дороге. Направлялась домой, потом изменила маршрут. По дороге до нее стали доходить слухи от подруг. Мне был яростный звонок с Гавайев, где самолет застрял из-за неисправности. С обвинениями.

– На чем основаны твои слова? На чужих словах?

– На «Нью-Йорк пост», – отвечает она.

– Там новая статья или запись?

– Да катись ты, – говорит она. – Подальше катись! – И бьет телефоном об стену. – Слышишь? Это я «блэкберри» в стену засадила. Сукин ты сын.

– Ты у меня на спикерфоне, – говорю я, хотя это и неправда. – Мы тут все в больнице – дети, родители Джейн, ее доктор. Очень жаль, что ты так расстроена.

Я вру. Я тут один в бывшей телефонной кабинке. Всю аппаратуру отсюда сняли, осталась просто стеклянная будка. Без питания.

– Катись!

День преддверия. Странное чувство от осознания, что завтра Джейн умрет. В доме звонит телефон, включается автоответчик, и звучит голос Джейн: «Привет, мы сейчас подойти не можем, но если оставите свой номер, мы вам перезвоним. Если хотите позвонить Джорджу на работу, то телефон двести двенадцать…»

Она все еще здесь, в этом доме. Я натыкаюсь на нее, сворачивая за угол, разгружая посудомойку, включая пылесос, складывая выстиранное белье. Просто она вот здесь, подожди секунду, сейчас вернется.

На следующий день в больнице мать Джейн падает в обморок рядом с ее постелью, и все тормозится, пока ее не приводят в чувство.

– Вы можете представить, каково это – принимать такое решение о своем ребенке? – говорит она, когда ее вывозят в кресле в коридор.

– Не могу. Потому-то у меня и нет детей. Нет, поправка: могу. Потому-то у меня и нет детей.

Я это сказал вслух, говоря сам с собой, не отдавая себе отчета в том, что меня слышат все.

– Мы думали, у вас не может быть детей, – говорит сестра Джейн.

– Мы даже не пытались, – отвечаю я не вполне искренне.

Все родственники по очереди прощаются с Джейн наедине. Я последний. У нее на лбу след от помады матери – как индуистская точка «кровь-и-земля». Я целую Джейн. Кожа теплая, но никого там нет.

Эшли идет за каталкой по коридору. Пока ждут лифта, она что-то шепчет на ухо матери.

Мы остаемся, хотя оставаться совершенно незачем. Сидим в зале ожидания для родственников отделения интенсивной терапии. Через стекло видно, как уборщица снимает постельное белье, моет пол, готовя палату для следующего пациента.

– Пойдемте в кафетерий, – говорю я.

По коридорам быстро снуют люди. У них в руках кулеры «Иглу» с надписями «Человеческая ткань» или «Орган для пересадки – человеческий глаз». Подбегают, пробегают, убегают. В большом окне кафетерия виден прилетающий вертолет. Он садится на парковку и снова взлетает.

Сердце Джейн уехало.

С одной стороны, время будто остановилось, а с другой стороны, будто только время и существенно, люди ускоряются и ускоряются. Куда мы идем, когда все кончено? Куда уходим? С каждым часом, с каждой изъятой частью она уходит все дальше и дальше. Возврата нет. Все. На самом деле все.

– Хорошо, что она может людям помочь. Она была бы рада, – говорит ее мать.

– Сердце и легкие не пропадут, – говорит отец. – Глаза у нее были хорошие, красивые. Может быть, кому-то пригодятся, и будет у кого-то хорошая жизнь, раз уж у нее накрылась медным тазом.

– Не говори так при детях, – напоминает ее мать.

– Я вообще ничего не говорю. Если кто хочет слышать, что я по этому поводу хотел бы сказать, я ему полные уши насыплю.

– Слушаю, – говорю я.

– Не с тобой разговариваю. Ты чмо, ты не меньше виноват, чем твой брат, сука. Засранцы оба.

И он прав. Непостижимо, как это все так кончается.

Муж сестры должен привезти гроб. Он хочет, чтобы я спросил у Нейта, поедет ли тот с ним помочь организовывать. Я спрашиваю, но мальчик не слышит – у него наушники включены. Я его постукиваю по плечу:

– Хочешь принять участие в организации?

Он смотрит непонимающим взглядом.

– В организации. В смысле, планировании похорон. Муж Сьюзен едет в похоронное бюро выбирать гроб – хочешь поехать с ним? Я выбирал для своей бабушки, – добавляю я, будто хочу сказать, что в этом нет ничего плохого.

– Что там надо делать?

– Смотреть гробы, выбрать один, потом подумать, во что должна быть одета мать при этом своем последнем выходе.

Натаниэл отрицательно качает головой.

– Эшли спроси, – говорит он. – Она любит выбирать.

В эту ночь Нейт навещает меня на диване.

– Ты папу гуглил?

– Нет.

– Он не только маму убил. А целую семью.

– Это была авария. С нее все началось.

– Его все ненавидят. Посты о нем – как он всю сеть развалил, каким хамом был на работе – особенно с женщинами. Пишут, что была куча дел о приставании к подчиненным женщинам и коллегам, улаженных втихую.

– Это не ново, – отвечаю я. – Твой отец всегда вызывал у людей сильные чувства.

– Тяжело мне об этом читать! – Нейт почти в истерике. – Одно дело, когда его считаю гадом я. Совсем другое – когда о нем пишут гадости посторонние.

– Хочешь мороженого? – спрашиваю я. – В морозильнике половина «Карвела» есть.

– Он там еще со дня рождения Эшли.

– Это же не значит, что его нельзя есть?

Он пожимает плечами.

– Так будешь?

– Да.

Огромным зазубренным ножом я отпиливаю куски. Мороженое старое, по консистенции как резина, твердое как камень, но чуть подтаивает и становится лучше, а когда мы с ним заканчиваем, оно просто превосходно. Тесси долизывает за нами тарелки.

– Машина предварительного мытья, – говорит о ней Нейт.

Он заваливается на мой диван, головой в другую сторону, вонючие ноги возле моего лица. Когда он засыпает, я выключаю телевизор и ставлю тарелки в посудомойку. Тесси идет за мной, я ей даю сухарик.

* * *

Возле дома у тротуара останавливается длинный черный лимузин. Из дома появляются дети в выходной одежде. Я набиваю карманы салфетками и всякими батончиками.

– Никогда не была на похоронах, – говорит Эшли.

– Я ходил однажды, когда сын одного папиного сотрудника себя убил, – отвечает Нейт.

В похоронном бюро нам открывают дверь два человека.

– Близкие родственники проходят налево, – сообщает один.

– Мы близкие, – отвечает Нейт.

Человек ведет нас по коридору. Родители Джейн уже на месте, и сестра с мужем тоже.

Что-то в этом есть очень мучительное. Чужие люди – или, хуже того, близкие – наклоняются к детям, обнимают их, гладят, прижимаются к ним напряженными, карикатурными лицами. И стыдная неловкость, когда пытаются что-то сказать, а сказать-то и нечего. Совсем нечего.

Сочувствую вашей утрате. Ох, бедные деточки. Как же вы теперь будете жить? Ваша мама такая чудесная была женщина. Что может ваш отец о себе сказать? Даже представить не могу. Вашего папу посадят на электрический стул?

– Сочувствую, сочувствую, от всего сердца сочувствую, – повторяют они детям на разные голоса.

– Ничего страшного, ничего страшного, – отвечает им всем Эшли.

– Перестань, – обрывает ее Нейт. – Это не называется «ничего страшного».

– Когда тебе говорят «сочувствую», вполне нормально будет ответить просто «спасибо», – говорю я.

Нас ведут в капеллу на службу и усаживают на скамьях, как на свадьбе. Родители и сестра Джейн с одной стороны, мы – с другой. За нами сидят знакомые родителей Джейн, люди, с которыми она ходила в детский сад, знакомые по тренажерному залу, друзья и подруги, соседи. Ведущий с Дня благодарения тоже здесь, и помощник Джорджа – солидный гей, баловавший детей по мелочи. Это он доставал им хорошие места на концертах, пропуска за сцену.

Гроб стоит в передней части зала.

– А она и правда там? – говорит Эшли, кивая на гроб.

– Да, – отвечаю я.

– Откуда ты знаешь, что ее одели как надо? – спрашивает она.

– Приходится доверять.

Ко мне подходит муж Сьюзен.

– Гроб вам нравится? – интересуется он. – Верхний в ценовой линейке. Но в такой ситуации жестоко было бы экономить.

– Вы спрашиваете моего одобрения?

Я вспоминаю о похоронах Никсона. Инсульт хватил его дома в Нью-Джерси, вечером, как раз перед ужином. Домработница вызвала «Скорую», и его отвезли в Нью-Йорк, парализованного, но в сознании. Сперва прогноз был хорошим, но начался отек мозга, больной впал в кому и умер. Гроб Никсона перевезли самолетом из Нью-Йорка в Йорба-Линду, где люди в холодную ночь толпами высыпали на улицу и несколько часов ждали его в промозглой ночи. Я собирался поехать, совершить что-то вроде паломничества – как мормоны собираются к своей горе или фанаты на концерт своего кумира.