Эрнст Вайс - Бедный расточитель

• Название: Бедный расточитель
• Автор: Эрнст Вайс
• Издательство: Государственное издательство художественное литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1963

---

Прежде чем мы снова уселись как следует, первые городские фонари уже замелькали в окнах кареты. Но нам предстояло ехать еще минут пятнадцать, если не больше, потому что кучер, очевидно, нарочно сдерживал лошадей. Он назло ехал слишком медленно. Отец нетерпеливо посмотрел на часы, но промолчал и не стал торопить кучера, хотя и устал после рабочего дня. Он ничего не ел с самого обеда и, вероятно, еще больше стремился домой, чем я.

Когда я пересел на его место, моя радость и отвага еще больше возросли. Я изменил свое решение. К чему сознаваться в несчастье, которое, может быть, и не случится?

Через день — первый учебный день недели, следовательно понедельник — нам предстояли важные контрольные работы по двум предметам — латыни и математике. Если бы я написал их отлично, я мог бы еще исправить прежние плохие отметки. Я надеялся на это всем сердцем. И я молчал.

Впрочем, в надеждах у меня никогда недостатка не было.

Я надеялся, что на другой день отец снова поедет в «закрытую лечебницу». Но этого не случилось. К нам пришли гости, две-три профессорские семьи, «высокая кафедра», как иронически называл их отец в разговоре с матерью. Принимали их обычно в комнатах нижнего этажа. Меня позвали только на несколько минут, и я скоро покинул общество, довольный тем, что могу еще основательней, чем обычно, подготовиться к контрольным работам. В понедельник я явился в школу, уверенный в победе. Мой друг попал в неприятную историю: он занял под «великое честное слово» две кроны у богатого мальчика — он ненавидел богатых детей и завидовал им — и не мог или не хотел отдать деньги в срок, то есть сегодня.

Мои мысли были поглощены предстоящей классной работой, и, не долго раздумывая, я дал ему денег, хотя он и не просил меня об этом прямо. Другим мальчикам это не понравилось. Вероятно, затруднения моего друга были им приятны. Я заметил, что они шепчутся и обо мне, что они предрекают мой провал. Я вспылил. Но я должен был взять себя в руки. Правда, исход года не зависел от отметок за семестр, впереди была еще весна, и во втором семестре можно было все исправить. Но больше всего я боялся, чтоб отец не узнал о подделке подписей. Мать утром умоляла меня постараться изо всех сил.

В таких случаях она обычно много говорила, смеялась и вздыхала, но односложные речи отца оказывали на меня гораздо более сильное воздействие. Ведь это был мой отец, которым я так гордился. Ко мне хорошо относились в классе, позже я убедился в этом, но товарищей раздражала моя гордыня, и теперь они сделали все, чтобы унизить меня. Право раздавать классные тетради принадлежало первому ученику. Он ходил по рядам и раздавал тетради, сложенные в алфавитном порядке. Некоторые тетради остались у него, потому что владельцы их были больны. Но и мою тетрадь он оставил у себя. Мысленно я уже был поглощен темой, только что написанной мелом на доске, и лишь потом, когда заскрипели перья, заметил, что первый ученик — это был его титул — положил мою тетрадь обратно на кафедру.

Я знал, что это сделано умышленно. Я вскипел, встал, не спросив разрешения, и, громко топая, отправился к кафедре за тетрадью.

Злость, видно, придала мне силы, и мне удалось то, чего никогда еще не удавалось. Я кончил первым и, улыбаясь, сдал тетрадь. Позже выяснилось, что только у меня и еще у двух учеников работы написаны без единой ошибки. Но это нисколько не помогло мне.

Я сидел, собираясь с мыслями к следующему уроку, уроку математики, и вдруг вспомнил, что вчера отец не взял меня в лечебницу и, следовательно, я уже никогда не найду золотого, который упал в снег. Сегодня начало таять. А главное, я растратил и серебро; значит, у меня уже нет денег, чтобы заменить золотой, если отец потребует у меня отчета. Он всегда хвалил тех, кто умеет давать отчет. Пока я сидел, погруженный в свои мысли, и болезненная тяжесть сжимала мне сердце, тетрадь по математике вдруг полетела на мою парту. Я и не заметил, что урок кончился и преподаватель латыни уступил место преподавателю математики. Задачи были уже написаны на доске.

Я встряхнулся, постарался вникнуть в первую задачу и принялся за решение. Почти подойдя к концу, я увидел, что результат у меня получается абсолютно бессмысленный. Я начал сначала, но не смог придумать другого решения. Правда, я не дошел до донца, но уже видел, что получается прежняя бессмыслица. Тогда я принялся за вторую задачу, но решал ее очень долго и справился с ней как раз тогда, когда лучшие наши математики гордо захлопнули свои тетради и с улыбкой превосходства озирались вокруг, точно так же, как я во время работы по латыни.

Я должен был либо попробовать еще раз решить первую задачу, либо взяться за последнюю. Я в третий раз принялся за первую, но в процессе решения, когда меня бросало то в жар, то в холод от лихорадочного нетерпения, я услышал, что часы бьют три четверти. Меня охватило страшное беспокойство, я с трудом владел собой…

Я бросил задачу и, тяжело дыша, откинулся назад. Лоб мой покрылся испариной. Я не мог решить первую задачу. Получался все тот же бессмысленный результат. Я видел, что не стоит доводить ее до конца, и перечеркнул все решения. Третья задача была, правда, трудной, но с ней я все-таки мог справиться. Кое-как я решил ее. Во время десятиминутной перемены мы принялись сравнивать наши ответы, и тут выяснилось, что вторую и третью задачи я решил неверно. Зато решение первой задачи, которое в своем безумном нетерпении я перечеркнул, было правильным.

Домой я вернулся в отчаянии. Мать не понимала, что со мной. Я напомнил ей о подписях. Она заплакала, умоляя меня все уладить. Словно это зависело от меня! Впрочем, еще не все было потеряно. Моя латинская работа была хорошей. Я знал это. Если математик отнесется ко мне снисходительно, все может окончиться благополучно.

Но я с тяжелым сердцем думал о деньгах, которых у меня не хватало. Потребовать у Перикла эти две кроны обратно — значило нарушить наши правила чести. У матери? Она рассердилась и стукнула меня по голове спицами, которые как раз держала в руке.

— Опять деньги? Постарайся сначала перейти в другой класс.

Она не понимала, что это для меня значит. Я рассказал ей все.

— Твой друг должен вернуть тебе деньги.

Я молчал.

— Ты, право, слишком легкомыслен, — прибавила она, — и за это я тебя расцелую.

Я отвернулся. Она горячо поцеловала меня. Мне хотелось плакать.

Мои беды множились. Неужели образок, который я получил от мальчика в сумасшедшем доме, не принесет мне счастья? Неужели воля моя не одолеет «дедушку рока», как мы говорили? Моя работа по латыни была слишком хорошей для плохого ученика. Учитель не поверил, что я написал ее сам. Я никогда не давал повода заподозрить меня в плутовстве — больше, чем это было у нас принято, разумеется. Но из чрезмерного чувства справедливости преподаватель вызвал меня и еще нескольких мальчиков, работы которых стояли на грани между удовлетворительной и неудовлетворительной отметками, и предложил нам остаться после школы и написать проверочную работу, которая и будет решающей. Мы все согласились, я с очень тяжелым сердцем. И недаром. Моя повторная работа оказалась хуже, чем у других. Злой умысел был налицо, и педагогический совет постановил проучить меня и провалить. Я знал это, но не желал в это верить.

Вокруг каждого ученика, которому грозила подобная участь, образовывался круг почитателей или сочувствующих. Несчастье уважают заранее. Теперь я понял, что беда уже неотвратима. Если бы я по крайней мере сохранил деньги в целости!

Но нет, если бы я их даже сохранил, я все же провалился бы и навлек позор на своего знаменитого отца. Позор? А может быть, славу? Со времени посещения дома умалишенных, — оно мне снилось, оно взбудоражило меня гораздо сильнее, чем встреча с пилигримами, — а особенно после ужаса, который я пережил во время урока математики, я находился в состоянии такого отчаяния и такого возбуждения, что начал вести себя самым непонятным образом.

Прежде всего я совсем перестал готовить уроки. Я достал целую охапку книг из библиотеки отца — непонятно, как он этого не заметил, — и до поздней ночи просиживал над учебниками и атласами, покуда в этом хаосе не отыскал книг о душевных болезнях. Я совершенно не знал, как называются болезни, от которых лечат в домах умалишенных. Подростку эти книги были так же недоступны, как книги о глазных болезнях.

Зато мне были доступны иллюстрации и фотографии сумасшедших, например их глаза, и в связи с проснувшейся чувственностью они производили на меня самое неизгладимое впечатление, в котором соединялось все: напряжение, сладостно-страшное бессилие и безволие и немедленно вслед за этим вспышка воли, радостная, счастливая…

Нет, безнадежные больные — их удивительные жуткие лица и фигуры чернели на белых листах бумаги — не оттолкнут меня, как моего отца. Охваченный манией величия, я был убежден, что сумею при помощи лекарства, нет, вернее, операции, излечить их.