Петер Надаш - Тренинги свободы

• Название: Тренинги свободы
• Автор: Петер Надаш
• Издательство: Три квадрата
• Жанр: Критика
• Год: 2004
• ISBN: 5-94607-048-1

Петер Надаш (р. 1942) — прозаик, драматург, эссеист, лауреат премии Кошута (1992) и ряда престижных международных литературных премий. Автор книг «Конец семейного романа» (1977), «Книга воспоминаний» (1986) и др., получивших широкий резонанс за пределами Венгрии. В период радикальных политических изменений П.Надаш обратился к жанру публицистической прозы. Предметом рефлексии в эссеистике Надаша являются проблемы, связанные с ходом общественных перемен в Венгрии и противоречивым процессом преодоления тоталитарного прошлого, а также мучительные поиски самоидентификации новой интегрирующейся Европы, нравственные дилеммы, перед которыми оказался как Запад, так и Восток после исторического поражение «реального социализма».

---

Маргерит Дюра в первом лице единственного числа, в оборванных, проглоченных фразах, повествует о том, как она ждала, ждала одержимо, встречая на вокзале поезда с людьми, возвращающимися из концлагерей, — своего любимого. А когда Робер Антельм, поддерживаемый под руки попутчиками, не тогда и не туда, когда и где она его ждет, но действительно возвращается, она не узнает его, а осознав, что не узнала, кричит, убегает в ужасе, теряет сознание. Потом кормит его, ухаживает за этим беспомощным обрубком человека, несколько раз в день, после приступов поноса, моет его, и когда они, спустя несколько месяцев, первый раз уезжают к морю, говорит ему, что больше не может с ним жить. Тому, кто переживет, как собственную судьбу, эту историю, во всей ее реальности, безумии, жестокости и трезвости, кто почувствует самого себя безнадежно травмированным, душой и телом неполноценным человеком, — что ему делать со страданиями Вертера?

Точно так же и с «Фаустом». Если смотреть из нашего несчастного столетия, то «Фауст» — в моих глазах — не поэма, созданная универсальной личностью, а тонкое, очень рациональное, очень субъективное описание некой огромной депрессии, превратившейся в постоянный недуг, почти не подвластной осмыслению и анализу. Гениальность этой поэмы — в ее историчности. Объекты депрессии не названы в ней конкретно; более того, все названия, которые в ней фигурируют, сознательно нацелены на то, чтобы ввести читателя в заблуждение. Примерно так поступают с именами своего бога евреи. Им приходится пользоваться невероятным количеством имен, — лишь бы не произнести настоящее имя. Гете демонстрирует, как с помощью бескрайнего и беспроглядного нагромождения слов можно скрыть истинный предмет разговора. Он создал модель не только немецкой, но и всей современной европейской ментальности. Он нашел способ, как упорным, ежедневным трудом можно скрыть собственную реальную сущность. Он последовательно говорил совсем не о том, что знал, и тем самым заложил основы современной европейской практики умолчания. Смерть Вертера именно из-за глубокой склонности автора ко лжи и становится таким потрясающим событием для всех, кто и сам охотнее выберет смерть, чем необходимость признаться в любви человеку, к которому ты ничего не чувствуешь: ведь смерть позволяет унести с собой тайну своей истинной любви.

Вертер предпочитает лгать самому себе, выдумывая несуществующую любовь, чем признаться в чувстве, которое он питает к другу. Эккерманн — человек несравнимо более живой и непосредственный, чем Гете. Он поступает точно наоборот. Он прямо называет предмет своего восхищения — и восторгается им как бы вопреки тому, что Гете с утра до вечера мелет ему плоские благоглупости. Эккерманн не может не делать этого: ведь он — по собственному рецепту — яростно борется со своей депрессией, точно зная, о чем умалчивает ради этого. У Гете никогда не находится правдивых слов о том, что заставляет его, в присутствии Эккерманна, пускаться в бесконечные монологи. И вообще: почему он стремится каждый день быть рядом с тем, кому ничего, кроме пустых банальностей, сказать не может. Гете научил читателей Эккерманна, как излагать постыдные факты, связанные с личной жизнью, в такой отвлеченной форме, чтобы они уже никого не смущали и не отпугивали. В то же время неугасимая любовь Эккерманна очевидна для всех, любой европейский мужчина, любая европейская женщина сами уже пережили ее. Это любовь, которую молодой питает к пожилому, рвущийся вверх — к авторитету. Это — эротический ритуал, который молодые европейские девушки и юноши, принадлежащие к среднему классу, должны усвоить без всяких вопросов и сомнений, чтобы затем передать его хитрости и уловки далее. Культурно-исторические истоки этого ритуала можно назвать с большой степенью точности.

В такой форме христианство, стремящееся сначала к аскезе, позже к пуританству, сублимирует греческую любовь к мальчикам, чтобы сохранить схему педофильной связи во всех ее моментах. Согласно античным представлениям, взаимное влечение между молодыми и пожилыми запретна. Отношения эти тесны и завязываются на всю жизнь, но в плане эротики должны оставаться с обеих сторон непропорциональными. Мне было двадцать лет, когда я прочел «Вертера», а потом едва ли не все вещи Гете, одну за другой. Не то чтобы кто-то пугал меня: дескать, без этого тебе не жить. Привела меня к этому некая-то абстрактная культурная потребность, но вскоре передо мной открылся некий знакомый, неистовый мир, который не влек меня, хотя волновал невероятно. Это было нечто вроде заросшего кустарником, исхлестанного ветрами и бурями ландшафта со всякими пенистыми речками и ручьями, на берегах их виднелись рощи, леса, которые обещали покой и отдохновение, хотя прятали под своей сенью кровожадных, но неодолимо манящих к себе существ. Тексты эти нашпигованы были деталями характерных тюрингских пейзажей, тех самых пейзажей, которые я знал со времен своего восторженного отрочества. За образами этих книг мне виделись реальные ценности моей собственной жизни. Я читал нечто такое, что во всех своих аспектах отличалось от моей жизни, но рифмовалось с чем-то таким, чего я — без этого двойного отражения — не сумел бы назвать. Сегодня я бы сказал: в произведениях этих мне являлись такое качество, такая структура, которые суть часть автономного языка литературного произведения, хотя не используют ни единого слова из общеупотребительного языка. Оно, это качество, говорит о том, о чем эпоха даже не упоминает, а если бы кто-то об этом заговорил, то встретил бы лишь бескрайнее недоумение или полное непонимание. Гете, кстати, тоже вызвал бы недоумение, признайся он в том, что страдает тяжкой депрессией. Однако у него был прием, который позволял ему прятать закодированное содержание своей болезни под видимостью гиперактивности. Именно он ввел в моду замалчивание депрессии — хотя тем самым и дал ей право на существование. С тех пор многие экспериментировали с тем же самым, однако такого совершенства, как он, не удалось достичь никому. В конце отрочества человек не только должен осознать в себе мужчину или женщину, которые абсолютно ничем не отличаются от прочих мужчин и женщин, — но еще и в этом осознанном мужчине, в этой осознанной женщине в течение очень короткого времени найти такую, ни на кого не похожую личность, которая заведомо и на всю жизнь приходится по вкусу другой, обязательно противоположного пола и тоже ни на кого не похожей личности. Задача эта нерешаемая. Мне ее тоже не удалось решить. Не смог решить ее и Гете. Поскольку же обо всем этом сам он мог говорить лишь в зашифрованном виде, столь многие в конце своего отрочества следуют по его стопам и по сей день. Это однако всего лишь фасад истории. За фасадом зияет пропасть нерешенных структурных вопросов культуры. О них и молчит Гете — вместе с нами — так весомо и многозначительно. Вертер хотел бы быть влюбленным, хотя он влюблен. Он хотел бы найти объект влечения в женщине, но в то же время делает жизненное признание другому молодому человеку, своему ровеснику. Личность этого молодого человека он должен скрывать под завесой тайны уже потому, что в произведении нам излагается такая история, которую в целом и в ее подлинных измерениях способен увидеть только этот молодой человек. Есть на свете один человек, который знает о герое больше, чем автор. Этим Гете сказал читателю нечто такое, что даже читателю не позволено разгадать. Герой имитирует влечение к женщине, воспитывающей детей, потому что не может пробудить в себе такое влечение, которое ему следовало бы чувствовать на самом деле. Рядом с избранным предметом влечения стоит и готовый образец: настоящий мужчина, к которому он однако испытывает отвращение. Темные чувственные порывы и императивы, диктующие герою поступки, тем в меньшей степени покрывают друг друга, чем старательнее герой следует избранному образцу или данной ментальной технике. Сексуальность и личность не совместимы в духе существующих требований культуры. Это в конце отрочества, в начале юности понимает любой человек.

В такие моменты — то есть в конце отрочества и в начале юности — человек окончательно ставит крест на определенных моментах своей личности или своей сексуальности — и в одиночестве несет бремя этого отказа, не имея возможности ни с кем разделить его, а главное, вынужденный молчать о нем перед самим собой. Общий обет молчания — вот то, по чему безошибочно можно узнать личность современного европейца. Всем нам свойственна эта черта — нехватка чего-то; чего-то такого, что в каждом отдельном случае было бы довольно просто назвать, но мы ритуально не называем.

Беда Вертера не в том, что его влечет к замужней женщине, которая, будучи добродетельной, не может ответить ему взаимностью; беда его в том, что он должен питать в себе влечение, которого на самом деле не чувствует, в то время как его снедает тоска по другому человеку, тоска, в которой он не может себе признаться и о которой не должен знать тот, по кому он тоскует. Если он признается в этом себе, то пойдет навстречу своим личным требованиям, но наперекор тем требованиям, которые предъявляет к человеку, в зависимости от его пола, культура. Гете представляет нам не неизбежную трагедию этой ситуации, не ту трагедию, которую переживает, вызывает и воплощает каждый европеец, в зависимости от своего пола; Гете показывает мелодраму, построенную в соответствии со вкусом буржуа. Каждый, кто после осуществленной на самом себе операции самокалечения еще остается в жизни, может страдать и оплакивать себя, как Вертер. Предназначение «Вертера» — быть книгой прощания, и это предназначение он выполняет. Гете успешно попрощался в нем с самим собой, влюбленным в своих друзей. Это удалось достичь — с помощью Sturm und Drang — оставшемуся в одиночестве просвещенному человеку. Одновременно со своим биологическим созреванием он облекает в интеллектуальную форму ту жизненную ложь, благодаря которой затем придает легитимность, даже перед самим собой, всем прочим, менее значительным неправдам. Свою трагедию он переживает как мелодраму, как бы смягчая и приручая ее, и, консервируя трагическую ситуацию, глубоко жалеет себя. Тема эта возвращается, уже на уровне грустной и надменной зрелости, еще раз, на страницах книги «Избирательное сродство», где бушующим страстям противостоят, убивая их, заботы строительства парка и теория разрушения обмена веществ. Первая мировая война ломает святость обета молчания Гете; Вторая же лишает ее смысла и уничтожает. «Гетевское содержание» фраз Камю, Беккета, Месея или Дюра равно нулю. Эрнст Юнгер и Владимир Набоков — последние, кто сохраняет его дух.