Иван Цанкар - Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой

• Название: Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой
• Автор: Иван Цанкар
• Издательство: Центр книги Рудомино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-7380-0398-1

Книгу составили лучшие переводы словенской «малой прозы» XX в., выполненные М. И. Рыжовой, — произведения выдающихся писателей Словении Ивана Цанкара, Прежихова Воранца, Мишко Кранеца, Франце Бевка и Юша Козака.

---

— Ну да. Молодая женщина не может жить одной работой. Ей хочется, чтоб ее любили. Чтоб разговаривали с ней, пели, если она запоет. Все это ей нужно, и похвалить ее тоже иногда нужно. Смеется она, и ты засмейся. И ходи с нею на престольные праздники, танцуй, а приметишь, что ей нравятся другие, и сам начни поглядывать на других, чтобы она тебя приревновала. Это всегда помогает.

— Глупости вы говорите, — сказал Тони. — Когда-то я вас спрашивал, жениться мне или нет и какой была мать в супружеской жизни. Вы мне тогда ничего не ответили.

— Какой она была? — ответил отец сердито. — Хорошей была, когда состарилась. А молодая — тоже всякое выкидывала. Точно так же ходила на ярмарки, на престольные праздники, плясала и ничего не имела против, если ее кто ущипнет. Во всяком случае, мне она никогда на это не жаловалась. Может быть, ей даже было приятно.

— Но к вам хоть не приходили и не рассказывали, что у нее есть другие, что она с ними пьет вино и пляшет.

— Черта с два, не приходили!

— Но вы никогда не видели, чтобы она с кем-то ходила по ярмарке, чтоб они держались за руки и смеялись.

— Я за ней не подсматривал. Но, — он понизил голос и сказал совсем глухо: — Однажды я застал ее на сене с соседом…

— Что? — вскрикнул Тони и окаменел. — Врете. Это вы сейчас придумали, чтобы показать, что бывает еще хуже.

— Бог свидетель, не вру.

— Почему же вы мне об этом никогда не рассказывали? — сказал Тони растерянно.

— Потому что о таких вещах не рассказывают. Об этом молчат. И стараются забыть.

— Мне бы вы должны были сказать!

— Нет, это касается только меня… И потом дело-то это давнее. Когда много лет спустя оглядываешься назад, все кажется таким пустячным. В старости на все смотришь иначе, чем в молодые годы или даже в твоем возрасте… Женщина ведь совсем не похожа на мужчину. Часто про кого-нибудь думаешь: вот умная женщина. Но это только так кажется. Думаешь: она любит только меня. Но и это неправда: женщина любит многих, и я бы даже сказал: любит всех. Она хочет все испробовать. Она как ребенок, купишь ему губную гармошку, играть он на ней не умеет, но все-таки прикладывает к губам и водит туда-сюда; все лады издают звуки, ему кажется, что это замечательная музыка, а у нас уши болят. Первое время ребенок не расстается с гармошкой, потом она ему надоест и опостылеет. Да и испортится она от такой игры. Звучит еще только один лад, и тогда вдруг ребенок вспомнит о ней и заиграет на одном ладу. Единственный звук кажется ему теперь таким же прекрасным, как и все напевы, которые раньше могла бы сыграть гармошка. Так что же ты хочешь…

Тони задумался. Он уже не слушал отца. Рушился мир, тот прекрасный мир, в который он до сегодняшнего дня верил. Он верил, что его мать была самой лучшей из всех женщин и что она никогда не смогла бы поступить так, как поступают другие. Теперь этот образ разлетелся вдребезги, и в этом было что-то жуткое.

— А почему вы тогда ее не выгнали? — спросил он наконец.

— Зачем? Она работала так же, как и прежде; никто ничего не знал. И были вы, дети. Ну, выгнал бы я ее, а потом сам пошел бы звать назад? А так она сама образумилась, и все уладилось.

Больше они об этом не говорили. Ни в этот день, ни позже. Тони было совестно расспрашивать отца. Он даже не решался прямо посмотреть ему в лицо. Лишь иногда взглядывал на его покрасневшие глаза, морщинистые старческие веки, на его седые волосы, сухой подбородок, шею с дряблой кожей семидесятилетнего человека.

Они еще больше отдалились друг от друга. Каждый думал о своем. А дела что ни день шли все хуже. Но пока отец обдумывал, как бы им вернуть в дом Марту, Тони занимали другие мысли. И зимой он высказал отцу готовое решение.

— Так дело не пойдет. Нам одним с хозяйством не управиться. Только разоримся. Я поеду в Америку.

Отец широко раскрыл свои серые глаза и разинул рот, он смотрел на сына и ничего не понимал.

— Что ты сказал?

— Уеду из дома. В Америку, — сказал он ясно и решительно.

— Что ж, — покачал головой отец, — поезжай. Там легче живется. Если мало своего добра, ступай в Америку. Разбогатеешь там, а мое кровное пусть пропадает.

Больше они не разговаривали. Но Тони думал о поездке всерьез. Он выправил какие нужно бумаги, продал кое-что, чтоб хватило денег на дорогу, а потом купил себе белье и одежду.

— Поезжай, — говорил ему старик с насмешкой. — Из-за бабы бежишь. Это тебе даром не пройдет.

Он понимал, что сын уезжает не оттого, что ему здесь не прожить. Уезжает, чтобы все забыть и начать новую жизнь.

И когда наступила весна, старый Чизмазия остался в доме один. Все было пусто и мертво: пустая горница, разоренная пустая кухня, мертвый, холодный очаг; не слышалось тут ни смеха, ни разговоров, ни плача. И в доме появился жуткий запах смерти. А за окном сияло приветливое весеннее солнце, уже запела первая свирель, сделанная из ивовой ветки, и дети украшали себе шляпы цветами.

Старый Чизмазия запер дом железной клюкой, сунул ее в карман — все равно больше некому было искать ее за балкой под крышей — и пошел куда глаза глядят. Он ни о чем не думал, поступал так, как подсказывало сердце. Ему казалось, что после войны мир страшно изменился. Раньше люди больше верили в жизнь, были более стойкими.

Но на лугу звучала свирель, как и в былые годы, — тут ничего не изменилось, и на дорогах была такая же мягкая пыль, как в те времена, когда он бегал здесь босиком.

III

Дом Чизмазиевых опять на запоре, вокруг него опять нет ограды, и на грядках растет крапива; лишь хризантемы кое-где сохранились и расцвели в крапивной чащобе — расцвели, потому что осень и туманы по утрам застилают обширные сады и пастбища. Забора нет, и соседские свиньи пасутся в саду. Но это никого не волнует и не вызывает никакой перебранки.

— Видишь, как тут у нас?

На дороге остановился, опираясь на палку, старый Чизмазия. Рядом с ним четырнадцатилетняя девочка и двенадцатилетний мальчик.

Девочка — стройная, несколько худощавая, мальчик — маленький, коренастый, с живыми глазами. Девочка глядит на мир мечтательно. На лицах детей — следы голода. И одеты они плохо, в ветхую одежонку, слишком легкую для осени. Но сейчас никто не думает об одежде. Предстоят более серьезные дела.

— Срубим ольху, — объясняет старый Чизмазия, — я отдам ее распилить, потом сделаем ворота. Ракитник на лугах тоже хорошо разросся, из него поставим забор. — И старик ведет детей дальше, к дому. — Стены побелить нужно. — Три года их не белили, и красные полосы у земли — остатки любимой Мартиной краски — совсем вылиняли.

Конечно, клюки у них нет. Старик ее потерял. Но это не беда, ее можно на скорую руку вырезать из палки и отпереть двери, которые все так же скрипят, как и раньше. В сенях потрескались стены, и красная краска тут тоже поблекла.

Чизмазия открыл дверь в кухню. Очаг пуст, в нем только пепел, который остался с тех пор, как они три года тому назад последний раз топили. А больше нет ничего — ни скамьи, ни ларца, ни горшков на скамье, ни посудной полки. Закопченный потолок, черное отверстие для дыма.

— Смотрите, что это? — крикнул мальчик и подбежал к дальней стене. На гвозде в темном углу сидит большая птица; она неподвижна, лишь глаза ее недовольно глядят на пришедших, потревоживших ее покой.

— Это сова, Тинек, — пояснил Чизмазия.

Мальчик стал махать рукой, чтобы согнать сову. Но птица только хлопала крыльями, угрожающе открывала клюв, а улетать не хотела.

— Вечером заделаем окно, и тогда она больше сюда не попадет, — сказал Чизмазия.

Они вошли в горницу. На кровати лежит немного соломы. Скамьи еще все стоят у печи, стол — посредине, сохранились и два стула. На стенах — запыленные изображения святых. С потолка свисает паутина, в стене у печи возле самого пола мыши прогрызли дыру, но они, наверное, тоже уже покинули дом.

— А где же вы спали? — спросила девочка.

— Где спал, Барица? А где придется. Только не здесь, здесь мне было страшно.

— Страшно? — удивился мальчик. — А чего вы боялись? Совы?

— Нет, — усмехнулся Чизмазия. — Тебе этого не понять. Видишь ли, я старый, и мне все чего-то страшно. Если бы я лег здесь спать, я бы думал: вот умру и никого рядом не будет.

— А где сейчас отец? — спросила Барица.

— В Америке. Деньги зарабатывает.

— А когда он вернется?

— Не знаю. Может, через год, может, никогда. Откуда я знаю?

— Почему же вы ему не напишете, чтобы он вернулся домой, если вам страшно?

— Писал я ему, звал назад. Он ответил, что как-нибудь приедет. Как-нибудь — почем знать, когда это будет. Может, никогда, может, через двадцать лет.

— А почему он уехал в Америку? — спросила девочка.

Чизмазия пожал плечами.

— Деньги. Да и другие были причины. Будешь постарше, поймешь. Но хлеба ему хватало и дома.