Борис Екимов - Высшая мера

• Название: Высшая мера
• Автор: Борис Екимов
• Издательство: ИПО "Литературная газета"
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 1990

---

На обдонье, на рыбачий стан спустилась ночь. Солнце зашло за гору. Высокий задонский берег, холмы его потемнели, свежая зелень прояснилась, но быстро потухла. Смолкли птицы, ветер притих, легко плескались последние ленивые волны. На низком берегу займищный лес поугрюмел, серые сумерки потянулись из глуби его, затопляя опушки, вербовое редколесье, малую поляну с рыбачьей землянкой. На той стороне загорелся красный огонь створного знака, на воде замигал белый бакен.

Малые окошки землянки остались темными, а из дверей ее вышел на волю старый человек в нижнем теплом белье, в телогрейке да валяных чунях. Он уже спал в землянке, но теперь проснулся и вышел покурить. На стану было тихо, на катерах, в полутьме, кто-то шебаршил.

— Матвеич, ты?! — окликнул старик.

— Я, я… Кто же еще? Прибираюсь. Хозяев много, а прибрать некому.

— Это уж как всегда… — подтвердил старик.

Старику подпирало к семидесяти. Он был седым, напрочь беззубым, прозвище имел давнее и твердое — Дед. Имя его помнила лишь колхозная бухгалтерия. Крупная голова в редких седых волосах, багровые, клешнястые руки, немалый рост, обвисшие, но просторные плечи — все говорило о былой силе, которая теперь, конечно, ушла. Но и во дне нынешнем гляделся Дед вполне достойно. Рядом с ним люди более молодые нередко стушевывались. Тот же Матвеич, с нелестным прозвищем Мухомор, сойдя с катера и пристроившись возле Деда, сразу будто усох: щупловатый, узкоплечий, лицо в морщинах. Он был моложе старика, хоть и в годах, о пенсии уже рассуждал. Много моложе. Но Дед порою смотрелся пристойнее.

— Все убрались? — спросил Дед.

— Славик остался.

— Либо напился да упал?

Матвеич кивнул головой, подтверждая.

Они задымили.

— А я шемайку в соль положил, — объяснил Матвеич. — Шемаечка была, я ее — в соль. А то забыли… Гостям пораздавали, захочется посолонцевать — нету. Днем ее отложили, а потом все бросили и уехали. Пропадет. А я ее в дело. И на катере прибрал. А то как сидели: стаканы, закуска — все кинули. Глядеть гребостно… А я…

Матвеич журчал и журчал. Он любил поведать о делах своих и чужих.

— Славик где завалился? — спросил Дед.

— На свежем воздухе, под вербочкой, — усмехнулся Матвеич.

У самого берега, под цветущей вербой на сетях и брезенте лежал враскидку молодой мужик — Славик, или Чугун, как звали его не то за могучесть, немалую силу, а может, за серый, чугунный от речного ветра да многолетнего пьянства цвет лица.

Поглядели на Славика, повздыхали.

— У нас в Нижнечирской, — промолвил Дед, — тоже такие были. Но мало. На всю станицу два человека: Петро Максаев да…

Дед родился и молодые годы провел в станице Нижнечирской. Теперь его память яснее держала молодую далекую пору, чем остальное. И потому любил он вспоминать и всякий разговор начинал: «У нас в Нижнечирской…». И ясно виделась ему придонская станица, дома ее, вихлястые улочки.

Ночь наставала тихая, теплая, в рыбачьем затоне, вовсе укрытом от донского теченья, вода лежала недвижно. Займище, стеной подступавшее к землянке и берегу, наливалось тьмой.

Звук моторной лодки, бегущей снизу, от поселка, и Дед, и Матвеич услышали разом и разом почти отгадали марку лодки, мотора да и хозяина самого.

— «Крым» бежит…

— С «Нептуном». Форкоп летит.

Короткое время спустя голос мотора стал отчетливее, и вот уже лодка, круто повернув с реки, вбежала в горло затона, ткнулась в берег. Мотор смолк, и в наступившей тишине далеко над водой понеслось привычное:

— Чего сидишь? Чалиться кто будет? А? Я буду чалиться, да? А ты лишь стаканы перепрокидывать? Надо по-умному: я — к берегу, а ты — наготове, сигай и чалься. Понял? Не понял. Я тебя веслом по баньку, и ты враз поймешь, что лодку надо чалить, а то можно очутиться далеко-далеко, аж в Цимле.

Это был Форкоп. На воде, на Дону, далеко вниз и вверх по течению знали его как облупленного. Прежде рыбачил он в колхозе, потом ушел ли, прогнали, но жил водой: лодка, мотор да сети. В путину ли, без путины, летом, зимой — все было одинаково. На Дону он прижился. Милиция, инспекция и прочий казенный люд не трогали его. По весне Форкоп брал помощников, каких-нибудь бедолаг, и менял их чуть не каждый день. Нынче с ним был опять новенький. Спрыгнув на берег, Форкоп приказал ему:

— Сиди. Я пойду с людьми погутарю, а ты сиди, потому что тебя мамочка дураком народила, а выпитый ты и вовсе — скотина, животное. Понял? Я с людьми погутарю, граммочку выпью, а ты готовься. Наберем сети и поедем…

Помощник с готовностью слушал.

— Здорово живете, отцы! — приветствовал Форкоп Деда, Матвеича. — Это я прибыл на промысел. Как говорится, сиди не сиди, а работать надо. Верите, неделю не сплю, не ем. Лишь дурнину эту глотаю, — щелкнул ногтем по бутылке. — Прикорну в лодке часок и погнал. А как же… Рыба не ждет. Надо денежку заработать. А то время придет, добрые люди будут в теньке сидеть, самогоночку попивать. А я у них охнари выпрашивать? Я так не люблю.

На весенней путине Форкоп дичал: редко брился, спал в лодке ли, на берегу час-другой. Голос его садился до хрипа, заплывали глаза, лик чернел.

— Где народ, отцы?

— В станицу подались.

— На танцы? Придурки. Все уехали? И шпана?

Это он о приблудных спрашивал, какие вечно у становья крутились, подрабатывая лишь на питие.

— Все подались. Славик остался.

— Копыта откинул? — догадался Форкоп. — Стаканяру-другую-третью и — под вербу… Славик! — позвал он. — Чугун!

— Пусть спит, — остановил его Дед.

— Сейчас проснется, — пообещал Форкоп и позвенел о бутылку стаканом.

Славик при этих звуках заворочался и сел, не сразу поняв, где он и что.

— Чует кобыла старая… — восхитился Форкоп. — Стаканяру он и мертвый почует, — и вновь позвенел.

Славик поднялся и послушно пошел на звон, на ходу встряхиваясь и фыркая, пытаясь отогнать похмелье и тяжкий сон.

Он был рослым, еще не старым, но, конечно, не Славик уже, не мальчик, перевалило за тридцать.

— Уехали, что ли? — оглядел он становье. — Я же с ними хотел, на танцы. Заснул…

— Не танцы тебе нужны, кобыла старая, и не бабы, — наставительно произнес Форкоп, наливая. — Тебе нужен стаканяра, вот его и держи, крепче, двумя руками.

Славик послушно опрокинул в себя стакан, спросил:

— А загрызть?

— Мануфактурой, — ответил Форкоп. — Путина идет, каждая минута на счету, а ты — закусывать, время терять. Пройдет путина, тогда будем жрать! Колбасу, курятину и прочий ассортимент.

— Ты иди на катер, поешь… — забеспокоился Матвеич. — Там щи, мясо, яички.

— Ладно, потом… — отмахнулся Славик, доставая курево.

— Хватит про жратву… Вы скажите, отцы, как нынче рыба? Приволочку кидали? Где? Чего показала?

Ответил Матвеич. Он любил рассказывать.

— Нынче неплохо, — поглядывая на Деда и Славика, начал он. Хвалиться и откровенничать об улове у рыбаков было не в чести: плохая примета, удача может отвернуться. Но Форкоп — человек свой, перед ним можно и не таиться. — Кидали… И неплохо… — Матвеич был доволен. — Сдали хорошо.

У Славика похмельная и сонная одурь отступала перед новым зельем в крови. Просыпалась в голове и теле живость. Он поднялся, потягиваясь, пожалел:

— Зря я не поехал. За бабами погонять… Ну, ладно… Пойдем поужинаем да спать.

— Значит, рыбка себя выказывает, — довольно прохрипел Форкоп и предложил: — Выпьете, отцы?

Дед отказался. Матвеич, поеживаясь, сказал:

— Налей чуток. Что-то вроде знобит.

Знобить его не знобило, просто он выпить любил, но побаивался осужденья. Все же — не молоденький.

Форкоп забрал остатки питья и отправился в лодку, и снова поплыл в ночи над водой сиплый его говорок:

— Камушки клади хорошо… Сплывем, ящиков пять нашелушим — и хватит. Нам много не надо. Два ящика — на пойло. Остальные — в загашник. Денежка тоже нужна. Время придет, добрые люди будут в теньке, самогоночку…

На катере, в камбузе, шарился Славик, отыскивая ужин; у землянки, докурив, собрались ко сну Матвеич и Дед.

— Давай спать… День длинный, тяжелый…

5

День был и вправду нелегкий. Поднялись как всегда, на рассвете.

С вечера землянку топили. Всю ночь под низкою крышей томился портяночный дух вперемешку с табачным дымом. Человечье дыхание и плоть, влажные сапоги, мокрая одежда — все тут сохло, дышало. К утру воздух землянки становился пахучим и плотным.

Первыми поднимались старшие: Дед и Матвеич. Они включали неяркие лампочки, работавшие от батарей. Отворяли двери землянки, на газовой плите грели завтрак. Следом вставал бригадир. Звали его каждый по-своему. Для Деда он был Константин, это слово трудно выговаривалось. Словно камешки перекатывались в беззубом стариковском рту. Для других — Костя Любарь, а то и Любарек.