Рейнальдо Аренас - Щвейцар

• Название: Щвейцар
• Автор: Рейнальдо Аренас
• Издательство: ИД «Флюид»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-98358-130-2

Рейнальдо Аренас (1943–1990) — один из наиболее ярких кубинских писателей второй половины XX в.

Роман «Швейцар» написан в 1984–1986 гг. В центре повествования судьба кубинского эмигранта Хуана, обосновавшегося в США. После долгих мытарств герой романа становится швейцаром в одном из небоскребов Манхэттена. Новая работа коренным образом меняет жизнь Хуана и его представления о «благодатной американской земле». Перед швейцаром проходит целая галерея жителей престижного нью-йоркского района. Все они весьма странные люди, часто связанные между собой запутанными отношениями и стремящиеся втянуть кубинца в свои интриги. Хуан наблюдает за ними с недоумением и часто с ужасом. Мир огромного американского города остается для него чужим.

Роман Рейнальдо Аренаса интересен не только увлекательным сюжетом и блестящими наблюдениями автора. Писатель стремится видеть в обычной жизни неординарные, драматические черты. Он создает художественный мир, основанный на острых переживаниях, активно включает в сферу литературы немыслимые в ней прежде вещи, поэтизирует насилие и страдания. Стиль романа отличают изысканный литературный язык, восходящий к кубинской поэтической традиции, и достаточно злая ирония.

---

Торжественно опустив морду, медведь завершил свое выступление, поэтому муха, ради собственного спасения беспрерывно кружащая перед ним, взяла слово.

— Дорогие друзья! — обратилась муха к собранию, немного полетав и сев на нос медведя. — Или я также должна сказать «дорогие враги», чтобы обратиться ко всем сразу? Я присутствую на этом собрании, зная, что могу распроститься с жизнью из-за холода. Не потому ли меня поставили почти в самый конец, чтобы посмотреть, не преставлюсь ли я раньше, чем настанет мой черед говорить? — Тут муха в испуге отлетела от медведя, однако сразу же вернулась и уселась между его бровей, потерла лапки и продолжила: — Во всяком случае умереть для меня не имело бы особого значения. Суть моего выступления не совпадает с идеей сеньора медведя, но я надеюсь, что из-за этого он не лишит меня своего дыхания. Я не согласна также ни с идеей черепахи, ни даже кролика, ни практически всех присутствующих здесь животных, старающихся прожить как можно больше времени при любых условиях. Нет, дорогие друзья. Или враги? Какой смысл в долгом существовании, если ничего не остается, как жить ради страха? Какой смысл имеет продлевать себе жизнь, если вы обречены жить взаперти и в страхе, не осмеливаясь хотя бы высунуться из норы или перестать лизать руки тому, кто швыряет вам кучу объедков или, вероятно, выводит вас на улицу в ошейнике или в клетке? И еще хорошо, если так. А не лучше ли насладиться в течение одного мгновения возможной полнотой и, насытившись, погибнуть? Неужели вы думаете, что нечто, не заслуживающее риска, и риска смертельного, может называться «жизнью»? Вот я в данный момент при нулевой температуре рискую своей жизнью, ради того чтобы пережить приключение — прожить вместе с вами решающие мгновения вашего существования. Достаточно сеньору медведю на минуту задержать дыхание, и я погибну от холода, или кому-нибудь из вас открыть рот пошире, и я окажусь проглоченной. Подобное случалось уже тысячу раз с моими родственниками, которых заглатывали присутствующие здесь сеньоры собаки и сеньоры ящерицы. Вы считаете, я не подумала обо всех предполагаемых неминуемых опасностях? Но и поэтому тоже, из-за риска погибнуть я здесь сегодня с вами. Да, я знаю, вам может прийти в голову мысль, что я воплощаю собой обостренное чувство саморазрушения сеньориты Мэри Авилес. Все наоборот. Для нее жизнь не имела никакого смысла, и поэтому она беспрестанно искала смерти, для меня она наполнена столькими смыслами, что, на мой взгляд, цена смерти ничтожна, если сравнить ее со счастьем прожить минуту. Таковы мои принципы: жить полнокровно, а потому в опасности; одно мгновение, — а по возможности два или три — и погибнуть. Взлететь, покуда достанет сил, в теплом луче солнца, а затем, все еще в упоении, упасть. Перейти вот так, внезапно, от экстаза ко сну. Однако перед этим вовсю насладиться отбросами или пирожным, молоком или мочой, кровью или вином. Таким образом, вопрос не в том, чтобы бежать или не бежать, а в том, чтобы покружить в свое удовольствие, прежде чем погибнуть, и саму гибель рассматривать как наслаждение. Но, как я понимаю, немногое можно себе позволить, находясь в клетке. И то же самое понимает сеньор швейцар, который, я видела, летает, как и я, хотя не так ловко, в своей стеклянной клетке. Большое спасибо, дорогие друзья и враги. Надеюсь, вы и в самом деле меня поняли.

И тут обезьяна, которая, не переставая, скакала с места на место, толкнула форточку одного из подвальных окон, и в помещение проник порыв ледяного ветра. Муха кинулась в открытую пасть медведя, умоляя ее не проглатывать.

— Мы и правда не очень хорошо тебя поняли, — сказала обезьяна мухе, издавая пронзительные крики, и опять закрыла окно, чтобы высказать свое мнение.

36

— Слишком уж много серьезного высказали выступающие в ходе собрания, — веселым тоном заговорила обезьяна. — Настолько серьезного, что не стоит воспринимать их слова всерьез, поскольку это было бы несерьезно… Здесь говорили о жизни и, конечно же, о новой жизни, которую, по-видимому, все мы хотим начать. Однако никто не затронул самого важного, потому что не задавался вопросом, в чем же состоит глубинный смысл жизни. Жизнь, дорогие друзья, не больше, но и не меньше, чем игра. Друг с другом-то мы играем по-честному, и, хотя порой игра становится жестокой, каждый знает, как вести себя по отношению к остальным. Однако для человека, которому вы, к несчастью, подражаете, вместо того чтобы заставить его подражать нам, жизнь превратилась в грязную игру и, что хуже всего, эта игра воспринимается очень серьезно. Перестав быть игрой, она превратилась в долг, то есть нечто обременительное и настолько тягостное, что они сами уже не ведают, куда подевалась свобода и еще меньше, как ею пользоваться. Ибо что такое свобода, как не возможность играть, подсмеиваясь над самим собой и одновременно стараясь научиться чему-нибудь у остальных — у тех, кого мы передразниваем? Так и должно быть, принимая во внимание, что никто не существует в чистом виде, каждый где-нибудь что-нибудь да скопировал. Разве у змеи не глаза черепахи? Разве у попугая не язык женщины? Разве женщина не пахнет рыбой, когти у нее не кошачьи? Разве у кошки не уши кролика? А мясо кролика разве не куриное? А курица не откладывает яйца, как черепаха, утка и утконос? А у утконоса разве не клюв утки и фигура дикобраза? А разве дикобраз не такое же угрюмое существо, как человек? А разве человек не желает летать, как голубь, плавать, как утка и рыть туннели, как кролик? Таким образом, мы видим, что единственный способ существования — быть понемногу любым существом или чем угодно, если точнее. Мы только тогда настоящие, когда бесконечно меняемся. Давайте ходить на четвереньках и скакать на одной ноге, на двух и ни на одной! Давайте бегать! Летать! Ползать! Наша подлинная сущность — постоянное притворство, нескончаемый розыгрыш. Торжественность — это могила. Не будем доверять серьезным лицам, они натянули маску, которая, поскольку они носят ее столько времени, пристала к лицу. Вот еще одно различие между нами и человеком. У нас нет маски, мы такие, как есть. Они же вынуждены жить, беспрестанно сражаясь, дабы доказать, что они существуют. В игре, которая есть жизнь, они постоянно проигрывают, потому что заражены лицемерием. Они нарушили правила большого карнавала. Они уже не способны на шалости, зато творят подлости. Они не радуются жизни, а строят козни и, что хуже всего, не дают жить другим. К тому же они глупы и, что совсем уж плохо, высокопарны и напыщенны. А попытайтесь только им сказать, что их настоящее «я» скрыто под маской, они обзовут вас обезьянами, приматами, орангутангами, животными. Сами же нас как только не копируют, а в свое оправдание говорят, что это мы их передразниваем. Они считают себя мерой всех вещей и без всяких на то оснований так и заявляют. Но мы-то знаем, что любая вещь имеет свою меру, которая растяжима и переменчива. Линия поведения мухи, на мой взгляд, совпадает с моей: я тоже за то, чтобы прыгать и наслаждаться, — но в ней присутствует какое-то чувство вины, жертвенности, несомненно, в подражание человеку, вокруг которого она все время вьется, я же его не признаю. С какой стати платить преждевременной смертью за эфемерное удовольствие. Наоборот, удовольствие следует продлить, дабы отпугнуть смерть. Давайте улавливать суть реальности, то есть видеть все, как оно есть. Будем же переменчивыми и насмешливыми, непочтительными и жизнелюбивыми. В этом смысле швейцар — мой верный союзник. Он по-особому держится с каждым из жильцов; становится тем, кем хочет жилец, однако в свою очередь тоже хочет, чтобы жильцы были теми, кем он желает, чтобы они были, и постоянно мечется между двумя противоположными линиями поведения. Посмотрите, например, швейцар служит швейцаром и пишет, причем пишет и не публикует в отличие от настоящих писателей, которые публикуют, но не пишут. Таким образом, наш знакомый швейцар — уже сам по себе олицетворение насмешки. Вот почему я его считаю нашим почетным гостем. Да, он наш почетный гость, поскольку представляет насмешку в чистом виде. Однако, дорогие друзья, если вы потеряли способность шутить и даже насмехаться, вам нет смысла продолжать сегодняшнее собрание. Игра в конечном итоге и является единственной мерой всех вещей. И если уж удаляться от человека, то не для того чтобы его ненавидеть, а чтобы всласть над ним посмеяться…

Обезьяна прервала свою речь и начала изображать различные типы людей. Она предстала перед аудиторией развратной девицей, министром, получившим награду, святошей в молитвенной позе, горбатой старухой, средневековой королевой, знаменитым киноактером, скандальным гомосексуалистом, младенцем, заливающимся плачем и сучащим ножками (тут обезьяна для пущего правдоподобия пописала на публику), классической балериной, Папой, служащим мессу в Ватикане, пятидесятилетней нимфоманкой, в которой все узнали Бренду Хилл, кошкой Бренды Хилл (она мяукнула — не отличишь), сеньором Пьетри, Касандрой Левинсон, другой обезьяной, не собой, нашим швейцаром, величественным медведем, присутствующим здесь же, шумным попугаем, который пришел в восхищение, и в знак благодарности взобрался на голову обезьяны, на редкость похоже озвучивая персонажей, которых продолжала изображать обезьяна.