Томмазо Ди Чаула - Голубая спецовка

• Название: Голубая спецовка
• Автор: Томмазо Ди Чаула
• Издательство: "Радуга"
• Жанр: Роман
• Год: 1984

Это первый роман прогрессивного итальянского писателя, по профессии рабочего-машиностроителя. Написанное в форме дневника, точнее, не объединенных четкими хронологическими рамками размышлений молодого рабочего, произведение дает яркую картину положения современных рабочих на Юге Италии.

---

И вот таким рашпилем ты должен обеспечить выработку. Все дело в выработке. По какому праву они требуют от нас выработку, что значит «выработка»? Мэр нашего городка дает выработку? Священник из нашей церкви дает выработку? Почему я должен производить столько, сколько они мне укажут, а не сколько я сам считаю возможным? Как они это определяют? Что я, станок? Даже стальной станок и тот портится, чего уж говорить о человеке. Кто и на каком основании может установить, сколько и как я должен работать?

Чертовски душный день. От сырости не зажигаются даже спички. Едва чиркнешь — желтая головка отлетает. Как тут прикуришь? Способ есть. Достаточно взять стальной диск и прижать его к шлифовальному кругу, как он тут же раскалится, и ты легко зажжешь сигарету.

К вечеру у меня трещит голова. Я чувствую себя опустошенным. Я как будто впал в детство, и в голове у меня вата. Пора уходить, а я все стою как вкопанный у станка. Смотрю на станок, буравлю глазами деталь. У нее весьма странная форма. Заготовку удерживают в зажимной муфте болты разного размера, шайбы, противовесы. Внезапно меня охватывает леденящее душу сомнение: хорошо ли я закрепил болты? Я бы не хотел, чтобы завтра утром, когда мой сменщик заступит на работу и пустит станок, заготовка из-за плохо закрепленного болта выскочила бы из зажимной муфты.

Открываю ящик с инструментами и вынимаю гаечный ключ на 24. Проверяю все болты один за другим. Потом для пущей надежности проверяю еще раз. Стою, одурев, возле станка и верчу в руке ключ.

Я волнуюсь: такого со мной не бывало давно. Меня мучит страх, как бы чего не случилось — и не только с моим сменщиком. Но прежде всего меня приводит в ужас мысль, что я могу подвести его. Несколько лет назад меня посещали вот такие же навязчивые идеи: я часами проверял, выключен ли рубильник, хорошо ли закреплена деталь. И отходил от станка с неизменным ощущением: что-то я упустил. Это было невыносимо. А самое страшное — что подобные сомнения одолевали меня даже ночью, во сне. Мне снилось, что я не выключил главный рубильник станка или не закрепил как следует один из болтов. По вечерам, когда я оставлял сменщику записку с уведомлением о полученном задании, я старался писать до предела ясно. Боялся пропустить какую-нибудь подробность, которая могла оказаться решающей.

Дома тоже меня преследовали наваждения: закручен ли кран в ванной, в кухне, перекрыт ли газ. Я вставал ночью и тихо-тихо, чтобы родители не услышали, все проверял. При виде блуждающего призрака они, конечно, забеспокоились бы и своей тревогой только еще больше бы меня взбудоражили. Это продолжалось несколько лет, но никто так и не узнал о моих страхах. Я их всячески подавлял. Лежа в постели, я старался задушить подушкой терзавшее меня сомнение — закрыл я кран или не закрыл? — и в темноте рядом с комнатой, где храпели мои родители, чувствовал себя ничтожной пылинкой.

«Бессонные ночи и дни на свободе…» — это слова из одной французской песни, которую я слышал несколько лет назад. Я написал эти слова на ящике, куда убираю свои инструменты; мастер хотел, чтобы я их стер, но я пригрозил набить ему морду, если он их сотрет. Пусть делает, что хочет, но оставит в покое эту надпись. К сожалению, ящик все время двигали, и в конце концов он оказался повернутым к стене той стороной, на которой были написаны эти слова, и никто больше не мог их прочитать. «Бессонные ночи и дни на свободе…» Ночи, проведенные в кутежах, за стаканом вина, в прогулках по полям, и потом — дни на свободе, когда можно делать все, что захочешь, скажем, всласть отоспаться в залитой солнцем комнате, в то время как за окном кудахчут куры, бродят овцы, а девчонки сидят по домам, наводят марафет к вечеру. Бывают ночи, когда просто грешно спать, но мы как ослы тащимся в постель, чтобы утром свеженькими предстать перед хозяином.

Когда я злюсь, один парень, очень уж ревностный католик, старается успокоить меня, приучить к терпению: Томмазо, земная жизнь скоротечна, не поддавайся злобе. А я ему: черт побери, именно потому, что она скоротечна, мы должны прожить ее самым лучшим и справедливым образом!

Здесь гроши — там сдельщина, тут производительность — там выработка, доносчики и мастера повсюду. Однако все, что нас окружает, — наше, все куплено за наши деньги, и завод тоже построен на деньги, которые государство крадет из наших карманов, оставляя нам лишь прожиточный минимум.

Сколько прирожденных наушников и проверяльщиков на этом заводе! Мастера (их трое или четверо) и помощники мастера, начальник цеха и помощник начальника цеха, главный инженер и директор да еще вахтеры. Есть тут и здоровые, ростом с теленка, собаки, но они, к счастью, привязаны. Да, совсем забыл — в нескольких метрах от нашего цеха имеется еще один цех, и там тоже полно доносчиков, лизоблюдов, начальников и прочих тварей. И все следят за нами, все нас проверяют. Даже у стен есть уши.

С балкона поля не окинешь взглядом. Здесь все засажено виноградом, длинные шпалеры столовых сортов, — вот оно, богатство нашего края. Адельфию никакие перемены не тронули — ни жилищное строительство, ни связанная с ним спекуляция, — но я думаю, это ненадолго. Южные поселки, по крайней мере в старой их части, на редкость красивы. Здесь остались только женщины, дети и старики, но именно на них и держатся старые кварталы, узкие, извилистые улочки с высокими каменными заборами, с дворами, где выставлены кастрюли, метлы, бродят кошки и где на белых каменных стенках сушатся помидоры. Только иногда, словно по волшебству, встретишь здесь блондиночку или заметишь фигуру механика, одетого в спецовку, измазанную маслом и ржавчиной. А на пороге дома и над дверью — замшелые камни.

Теперь повсюду строят: у кладбищ, у заводов, вблизи от окружных дорог. Первый этаж выходит прямо на шоссе, и когда-нибудь в гостиную или в спальню въедет автомобиль.

Я бегу, посмотрели бы вы, как я бегу, — чувствую, что комок подкатывает мне к горлу, но бегу, бегу к своему станку; рано или поздно я извергну содержимое своего желудка на станок, на учетную карточку, на часы хронометриста в новеньком белом халате — издали он «словно распустившийся цветок боярышника»…

Сегодня ночью мне приснился деревенский дом моих стариков. Я будто бы сидел в большой комнате с толстыми циновками на полу. В воздухе сильно пахло гарью, а я сижу и вроде жду кого-то или чего-то, а вроде и нет. Вдруг на меня находит страх, и я иду в соседнюю комнату: здесь когда-то стояла большая железная кровать деда с бабкой; в углу, напротив зарешеченного, как в тюрьме, окна, возвышался комод, а на комоде — фигурка мадонны и коробка, постоянно наполненная иголками, пуговицами и окурками. Дальше — комнаты девочек (девочкам теперь под пятьдесят). Здесь на полу я спал рядом с теткой на набитых кукурузными листьями матрасах. Я боялся темноты, и тетка крепко прижимала меня к себе; за окном раздавались шорохи и шелест, а порой что-то постукивало в стекло. Хорошо, что на окнах были решетки, хорошо, что была тетушка, которая прижимала меня крепко-крепко: я такой маленький, а она такая большая, теплая. На столе мигал фитиль керосиновой лампы, а вокруг него сотнями кружились ночные бабочки. Фитиль был обычно прикручен, но когда в комнату вихрем врывался дядюшка, пропахший табаком, мятой и нафталином, он прибавлял света, и в комнате начинали плясать огромные тени.

Моя любимая тетка страдала зубной болью. Однажды она готовила пиццу, и вдруг у нее ужасно заболели зубы. Она бросила все и ушла к себе в комнату. Через некоторое время я пошел проведать ее: из-под одеяла неслись стоны и сильный запах чеснока и петрушки. Она все стонала и стонала, я помню, как мне было ее жалко. Тетка меня любила, повсюду таскала за собой. Взявшись за руки, мы вместе навещали ее подруг на ближайших хуторах. Она брала меня с собой и на праздники; мы возвращались уже ночью, и она все время напевала: «Ты светишь мне, зеленая луна» или «Демон с голубыми глазами»… Подруги то и дело спрашивали ее: «Кто этот сопляк?», а она отвечала: «Мой племянник».

Сегодня на выборах в рабочую комиссию мы голосовали за нового делегата, надеемся, он будет лучше прежнего. У нас ведь так: чем чаще мы их меняем, тем хуже они становятся. Делегат хорош для рабочих, только если ему удается добиться повышений разряда или если он собаку съел в вопросах заработной платы. Неважно, что он не читает газеты, не в курсе политических и культурных событий в стране — на наш взгляд, все это мелочи. Прежде всего деньги, заработки, гроши.

Они хотят, чтобы мы раньше времени впали в детство. Сегодня на заводе был адский день, и я вернулся домой в паршивом настроении. А тут еще дети чего-то не поделили и устроили рев. Жена не выдержала и говорит: «Забери одного из этих сорванцов да и сам иди с глаз долой: сил нет смотреть на твою тупую физиономию». На улице был собачий ноябрьский холод; скоро праздник — в городке уже установили карусель, сын принялся канючить, ему хотелось покататься, но я не пустил его: все эти огни, шум еще больше действовали на нервы. Я гулял, дышал воздухом, но на душе легче не становилось. Злость, обуявшая меня утром после ссоры с начальником, сменилась печалью и безразличием. Малыш семенил рядом, а меня едва держали ноги.