Томмазо Ди Чаула - Голубая спецовка

• Название: Голубая спецовка
• Автор: Томмазо Ди Чаула
• Издательство: "Радуга"
• Жанр: Роман
• Год: 1984

Это первый роман прогрессивного итальянского писателя, по профессии рабочего-машиностроителя. Написанное в форме дневника, точнее, не объединенных четкими хронологическими рамками размышлений молодого рабочего, произведение дает яркую картину положения современных рабочих на Юге Италии.

---

Понятно, почему крестьянин начинает ненавидеть и деревню, и землю, особенно в Апулии: засушливую, унылую, пустынную, твердую как камень. Здесь бы надо провести каналы, насадить побольше тенистых рощ, где было бы много дичи, зверей, чтобы эти места давали не только фрукты, зелень, зерно, бобы, чечевицу, пшеницу, но и мясо.

У многих крестьян — ремесленников и батраков — дети растут хилые, болезненные и в очках в отличие от своих крепких, жилистых, здоровых родителей. Вот те и вынуждены пускать их по чиновничьей линии в промышленности. Городская пища вместе с гнилым воздухом и нервной жизнью лишь способствует ослаблению будущих поколений. А я спрашиваю: кто же будет ручным трудом заниматься?

Идем закрывать наряды. Как обычно, перед окошком толпа. Заводим беседы. Кто-то, оперев голову на руку, спит стоя, как лошадь. Ждем с бумагами в руках. Кто-нибудь из проходящих нет-нет да и выхватит из наших рук пачку нарядов, и ну бежать. Его немедленно догоняют — что за шутки! Кто-нибудь чуть присядет и коленями как даст под коленки впереди стоящему; тот едва удержится на ногах — и в ругань. А если завидим среди нас старичка, кричим ему: «Здорово, дед, пошли на обед!»

В раздевалках всегда воняет металлом и краской. От металлических шкафов, что ли, кстати очень маленьких (2.20 х 40 х 40). А может, мы сами притаскиваем вонь ржавчины и опилок на своих спецовках и башмаках. Посреди раздевалки фонтанчик, как в городском саду, в несколько струй.

В детстве мы вечера напролет забавлялись тем, что брызгали друг в друга водой из таких фонтанчиков. Подставляли руку к крану, стараясь зажать его, и тогда тугая, острая струя воды била очень далеко. Случалось по ошибке облить прохожего, который ругался на чем свет стоит. Еще в нашем арсенале были велосипедные камеры. Мы брали такую резиновую камеру, привязывали ее к трубке фонтанчика, закрепляли с другой стороны веревкой. Понемногу камера заполнялась водой, становилась похожей на огромную колбасу, на мяч, на мочевой пузырь, делалась массивной и тяжелой. Тогда мы отвязывали и резко отпускали ее. Камера принималась бешено крутиться в воздухе, потом извивалась на земле, потом снова в воздухе, пока вода в ней не успокаивалась.

У нас в цехе свой бог Вулкан. Он занимается термической и химической обработкой металлов. Коренной житель Бари — очень симпатичный, низкорослый, крепкого сложения. Всегда, даже зимой, в рубахе, причем такой широкой, что под нею целая фабрика поместится. В горле у него все время раздается какой-то рык. За это мы его прозвали «мотороллер». Он весь в ожогах. На руках и на ногах у него обширные зловещие шрамы, делающие его похожим на чудовище. Однажды он на моих глазах попал ногой в форму с расплавленным металлом, стынувшую на земле. Бедняга корчился, как змея, и орал. Ему мгновенно оказал помощь один из рабочих, которому дирекция за это выдала денежную премию.

Через год уходит на пенсию наш старый товарищ, некогда батрак, коммунист старой закалки. Несмотря на возраст, он полон энергии и энтузиазма. Невысокий, тощий, как гвоздь, смуглый дочерна. Он активно участвует во всех собраниях. Выступая, говорит не так, как все, зато убедительно и по существу. Однажды он сказал: «Дорогие мои товарищи, взгляните на себя. Не кровь течет в наших жилах, потому что мы являем собой стадо овец. Только три вещи занимают итальянцев: футбол, песенки да любовь».

Моя бабка, когда ее кто-нибудь обижал или просто нервировал, упирала руки в бока и причитала нараспев: «Все одинаковые, все одним миром мазаны…»

На газонах возле административных корпусов, где засело наше руководство, растут прекрасные душистые цветы. Рядом же с производственными цехами — только кактусы и кустарник с красноватыми листиками и короткими злыми колючками.

Вдруг обесточился цех. Вероятно, во время вчерашнего дождя залило какой-нибудь предохранитель. Погас свет, все погрузилось в тишину; работают лишь те, кто обходятся без электричества: наладчики, техники, уборщики, кладовщики, служащие. Кто-то из рабочих кричит: «Свет, не зажигайся больше!» Другой вторит: «Зажгись за пять минут до конца смены!» Все мы облегченно вздыхаем. Народ помаленьку разбредается кто куда среди умолкнувших станков: кто, сбившись в кучку, обсуждает новости, кто вытаскивает колоду карт, хранящуюся в пачке из-под «Мальборо», кто выбирается на улицу подышать воздухом. Надсадно и пронзительно звонят телефоны. К сожалению, через пару часов ток дают вновь. Сначала загораются лампы на станках, потом включается первый станок, за ним сразу же десятки и сотни других. В цехе снова устанавливается грохот и гул. Несколько слишком загулявших рабочих, запыхавшись, трусят по аллее. Жаль. Цех только-только начал менять облик, все становилось праздничным. Фрезеровщик на пустом бидоне из-под минерального масла исполнял джаз.

Наш местный шут, чернорабочий Джакомино, тот, что напяливал на себя женские трусики, найденные в куче ветоши, подходит ко мне и закуривает сигарету. Однако зажженную спичку не выбрасывает, а сует в рот, крепко зажав между зубами. Он ворочает ею во рту с помощью языка и снова достает, горящую, после чего спичка опять исчезает во рту и наконец появляется, уже погасшая и дымящаяся. Я гляжу на него с восторгом: покажи, говорю, как сделал, давай сначала. Он говорит, погоди, тут меня вызвали оттащить ящик со стружкой, и уходит, напевая что-то себе под нос.

На следующее утро он повторяет для меня свой фокус: сует горящую спичку в рот и вынимает ее оттуда, перевернутую и продолжающую гореть, причем проделывает все это зубами и языком без помощи рук и не обжигаясь. Настоящий фокусник. Спрашиваю, что за песню ты давеча напевал. Там, говорит, такие слова: зачем пахать, мотыжить землю, коль все равно придет война?

Потом собирается показать мне еще один фокус и просит иглу. У меня в шкафчике все есть — и игла и нитка, потому что, если отскакивают пуговицы, мы их пришиваем сами. Берет иглу и кладет ее на сгиб руки. Сейчас, говорит, согну руку. Я в ужасе говорю, мол, не делай этого, воткнется же — он сгибает руку в локте, потом разгибает. Игла торчит из кожи. Вытащи, говорит. С дрожью вытаскиваю иглу.

Это тот самый чернорабочий, которого я встретил в больнице, когда после автомобильной катастрофы лежал там распятый как Христос. На мне тогда не было очков, они разбились в автомобиле; я, словно в тумане, видел, как Джакомино прошел по коридору, стал звать его что было сил, но голос срывался, я еле дышал. Мне подумалось тогда: неужели даже здесь можно встретить своего человека с завода? Решил, что обязательно нужно именно с ним переправить на завод объяснительную записку о причине моего отсутствия. Представляете себе: богу душу отдаю, а сам думаю о какой-то объяснительной записке. Все звал его слабым, замогильным голосом по фамилии: Росси, Росси, Росси…

Пишем друг другу любовные письма. Когда выходим к 7.00 в первую смену, на наших шкафчиках лежат записки, в которых сообщается о новых деталях, запущенных в работу, то есть что с ними делать и как. Послания эти пишутся на первых попавшихся клочках бумаги. Мы не можем позволить себе бумагу экстракласса, потому что руки у нас грязные и царапать слова приходится скособочившись, на краю шкафчика, или примостившись у какого-нибудь станка, где всякие отверстия и впадины, которые годятся для того, чтобы положить туда яблоко, кольцо, газету, но не для писания любовных писем… К тому же вечером нельзя задерживаться в поисках пристойной бумаги, так как вскоре после ухода персонала на территорию выпускают свору сторожевых собак, таких, о которых я говорил, каждая величиной с осла; они с воем разбегаются по аллеям завода. Приходится пользоваться любой бумагой — для вытирания рук, для технических расчетов, карябать на обратной стороне какого-нибудь ненужного чертежа, выброшенного наряда или на профсоюзной листовке. Это телеграфные послания. Беру в руки и читаю одно из них: «Марио, размеры верны только в длину. Начать 0,2; далее 0,5 (резец тот же); d 35 обработан вчерне. Не продолжай d 143, это ошибка. Антонио сказал, что ничего».

«Эти два отверстия высверлить в первую очередь».

«Сменить воду (воняет)».

«Шпиндель в порядке. Довести до конца резьбу, номер шестой по чертежу, толщина уже готова».

«Дорогой Нунцио! Перегородка в углублении крепится неподвижно, деталь вращается. Размер довести до 0 (нуля). В 4-х отверстиях на d 6 возьми поменьше. Углубление с обеих сторон. Деталь устанавливай в том положении, в каком я тебе ее оставил. Пеппино».

Чтобы ночь пришла быстрее, требуется немного. О том о сем покалякать. Пожевать хлеб с колбасой. Разжечь костер на заброшенной ферме. Откупорить бутылку хорошего вина. Кто боится ночи? Кто боится пьяных? Кто боится призраков? Ночь всех нас объединяет, роднит; все желают тебе здоровья, счастья, и ты платишь тем же. Проходим по улицам. На площади гоняют мяч. Смешались в кучу толстые, худые, веселые, печальные, пьяные, молодые, старые; кто при галстуке, кто в парадных брюках, кто в красном костюме. Вратарю под сорок. Он худой, лысый и к порученному делу относится ответственно: лицо напряжено, лысина вспотела. Так проходит ночь. Игроки лупят по мячу, не поймешь, кто где. Забили гол в свои ворота. Виноватому отвешивают щелбаны и орут на него. Потом гаснут фонари.