Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

• Название: Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
• Автор: Ян Отченашек
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-280-00300-X

В том избранных произведений чешского писателя Яна Отченашека (1924–1978) включен роман о революционных событиях в Чехословакии в феврале 1948 года «Гражданин Брих» и повесть «Ромео, Джульетта и тьма», где повествуется о трагической любви, родившейся и возмужавшей в мрачную пору фашистской оккупации.

---

Для своих лет — ему было пятьдесят три года — Мизина хорошо сохранился, у него была сокольская выправка, физиономия провинциального аптекаря, седина на висках и тщательно подстриженная щеточка усов.

«Что у меня общего с этим человеком? — думал иногда Брих. — Правда, он устроил меня на службу, сдержал слово, данное моей матери. А теперь считает своим правом поучать меня».

В «аквариуме» напротив дяди сидел Казда, его давний друг и полная противоположность ему. Лысый череп Казды, всегда склоненного над столом, походил на зеленоватое яблоко. Их странная дружба имела еще более странную историю. Казда и Мизина вместе окончили Высшее коммерческое училище, вместе зубрили торговую премудрость и строили планы будущей карьеры. Первая мировая война разлучила их больше чем на год. За это время они обменялись десятками писем, наполненных взаимными заверениями в дружбе. После войны они опять нашли друг друга.

Дядюшка Мизина был в те годы лихой мужчина с романтическим прошлым. Это прошлое звалось Бедришка и вместе с братом Антонином выступало в паре жонглеров «Тони и Беди». Ах, где оно, доброе старое время! Шесть мячей летают над головами брата и сестры, погоняемые быстрыми руками, потом, вращаясь, летят белые обручи, шесть или восемь штук сразу, и в заключение — серебристые кегли. Основную тяжесть номера нес брат, у Бедришки руки были не такие ловкие. Зато она грациозно подпрыгивала в стремительном ритме галопа и сладко улыбалась. И так как у нее были прелестные ножки, дядюшка поэтически уподоблял их райским столпам, то, в общем, она обеспечивала номеру немалую долю их общего успеха. Мизина стал тогда завсегдатаем варьете и отбивал себе ладоши, аплодируя очаровательной Беди. Потом последовали букеты роз, стишки, переписанные из разных источников, и скандал, устроенный братом прелестницы. Он кричал, что не позволит какой-то канцелярской крысе сгубить ему номер. И вся головокружительная любовь Мизины окончилась горькими слезами Бедришки, тайным визитом к абортмахерше и увесистой оплеухой от братца «Тони», — о ней Мизина обычно скромно умалчивал.

Так он получил урок жизни. После этого Мизина остепенился. Этому содействовали верный друг Казда и скорая женитьба. Оба женились на двух стареющих сестрах из богатой мещанской семьи, получив в приданое по доходному дому и присовокупив, таким образом, к узам дружбы еще и узы родства, которые в мещанских семьях считаются священными. Оба вскоре стали счастливыми отцами, причем благосклонный случай пожелал, чтобы у Казды родился сын, а у Мизины дочь, что открывало перед обоими перспективу еще более упрочить родственные связи. Оба радостно потирали руки.

Но и это было еще не все. Мизина и Казда вместе поступили на службу во вновь созданную компанию химических фабрикатов, оба работали бок о бок и одинаково продвигались по служебной лестнице до того дня, когда, по прихоти все того же — на сей раз ехидного — случая, Казда перегнал своего друга. В горячей дружбе возникла трещина. Оба это почувствовали и постарались скрыть, хотя для имеющих глаза и уши зависть Мизины была секретом полишинеля. Годами друзья работали рядом, разница в должности у них была пустяковая — одна ступенька служебной лестницы и пара сотен в окладе, — и все же разница! Они глядели друг на друга подчеркнуто приветливо, взглядом испытанных друзей: Казда утомленно, дядюшка с нежно заботливым выражением на цветущем лице.

— Береги себя, Карел! — уговаривал он Казду десять раз в день.

И не зря: Казда постоянно болел. Во время оккупации кто-то донес в гестапо, что он слушает заграничное радио, и этого апатичного добряка с грустным выражением лица и мешочками под глазами уволокли в тюрьму прямо от хрипящего радиоприемника. Вернулся он физически надломленный, вокруг запавшего рта легла горькая складка, прозрачные уши оттопырились. Мизина, заменявший его на посту главного бухгалтера, скромно отступил на свое прежнее место. Сколько ночей ему не спалось после этого! «Я сберег для него должность, — любил рассказывать он. — Знали бы вы, сколько было возни с гестапо. Несчастный Карел! Моя жена чуть с ума не сошла. Но господа нацисты не добились от меня ни словечка!»

Мизина стоит у распахнутого окна и нежится на солнце. В «аквариум» врывается холодный предвесенний ветер.

— Эх, солнышко! — вкусно потягиваясь, говорит Мизина. — Помнишь Италию, Карел! Солнце! Солнышко! Опять меня тянет побродить с мольбертом. Обязательно поброжу!

На протяжении своей достойной жизни дядюшка переменил несколько увлечений: был членом кружка барабанщиков и мандолинистов, подвизался в любительских спектаклях, особенно отличаясь в любовных ролях. Живопись была его последним коньком. За несколько лет он намалевал множество картин, вызывавших у многочисленной родни столь же почтительные, сколь и фальшивые восторги. На этих полотнах кроваво алел карминовый закат и высились острые скалы в пене прибоя; много раз была скопирована на полотне открытка с видом острова Капри, куда дядюшка когда-то совершил свадебное путешествие. Ах, Капри!..

— Этот воздух сведет меня в могилу! — бормочет Казда, не поднимая взгляда. — Врач меня предупреждал, Индржих! Подумай же о моем здоровье, прошу тебя.

— Что за шарлатаны эти врачи! Не знает, как лечить, и прописывает соду или спертый воздух! А я убежден, что тебе нужен свежий. Чувствуешь, пахнет весной? Воздух как мед, а?

Мизина шагает по ковру, расхваливая целительное действие свежего воздуха. Что против него всяческие лекарства и выдумки врачей! Он живо жестикулирует, не обращая внимания на друга, который хрипит и тяжело дышит над ведомостью, подавленный потоком дружеского красноречия. Прозрачные уши Казды вздрагивают.

— Да нет же, нет! — хрипло протестует он наконец, сердится и стучит морщинистым кулаком по столу. — Закрой, пожалуйста! — Казда вытирает взмокший лоб, прерывисто дышит.

Мизина быстро закрывает окно и обращает на друга обиженный взгляд, сделав вид, что уязвлен до глубины души. Он стоит за столом и пристально смотрит на поникшего Казду. Напряженная пауза.

— Так, так, Карел, — грустно кивнув и проникновенно понизив голос, говорит Мизина. — Приказывай, пожалуйста. Ты здесь начальник, не я.

— Да что ты, Индржих! Я совсем не потому, что я начальник! — огорченно возражает Казда, покачав головой. — Я не хотел тебя обидеть… Я только потому, что… ведь такой холодный воздух… — Он смущенно глядит на обиженного Мизину и делает шаг к примирению. — Ты же сам вчера жаловался, что у тебя першит в горле.

— Пхе, пустяки!

Дядюшка пружинистым шагом ходит по «аквариуму», останавливается у окна, глядит на мокрые крыши гаражей. Руки у него в карманах, весь он как натянутая тетива.

Минута безмолвного размышления.

— Но, конечно, если ты чувствуешь себя неважно… — говорит он после паузы.

— Ничего подобного! — восклицает Казда. — Я ни на что не жалуюсь.

— Я слишком люблю тебя, чтобы позволить тебе работать через силу, — прерывает его Мизина. — А здесь тебя готовы загнать, как лошадь. Какое бездушие! — Он поворачивается к приятелю, нежно кладет ему руку на плечо, но эта рука тяжела, как свинец. Казде кажется, что она пригибает его к столу. — Этого не нужно, старый друг. Ты сам должен следить за своим самочувствием. Если тебе хоть немного нездоровится, отправляйся домой и ложись. Я тебя тут заменю, можешь не беспокоиться. Работа не волк, в лес не убежит. Смерть с работой не считается, приходит и забирает человека.

— Ну, что ты! — Казда жмется под рукой Мизины и оглядывается с испуганным видом. — Дело-то ведь срочное, баланс надо закончить к пятому…

— Ну, ну, ну! Ничего, не умрут. Да и кто тебе сказал, что мы его не закончим?

Оба склоняются над бумагами и погружаются в тихий мир чисел. Мизина иногда поглядывает на сутулую фигуру своего друга, прислушивается к его сиплому дыханию. Сколько он еще протянет? С непритворной озабоченностью он задал этот вопрос врачу Казды, но тот только пожал плечами: «С астмой можно дожить и до глубокой старости. Но вот сердце у него плохое, склероз».

Казда прокуривает весь кабинет вонючими сигаретами для астматиков, а Мизина изволь весь день дышать этим дымом!

— Ты решительно против того, чтобы немного открыть окно? — говорит он спустя несколько минут, обмахиваясь рукой, словно ему грозит медленное удушье. — Эти твои сигареты отвратно пахнут. Вонь, как в зверинце…

— Я в этом не виноват, — бормочет Казда. — И ты мне уже в тысячный раз напоминаешь об этом, Индржих. Не сам же я выдумал себе эту болезнь!

— В тысячный или не в тысячный, а смердят они по-прежнему, — не без горечи, но тоном самоотречения резюмирует Мизина, разыгрывая очередную сцену дружеской самоотверженности.

Мизину раздражает горькая усмешка, которую вызвали на тонких губах его друга напряженные политические события последних дней. Раздражает его и тупая преданность работе, свойственная Казде: сидит тут, как лягушка в вонючей луже, и апатично наблюдает кипящую вокруг жизнь. Анкеты, которые они нашли на своих столах, не взволновали Казду, он только иногда поглядывал на Мизину глазами, которые усталость окружила резкими кругами, — кажется, что из них только что выпал монокль, — и снова, как крот в землю, с увлечением зарывался в работу.