Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

• Название: Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
• Автор: Ян Отченашек
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-280-00300-X

В том избранных произведений чешского писателя Яна Отченашека (1924–1978) включен роман о революционных событиях в Чехословакии в феврале 1948 года «Гражданин Брих» и повесть «Ромео, Джульетта и тьма», где повествуется о трагической любви, родившейся и возмужавшей в мрачную пору фашистской оккупации.

---

На этом сегодня Полак решил закончить разговор.

— Довольно, товарищ, я слишком занят, сам понимаешь. — Он нажал кнопку под столешницей, и вскоре зазвонил телефон.

— Я уж не говорю о том, — добавил он, положив трубку после короткого разговора, — что это могло бы означать для тебя лично. Для твоей семьи, для детей. В общем, не валяй дурака. Спрячем это дело вот сюда, в ящик, и баста. Нам от тебя требуется дисциплина, а не сентиментальничанье. И партия…

— Партия! Партия! — вскипел Патера. — Не понимаю! У нас на заводе тоже партия, так что же, по-вашему, — ей об этом знать не следует? Я хочу очиститься от подозрений, а не…

— Как?! Так ты хочешь?.. Предупреждаю: я еще раз говорил об этом с ответственными товарищами, я их не назову, но, слово коммуниста, ручаюсь, что это товарищи, призванные решать, и они не станут убивать верблюда из-за воображаемого комара, потому что у них есть опыт, — так вот, эти товарищи знают о тебе все. Но все это ушло в прошлое, а нам важно исключительно одно будущее. Послушай, я даже рад, что ты так настойчиво обдумываешь это дело, честное слово. В противном случае я опасался бы легковесности и податливой совести. Но суди разумно! Всему ведь есть мера. Весь смысл в том, чтобы твои действия были полезны партии, а не звучали гнусной клеветой, недоказуемой грязной выдумкой, вредной для дела! Приходи еще, вижу: с тобой торопиться нельзя. И образумься! Решения, которые созревают не сразу — самые твердые. Приходи!

Полак взял его под руку и довел до двери, он снова стал дружелюбен и терпелив, даже утешающе похлопал неуклюжего Патеру по спине. Тот остановился в дверях, теребя пальцами кепку. Сдавленным голосом спросил:

— А если… если не соглашусь? Как же мне тогда… жить-то?

Полак стал серьезным, подумал немного, сунув руки в карманы. Блеснули стекла его очков:

— Сам видишь: такой возможности нет. Ты прекрасно понимаешь, перед тобой лишь два пути: или — или!

Патера неопределенно махнул рукой, удивленно взглянул на Полака:

— Это угроза, — тихо произнес он.

— Нет! Для настоящего большевика, который просто не мог совершить ничего бесчестного, который способен доказать это своим трудом, всей жизнью — это не угроза. И не может ею быть. В противном случае…

— Да?..

— Оставим это! — Полак уже приветливо улыбался. — Не то еще подумаешь, я хочу давить на тебя. Нет, это твое дело. Я тебя не шантажирую. И не верю в какой-то «иной случай». Ты, конечно, найдешь единственно правильное решение. И приходи сказать мне об этом. Честь!

Когда за Патерой закрылась обитая кожей дверь, Полак поднял трубку, соединился с секретаршей.

— Марцелка, отметьте у себя: если в течение трех недель Патера не явится сам, дайте мне знать. А теперь — меня нет, позвоните доктору Шваху, пускай зайдет после обеда. И не соединяйте меня ни с кем!

Он сел за стол, выкурил для успокоения сигарету, но все чувствовал себя как-то не в своей тарелке. Горло давил ворот рубашки, царапал сзади. Надо сказать жене, чтоб запретила прачке так туго крахмалить. Невыносимо. Он к этому не привык.

Интересно, раздражало бы это и того человека?

Тут Полак с удивлением признался, что не понимает этого упорного простака Патеру. Есть в нем что-то странное — не разберешь! Мелькнуло воспоминание об одной ночи… одной ночи! В конце концов, все можно объяснить. Он, Полак, очутился тогда без гроша в кармане, без сигарет, без завтрашнего дня. И он был голоден. А голодать и нуждаться он не привык. Отец всегда твердил: быть бедным — ни героично, ни умно. Это не заслуга! Быть бедным — позор. Глупость. И вот он, Полак, сидит здесь…

Как быть с Патерой?

Как ни странно, этот упрямец чем-то ему симпатичен. Он вызывает сочувствие и одновременно бесит, влечет к себе, как вершина горы, — это его-то, юриста, из старинной пражской адвокатской семьи! Толкуешь ему, будто по скале колотишь, по дереву — не пробить. Полак вынул из ящика зеленую папку с фамилией того, кто сейчас ушел, снова закурил и начал листать, выписывая на полях краткие замечания.

Расстроенно отбросил вечное перо — оно звякнуло о стекло на столе. Проклятая жизнь! Ну, посмотрим…

Снял трубку городского телефона, набрал номер. Подождал, постукивая короткими пальцами по резному подлокотнику кресла, наконец заговорил:

— Это Полак… Нет, так, мелочь. Был у меня сегодня этот Патера. Помнишь — Ангел? Вот именно. Нет, он еще не одумался, тут спешить нельзя, но дело на верном пути, он и сам дойдет… Нет, не будет, ручаюсь… Нет, пока ничего не предпринимать, не стоит, право же… Не так все это просто, понимаешь, я знаю, но он — рабочий!

А тот, о ком шел с кем-то разговор, возвращался трамваем на завод. Скверик у Дома инвалидов озаряли щедрые лучи весеннего солнца, травка будто смеялась, мир выглядел радостным и надежным. В вагон ввалились школьники, целый класс — видно, на экскурсию собрались, — вокруг Патеры россыпями смеха зазвенели детские голоса, молодой учитель быстрым взглядом следил за этой буйной оравой.

— Что изменилось? — думал Патера. Да, ему угрожали, приставили нож к горлу; что теперь? Как быть дальше? Кто-то где-то о тебе говорит, в каких-то бумагах твое имя записано в страшной связи; кто-то, чье лицо тебе не видать, решает твою судьбу. Коммунист ли он? Сомнения нет. И ты не вывернешься, как ни бейся — круг замкнулся!

В заводские ворота он входил с тяжестью в желудке. На дворе уронили железную трубу, резкий грохот полоснул по барабанным перепонкам.

Пепек с любопытством посмотрел на Патеру:

— Что нового?

— Да ничего…

В раздевалке снял костюм, ополоснул лицо под краном, влез в рабочий комбинезон — и набросился на работу с таким пылом, словно спешил заглушить мучительные мысли громом клепального молотка. Не удалось! Перед глазами стояло лицо жены. Патера стискивал зубы, пот так и лил с него градом.

В тот же вечер, только закончилось заседание парткома и все уже собирались разойтись, Патера взял слово и сдавленным голосом попросил освободить его от членства в комитете. Он высился над длинным столом — бог ведает, зачем встал, высказывая свою просьбу, вставать у них было не принято. Уставив глаза в землю, он испытывал такое чувство, будто проваливается в пропасть, заполненную изумленной тишиной. Глаза товарищей, онемевших от удивления… Измученный мозг Патеры придумал смехотворный, неправдоподобный повод: устал я, товарищи, ночи не сплю, видимо, здоровье подкачало. Пойду к доктору. Боюсь, от меня проку не будет, поэтому… поймите, товарищи!

Еле выдавил из себя эту унизительную полуправду; даже ложь не так бы его удручала, как эта гнусная часть правды, которой он думал облегчить совесть. Действительно, нервы у него расстроены — но отчего?! Он лжет! Трус! — шипело в голове. И они сразу поймут это, не научился он врать со спокойной уверенностью. Но они заставят себя поверить ему — ведь это же Патера, коммунист до мозга костей, испытанный, мы его знаем, положим за него обе руки в огонь!

Патера сел на место, а вокруг поднялся гомон.

— Адамек! Смотрит на него через стол, Патере кажется, что он утратил свою обычную рассудительную невозмутимость — хотя, как обычно, постукивает карандашом по столу, призывая товарищей высказаться по порядку. Тихо, товарищи! Берите слово по очереди!

Батька сердито ерзал на стуле, размахивая руками.

— Что делать, товарищи? Патера навострил лыжи! Еще бы, ведь он директором будет, ему теперь с нами неинтересно! Отрезать — и баста!

Нет, не удалось Адамеку удержать в руках обсуждение, он сдался. А Патера, равнодушный, сидел среди них, слушал, — тут были все, он узнавал их по голосу, по выражению лица, по жестам. И он им… лгал! Вот Машек — его вопросы вонзаются, как дробинки в тело, а Патера отвечает неуверенно, отводит глаза, громоздит ложь на ложь.

Голоса, слова… Ураганный огонь вопросов!

— Да это же чепуха, Йозеф! — слышит он Дрвоту. — Рехнулся ты, что ли? Весь завод тебя недавно выбирал! Единогласно! Нервы! Ты — и нервы! Да ладно, что с тобой поделаешь, коли смыться задумал…

Намекали на его будущее директорство, все новые вопросы так и вились над ним, и Патера все больше запутывался.

— Насчет директорства говорить преждевременно, товарищи, тут еще многое надо устроить, и вообще…

Вот сейчас, подумал он, взять и выбросить из себя все непонятное, что меня давит… Что они скажут? Нет! Прав Полак — так один лишь вред… Всем вред — партии, заводу, Власте, все поставлю под удар, посею смятение, панику… Надо самому с этим справляться!

Неприятный разговор затянулся на добрый час, но ни к чему не привел. Все устали, накурились, проголодались, слова не шли с языка, в голове шумело. В конце концов Адамек постучал карандашом и подвел итог. Протерев слезящиеся глаза, он вперил прямой взгляд в замолчавшего, измученного Патеру — он тоже уже потерял терпение.