Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

• Название: Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского
• Автор: Антология
• Жанр: Европейская старинная литература

Евгений Витковский — выдающийся переводчик, писатель, поэт, литературовед. Ученик А. Штейнберга и С. Петрова, Витковский переводил на русский язык Смарта и Мильтона, Саути и Китса, Уайльда и Киплинга, Камоэнса и Пессоа, Рильке и Крамера, Вондела и Хёйгенса, Рембо и Валери, Маклина и Макинтайра. Им были подготовлены и изданы беспрецедентные антологии «Семь веков французской поэзии» и «Семь веков английской поэзии». Созданный Е. Витковский сайт «Век перевода» стал уникальной энциклопедией русского поэтического перевода и насчитывает уже более 1000 имен.

Настоящее издание включает в себя основные переводы Е. Витковского более чем за 40 лет работы, и достаточно полно представляет его творческий спектр.

---

3. Граната

Залиты музыкою балконы,
тамбурины задиристые слышны —
но заводы, шахты и терриконы
ведут священный танец войны.

Звездной фольгой унизаны тяжи
от стены к стене, озаряя мглу;
предметы, звери и персонажи
масками кружатся на полу, —

вот арлекин, вот фазан, вот лилея,
па́рами, пришлый чаруя глаз,
все ускоряя темп и смелея
в ритмах, которые шлет контрабас

и тамбурины, — пока до дрожи
не проберет финальная медь,
зажжется свет, и с лиц молодежи
маскам будет пора слететь.

Йакос и Эна, Йорик и Эрна,
Трейда, Ренир, Риа, Кот-Фан
с песней шагают, и характерно,
что выпить пива — ближайший план.

Ренир, узгогубый и тонкоусый,
говорит, порядком навеселе:
«Йорри, докажем, что мы не трусы,
черта ли ползать нам по земле!»

Прошита молнией тьма простора,
и черный кельнер в харчевне ночной
на стол перед каждым ловко и споро
ставит яичницу с ветчиной…

К дому Эрны вдвоем, подходят во мраке,
щелкает ключ в английском замке.
Аквариум, Юркая рыбка. Маки:
каждый на тонком дрожит стебельке.

Скинув рывком маскарадное платье,
ныряет в постель, зажигает свет,
шарит на столике у кровати
в поисках спичек и сигарет.

Магнолию белую видит в трельяже:
бедра, спина, изгиб руки, —
он в глубины скользит и не слышит даже,
что ангелов-рыб шуршат плавники,

колючек слизистых спят распорки,
выше, над ними, совсем на виду,
хрупкий моллюск раскрывает створки
и закрывает, поймав еду.

— Что движет мною в глубинах?.. — Резко
пробуждается, кажется тут же ему,
что как-то странно шуршит занавеска,
он револьвер направляет во тьму:

аквариум. Рыбка скользит по кругу.
Маки. под каждым — свой стебелек.
Одевается, быстро целует подругу
и закрывает дверь на замок.

На улицах тихо, город спокоен,
подметальщики, метлы и шланги держа,
скребут мостовую. Со скотобоен
слышно затачиванье ножа.

Неистово плачет ребенок сонный.
Мглу разгоняет быстрый рассвет.
У мастерской, в корзинке плетеной,
«Трансвалец» и молочный пакет.

Он ухмыляется: значит, народу
побежденных — тоже важна война!..
Самолет взвивается к небосводу,
белы облака, и земля темна.

Внизу — огни, и черным туманом
тянет от множества фабрик, — зато
Город Золота черным встает султаном
над козырьком большого плато.

Скользит самолетик в привычном танце,
на пленку фиксирует аппарат
дороги, здания электростанций,
мосты, вокзалы и все подряд.

О счастье — перед удачной посадкой
услышать моторов победный гром, —
но вот уже улицы мертвой хваткой
стиснули маленький аэродром.

— Африканеры, в шахты и на заводы
мы шагаем, в сердце печалясь своем:
республики нет уже долгие годы,
мы обиду и боль вечерами пьем;

в двадцать втором, нетерпеливо
мы на власть капитала восстали, но
гранаты ручные слабы, — ни пива,
ни хлеба не было нам дано.

Восстанье!.. Не сам ли Господь из мрака
искрами вынул лихих бунтарей,
дал бороду, Библию, кнут, — однако
где Маритц, где Бейерс, где де ла Рей?

Хотя прошло уже больше века,
мы ступаем вновь по своим следам,
опять перед нами начало трека,
а в прошлом — Храфф-Рейнет, Свеллендам.

Но мыслить обязаны мы открыто,
и наконец наступает час
сознаться: восстанье давно добито,
но искра тлеет в сердцах у нас!

Добро! Трудовой не теряйте сноровки.
Готовьтесь, и дело пойдет на лад:
из любого сифона для газировки
можно сработать хороший снаряд.

Свободе и родине знайте цену,
будьте готовы наши долги
выплатить кровью: ибо измену
сделают силой главной враги!

* * *

Глаза устремив с постели во тьму,
она лежит, прерывисто дышит,
размышляя, как больно будет ему,
когда он наконец об этом услышит.

Услышав, он думает: «Узнаю
Юпитера, бога в лебяжьем теле —
в мужчине каждом: он так же свою
тропу, ненадолго забыв о цели,

покидая, слетает к Леде, к земле;
наутро, заслыша слова о ребенке,
ускользает, и только в усталом крыле
дрожат сухожильные перепонки».

«Священна ли жизнь?» Мгновенье — и вот
ее рука поднимается кротко,
но в подмышечной впадине он узнает
худое лицо с короткой бородкой…

И слышится: «Боже, ни мина, ни риф
пусть не встретятся на пути субмарины,
и пусть ее бессмысленный взрыв
не исторгнет из лона морской пучины…»

Он тупо встает, воротник плаща
поднимает, видит аквариум, рыбку,
уходит, под нос угрюмо ропща
на непростительную ошибку —

так глупо влипнуть! — глядит на листки,
уже за столом, на карты, на фото.
«Священна ли жизнь?» — слова нелегки.
«О будущем думать обязан кто-то».

* * *

— Стою на перроне, иду ли с работы —
уступаю дорогу, тревогой объят,
ибо меня окружают роты
белых, черных, цветных солдат.

Из моей бороды по столетней моде
волосы рвут, затыкают рот,
провоцируют всех, кто еще на свободе,
разбивают машины, пускают в расход.

Все рассчитав по планам и картам,
наши отряды сигнала ждут —
взрыва мостов: вслед за этим стартом
нам дадут свободу граната и кнут.

И для того, чтоб увидеть воочью
испуг задумавшейся толпы,
я на стенах церковных рисую ночью
красные молоты и серпы.

— Йакос… Да что ты плетешь, мы не можем!
Уверяю, что день выступленья далек;
сперва мы силы наши умножим,
укрепив и чресла, и кошелек…

Поверь, желания нет иного
у каждого бура… Поверь мне, брат:
сперва — добиться свободы слова,
потом — всенародный созвать синдикат…

— Изменчива речь твоя, добрый Йорик,
как море, ведущее за окоем.
Говорю тебе, сколь вывод не горек:
измена давно уже в сердце твоем.

Опять вокруг избыток апломба,
кричат и люди, и шапки газет:
«Американцами сброшена бомба,
огромного города больше нет».

И часто Йорик, почти для очистки
совести, выйдя из мастерской,
возвращается и наливает виски,
на шары и на маски глядя с тоской.

«Что станется с нами, коль скоро ныне
с терриконов черный ползет буран.
Заметают белые смерчи пустыни
нас, прилетев из далеких стран…

Я выпью — за сгинувши отряды,
за потерянных нами лучших людей:
за Ренира, чья кровь на песке хаммады
забудется после первых дождей;

за Йакоса, который в порыве страсти
под каждый мост совал динамит,
мечтал. чтобы все развалилось на части,
но был своею же бомбой убит;

за Кот-Фана, который на всякий случай
без допроса, без следствия брошен в тюрьму,
теперь за проволокою колючей
только догнить осталось ему…»

Гроза, соблюдая свои законы,
тамбурином черным гремит с вышины.
Заводы, шахты и терриконы
все тот же танец вести должны.

4. Серебреники

Йорик сквозь дымку ночного тумана
видит взнесенными в вышину
Крылатого Змея, Большого Фазана;
видит своих детей и жену.

По лоции зная любую преграду,
призрак-корабль обходит мель,
к Нью-Йорку, Сант-Яго и Ленинграду
везет подарки дальних земель:

уран и золото, нефть и мясо,
вольфрам и азотную кислоту…
«В ожиданье назначенного часа
средь ангелов-рыб скольжу в темноту…»

* * *

Пушинку сажи взяв, как во сне,
на ладонь, он стоит и смотрит косо:
дремлю в редакции на окне
четыре чахлые сухороса.

«Это самая странная из побед:
больше сотни лет — попробуй-ка, выстой.
Словно забрезжил дальний рассвет
над пустыней, колючею и ершистой.

Не падали бомбы, кровь не лилась,
но все случилось, о чем мечтали:
„республика“, греза народных масс,
внезапно возникла из пара и стали.

Но все так же киснуть должно молоко,
а здания — в небо смотреть вершиной.
Республика, да, — а разве легко
ее распознать в державе машинной?»

У окна стоит он с мыслью одной,
глядит, не высказывая вопроса,
как растут, как становятся всею страной
четыре чахлые сухороса.

«В этой стране — колючки одни,
в стране, где буйволу было и зебре
привольно пастись в далекие дни,
где бушмены гордо шагали сквозь дебри,

страх и сомнения отогнав,
а нынче — истощены, плюгавы,
последние лошади пьют из канав
и щиплют на пустошах чахлые травы…

Сухоросы в чашечке на окне!
Мы предали все, что хранили предки:
смерчи над шахтами в нашей стране,
кусты железа топорщат ветки,

и чернокожие батраки
с трудом выползают из ям бетонных:
так боязливые барсуки
греются ранним утром на склонах.

Под вечер в усталости тонет гнев,
воздух последним гудком распорот, —
победно рельсами загремев,
катакомбы свои разверзает город».

И вот журналисты, его гонцы,
спешат с наказом, данным вдогонку:
этой измены искать образцы,
писать о них и снимать на пленку.

И вот, наращивая быстроту,
гудит ротатор от напряженья,
черною краскою по листу —
заголовки, фотоизображенья.

Он рабочим становится быстро знако́м —
одетым в комбинезоны и робы,
получающим завтрак сухим пайком
прямо из автоматной утробы.

Тысячи тружеников страны,
на работу спешащих, спины ссутулив,
об этой измене узнать должны
не покидая конторских стульев.

* * *

«Ушки, кру́жки, стружки…»

* * *

За семью дверями синедрион
с сигарами сел в покойные кресла, —
в полумрак погружен, созерцает он
танцовщиц нагие груди и чресла.

— С кем этот Йорик-мэн заодно?
— О, это жуткий тип! Между прочим,
он популярен, конечно, но
планирует власть передать рабочим!

Ситуация, без сомненья, глупа,
раздумий не избежать гнетущих:
силою молота и серпа
он прельщает черных и неимущих!

Однако — талант не должен пропасть.
Именно так — не давайтесь диву —
все эти годы мы держим власть.
Предложим Йорику альтернативу:

голову с плеч — и, в общем, концы;
ну, а исправиться очень просто:
убийства, девочки — и столбцы
торгово-промышленного прироста!

Ясно, ему и на ум не придет
искать условия лучше, льготней:
мы с ним по-братски поделим доход —
он получит тридцатник от каждой сотни!

Пусть пишет, что мы всегда на посту.
Мене, текел…. Пусть изложит ясно,
что серп и молот покорны кресту,
что черные нам угрожают всечасно!

* * *

В дыме и смоге город исчез,
застилая даль, стирая пейзажи,
сквозь марлю воздуха льется с небес
великолепный ливень сажи, —

парит, перекатываясь во мгле,
струится, препятствий не замечая;
тысячелистые, виснут к земле
ветви чудовищного молочая.

«Когда у выхода из кино
Варраву полиция расстреляла,
дамских платочков освящено
в крови злодея было немало.

И в комнате ужаса висит
его портрет; собой не владея,
дамы, приняв безразличный вид,
приезжают хотя бы взглянуть на злодея.

Мемуары скупаются на корню,
конкуренты, ясно, остались с носом.
Вдове — или брату его — гоню
тысячу далдеров первым взносом!»

Сажевый ливень льет на бетон,
над площадью сеется базарной,
налипает на жесть и на картон,
оседает в кафе на деке гитарной.

«Ушки, кру́жки, стружки,
поросятки-чушки…»

«Кроме хлеба, иных не обрел я святынь.
Есть ли казнь, которой бы я не изведал?
Из рук моих бомбу, Господи, вынь!
Тебя я за тридцать далдеров предал!

Ангела ждать ли я ныне могу,
который теплой водой Каледона
уврачует живущих с червем в мозгу,
безжалостный рак изгонит из лона?

Учитесь у мыши, бегущей сквозь тьму,
находящей в любом лабиринте дорогу.
Выгодно в этой игре кому,
чтобы цифры росли от итога к итогу?

Ушки, кру́жки, стружки,
поросята-чушки,
в клевере телятки,
а в овсе лошадки…

Это ли хлеб — для детей, для жены
преломленный? Или, согласно уставу,
кровопролитье во имя войны?
Я ребенка ращу — по какому праву?

Следуя вековому обряду,
военный корабль обходит мель,
к Сант-Яго, Нью-Йорку и Ленинграду
везет подарки дальних земель.

Призрак-корабль… Беспощадно, яро
занесший атомную пращу…
Которая ждет меня, Господа, кара?
Для чего и зачем я ребенка ращу?

Ушки, кру́жки, стружки,
страшные игрушки,
танки да эсминцы,
морские пехотинцы,

огонь прибрежных батарей,
посты вокруг концлагерей,
пусть детки вырастут скорей,
но любят птичек и зверей.

Солдата, втиснутого в костыли,
как в клетку, — пусть видит грядущий историк:
Равви, молитве моей внемли:
за тридцать минет Тебя продал Йорик!

Но пусть ни магнитная мина, ни риф
Земле не пророчат скорей кончины:
ее не должен бессмысленный взрыв
исторгнуть из лона морской пучины!»

5. Сигнал