Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 4

• Название: Страницы Миллбурнского клуба, 4
• Автор: Слава Бродский
• Издательство: Manhattan Academia
• Жанр: Прочая старинная литература
• Год: 2016
• ISBN: 9781936581139

---

Заливает алмазным сияньем,

Где-то что-то на миг серебрит

И загадочным одеяньем

Небывалых шелков шелестит.

И такая могучая сила

Зачарованный голос влечет,

Будто там впереди не могила,

А таинственной лестницы взлет.

 

                                   Анна Ахматова

10 апреля 2014 года скончалась Надежда Семеновна Брагинская, мой дорогой и светлый друг. Всего полтора месяца не дожила она до своего 90-летия и почти до самого конца сохраняла присущую ей жизненную бодрость и хорошее расположение духа – и это несмотря на тяжкие страдания, которые причиняла ей болезнь. Мне выпало счастье знать Н.С. на протяжении последних пятнадцати лет ее нью-йоркской жизни. Поэтому здесь я буду говорить лишь о том, свидетелем чему был сам. Наверняка, другие люди, знавшие Н.С. дольше и лучше меня, расскажут о ней полнее.

С ее уходом не стало одной из самых замечательных – а для тех, кто знал ее ближе, – и колоритных фигур русскоязычной эмиграции. Когда я говорю «колоритных», это вовсе не означает, что Н.С. отличалась экстравагантностью внешнего облика или какой-то особой манерой одеваться. Но вся ее удивительная, чрезвычайно живая и отзывчивая натура обладала каким-то редкостным и многогранным богатством палитры. Имея репутацию признанного ученого-пушкиниста, была она еще и публичным человеком – то есть человеком, чей голос, чей облик были известны многим людям в Америке благодаря ее еженедельным литературным передачам на русском радио «Надежда», телевизионным выступлениям и статьям в русскоязычной прессе. Она была автором вышедшей в Нью-Йорке книги о Пушкине.[1]

Попала Н.С. в Америку сравнительно недавно, в 1992 году, приехав ненадолго погостить к своему любимому американскому ученику, которому еще в России, в Петербурге, давала уроки русского языка. По причине внезапно обнаружившейся тяжелой болезни сердца она «задержалась» здесь до конца своих дней.

Впервые я увидел Надежду Семеновну в ее небольшой квартирке (по-нью-йоркски – студии) на Рузвельт-Айленде в Нью-Йорке в 1999 году, когда приехал передать ей запоздалый на целых четыре года привет от общего знакомого по Петербургу. Предстала она передо мной этакой весьма пожилой, тучной и несколько манерной «матроной», повадкой похожей на Анну Андреевну Ахматову последних лет. Говорила негромко, медленно, нарочито растягивая слова. Было заметно, что она играет. Поглядывала она на меня с некоторым недоверием, всем своим видом словно говоря: «А это еще кто напросился ко мне в гости? Знакомство со мною нужно, молодой человек, заслужить! Вы, наверное, даже не подозреваете, с кем говорите!» Именно этой мыслью поначалу Н.С. и пыталась меня, не без успеха, ошеломить. Полагаю, я был далеко не первой ее жертвой в этом роде.

Н.С. изволила начать беседу в тоне causerie (светской болтовни), под кружевом которой то и дело мелькали громкие имена ее «друзей-небожителей». При этом известные актеры Басилашвили и Лановой именовались Басиком и Васькой. «Я была на всех репетициях, когда Гога ставил в БДТ ”Пиквикский клуб”», – говорила Н.С. Нередко она оставляла мне самому догадываться who is who, когда ученые-пушкиноведы, оперные исполнители, писатели, директора музеев и заповедников запросто величались Яшкой, Димкой, Наташей, Ниночкой, Артурчиком, Тамарочкой и т. д.

Некоторые ее характеристики отличались неподражаемой оригинальностью. Так, услыхав имя известного ленинградского поэта, я, улучив момент, сказал, что тоже был с ним знаком. В ответ Н.С. после многозначительной паузы вымолвила: «О, это был ходок... великий ходок!» Говорила она и о своей полной опасностей правозащитной деятельности, за что была удостоена «сахаровской медали», которую несколько раз грозилась показать, но так и не показала.

Обстановка в ее единственной комнате, в которой помещалось сразу все – тахта-кровать, письменный рабочий стол, обеденный стол, диван, два книжных шкафа, пузатый телевизор (каких здесь давно уже нет) и крохотная кухонька за перегородкой, где сама Н.С. едва ли могла передвигаться свободно, – была более чем скромной. Единственное окно, с горшочками цветов на подоконнике, выходило на речку, или канал, отделявший ее остров от района Квинс. Причем весь вид, иначе бы живописный, портили громадные, ярко раскрашенные и вечно дымящиеся трубы какого-то предприятия. Н.С. любила повторять, что цыганка нагадала ей, что она будет жить и умрет на острове. На стене у книжного шкафа в рамке висел портрет Пушкина – тропининский; между кроватью и ее рабочим столом – раскрашенный акварелью графический портрет самой Н.С., выполненный в жанре дружеского шаржа ее другом Славой Бродским (впрочем, едва ли отвечавший ее собственным художественным пристрастиям); несколько графических картинок-коллажей; диплом Российского фонда культуры с признанием заслуг Н.С. в связи с 200-летием со дня рождения Пушкина; небольшая черно-белая фотография неизвестного мужчины над письменным столом – по-моему, ее брата (иногда она упоминала имя своей племянницы, живущей где-то в России, которую тоже зовут Надежда). Помню еще стоявшую в рамке на книжной полке фотографию Иосифа Бродского с дымящейся сигаретой в руке – если не ошибаюсь, с дарственной надписью.

Наш разговор поначалу не клеился – полагаю, из-за самой Н.С., – но вскоре она сменила гнев на милость. Поменялась и тональность. (Потом я не раз был свидетелем таких превращений.) Надменность куда-то исчезла, и она вдруг стала простой, милой и сердечной. Трогательно рассказала о себе, о своей непростой жизни, к тому же сыгравшей с ней на старости лет коварную и нелепую шутку, забросив ее сюда, в Америку, в совершенно чуждые ей условия жизни. Причем, обиднее всего было то, что ехала она сюда еще вполне здоровым, полным сил человеком, и вдруг, в один миг, сделалась почти прикованным к постели инвалидом.

С этого вечера мы стали друзьями, несмотря на значительную разницу в возрасте. Н.С. была ровесницей моих родителей. Мои дружеские чувства к Н.С. были основаны как на взаимной симпатии, так и на беззаветной любви к Пушкину. И, конечно, еще на многолетней сердечной привязанности к пушкинским местам Петербурга, Царского Села и Псковщины, которые мы оба хорошо, почти досконально, знали. Н.С. когда-то работала в Пушкинском заповеднике, а мне эти места были знакомы по экскурсоводческой деятельности. Это была наша общая с ней родина, которую мы навсегда и безоговорочно приняли в свое сердце, самозабвенно любили и о которой могли говорить без устали. Особенно интенсивно все это переживалось здесь, на «других берегах». Это были наши общие с ней «все яблоки, все золотые шары».

В этот же первый приход к Н.С. я выслушал сагу о ее гениальном ученике и переводчике Пушкина на английский язык Джулиане Лоуэнфельде и его многочисленных коварных женах. К женам же, как виду, Надежда Семеновна питала нескрываемую ненависть. В том числе это относилось к жене самого «верховного божества» – Пушкина, для характеристики которой применялись редкие в лексиконе Н.С. выражения: «Вы только представьте себе: эта ... возила детей в Сульц, к дяде Джоржику!» Затем, по мере убывания, следовали жены Джулиана (на моей памяти их было четыре или пять). Разумеется, все эти годы не оставалась в стороне и моя собственная жена, а также жена Славы Бродского – как, наверное, и многие другие, мне лично неведомые жены.

Н.С. была человеком позы и применительно к собственной персоне практиковала единственную форму отношения: трепетного, благоговейного преклонения. Все должны были хорошенько усвоить, что Н.С. и Пушкин находятся в совершенно особых, недоступных для простых смертных, отношениях – отсюда вытекали и правила поведения. Впрочем, я охотно допускаю, что не для всех ее друзей это было так. Что греха таить, Н.С. была весьма непростым человеком. Следовало сделать усилие (впрочем, не слишком обременительное), чтобы до конца ее принять и полюбить.

По какой-то, ей одной известной, причине предпочитала она меня видеть непременно в компании со Славой Бродским, нашим общим другом. При этом тщательно оберегала нас от излишних, по ее мнению, знакомств с другими ее друзьями. Особенно ревниво она прятала от нас Джулиана. Справедливости ради, следует упомянуть единственный случай, когда Джулиан тоже присоединился к нам, но это была особая, «внеплановая» встреча: мы выезжали за город, в небольшой парк неподалеку от городка Monroe в штате Нью-Йорк, к памятнику Пушкину, где отмечали 19 октября – лицейскую годовщину. Было это в 2002 году, если память мне не изменяет.

Приходили мы к ней примерно раз в месяц, иногда чаще, пока обстоятельства позволяли. Это были не просто дружеские застолья, а еще и своего рода литературные посиделки, где Слава и Н.С. – люди активно пишущие – охотно отдавали на общий суд свои еще не опубликованные тексты. Она любила слушать наше мнение, ибо мы мыслили по-разному, и всерьез принимала замечания, если таковые были. Наверняка, помимо нас у нее были и другие слушатели и советчики. Но по всему было видно, что мы ей тоже были нужны. Конечно же, мы еще много болтали о том – о сем, как это обычно водится за столом с водочкой: шутили, смеялись, сплетничали, рассказывали анекдоты. В этом смысле наша компания мало чем отличалась от любой другой дружеской компании, где людей связывали взаимная симпатия и общность интересов. Но был еще и свой, особый, во многом неповторимый шарм в нашем «тройственном союзе», который мы все очень скоро научились ценить и любить. Должен признаться, что только с уходом Н.С., когда наши встречи прекратились, я по-настоящему понял, насколько они были мне дороги и нужны. Не сомневаюсь, что и Слава полностью разделяет эти мои чувства.