Александр Сегень - Державный

• Название: Державный
• Автор: Александр Сегень
• Издательство: Вече
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-9533-1676-3

Александр Юрьевич Сегень родился в 1959 году в Москве, автор книг «Похоронный марш», «Страшный пассажир», «Тридцать три удовольствия», «Евпраксия», «Древо Жизора», «Тамерлан», «Абуль-Аббас — любимый слон Карла Великого», «Державный», «Поющий король», «Ожидание Ч», «Русский ураган», «Солнце земли Русской», «Поп». Лауреат многих литературных премий. Доцент Литературного института.

Роман Александра Сегеня «Державный» посвящён четырём периодам жизни государя Московского, создателя нового Русского государства, Ивана Васильевича III. При жизни его величали Державным, потомки назвали Великим. Так, наравне с Петром I и Екатериной II мы до сих пор и чтим его как Ивана Великого. Четыре части романа это детство, юность, зрелость и старость Ивана. Детство, связанное с борьбой против Шемяки. Юность война Москвы и Новгорода. Зрелость — великое и победоносное Стояние на Угре, после которого Русь освободилась от ордынского гнёта. Старость — разгром ереси жидовствующих, завершение всех дел.

Роман получил высокую оценку читателей и был удостоен премии Московского правительства и Большой премии Союза писателей.

---

И вот, возвратившись на Москву, он стоял перед великим мистро и выставлял свои дерзкие требования. Фёдор беседовал с ним вежливо, без гнева и досады, пытался убедить, усовестить, но всё было бесполезно. Наконец Сокол сказал:

— Я понял, брат мой Андрей Иванович, что заблуждения твои слишком глубоко проникли к тебе в душу, и не стану более продолжать наш разговор. Если ты явился просить об отставке, я освобождаю тебя. Твоё место займёт мой брат Иван-Волк. А в ответ на твои требования я выдвигаю свои — ты немедленно покинешь Москву и уедешь во Францию, а мы тебя не тронем.

— Ах вот как! — поднимаясь с кресла, произнёс Бова. — В таком случае разговор и впрямь зашёл в тупик. Я остаюсь при своих условиях и требованиях.

В тот же день, несмотря на самые изощрённые меры предосторожности, Андрей Иванович был схвачен, отвезён в Останки и там сброшен в подземную лаодикию, в которую за пятнадцать лет до него, насколько было известно Волку, отправился другой враг Великого Муроля — веницейский муроль Аристотель Фиораванти. Его недавние подчинённые Волк Курицын и Иван Максимов лично участвовали в поимке и расправе над бывшим протодиаконом великого мистро Сокола-Фёдора, Андреем Бовой.

Максимов своей внезапно проснувшейся жалостью к предателю Бове сбил Волка с приятных воспоминаний о путешествиях по немецким землям, и теперь, лёжа в кромешной темноте, Курицын видел перед собой бездонный зев колодца, и ему мерещилось, что он летит, летит туда…

— Волк, а Волк! — раздался на сей раз голос Коноплева.

— Что вам не спится, черти проклятые! — закричал, просыпаясь, Волк Васильевич. — Никак не дадите уснуть! Чего тебе?

— Я хотел спросить, ты радел с Бовою?

— Нет, не радел. Он вообще-то не любил радений, избегал их. Оттого и лишился света познания.

— Точно, — согласился из темноты Максимов. — И со мной он никогда не радел, хотя обязан был по чину.

Так называемые радения установлены были среди посвящённых в качестве особенного обряда служения Великому Муролю. Они совершались торжественно вблизи подземной лаодикии. Совокупляясь, посвящённые тем самым как бы проникали всем своим существом внутрь бездонного чёрного колодца. Волку обряд радений никогда не нравился, и совокупляться с женщинами он любил куда больше, чем с мужчинами. А некоторые находили особое удовольствие именно в радениях друг с другом, и вне обряда они продолжали потом встречаться тайком и предаваться тому, что неразумные христиане именуют содомским грехом. Митрополит Зосима однажды был даже уличён, когда пытался соблазнить диакона Архангельского собора. Достоверно вина его не была доказана, но когда Зосиму с позором сводили с митрополичьей кафедры, сей грешок был помянут в числе множества других тёмных дел.

О радениях Волку никак не хотелось вспоминать.

— Впредь чтобы я вас не слышал! — грозно приказал он Максимову и Коноплеву.

Стараясь не думать о мужеложстве, он принялся мечтать о жене, потом о любовнице Ольге, потом и вовсе размечтался — о несравненной красавице Соломонии Сабуровой, невесте великого князя Василия Ивановича. На Николу зимнего она приходила навестить узников по обычаю, принесла постных пирожков с осетриною, пива… Волк так и онемел, увидев красоту такую. Двадцать дней прошло, вчера на Москве уж Рождество отпраздновали, а он всё никак не может забыть о великокняжеской невесте, каждую ночь думает о ней, воображает себя с ней. И знает, что излишняя красота даётся тем, кто ничем другим мужа своего ублажить не сумеет, а всё равно зависть к Василию распирала Волка.

Ему грезилось, как Фёдор освобождает их из темницы, как чудесным образом всё возвращается на круги своя, как Василий вместе с Соломонией едет в гости к кесарю Максимилиану, беря в свою свиту обоих Курицыных, как где-нибудь в Любеке или Регенсбурге Волку удаётся соблазнить несравненную Соломонию…

В этих грёзах ему наконец удалось уснуть.

Проснулся он от громкого лязга и сразу вскочил. В дверях узилища стоял пристав Андрей с новой свечой в руке.

— Вставайте, грешники! Новый день наступил, — сказал он с каким-то необычным весельем в голосе. — Первомученика Стефания. Помолитесь своему жидовскому богу, и вот вам умывание.

Следом за Андреем вошёл младший пристав Иван по прозвищу Мышка, неся в руках медную ендову, в которой плескалась вода. Обойдя узников, он поплескал через рыльце ендовы на руки им совсем немного, чтобы только можно было слегка ополоснуть лицо. Свеча, водружённая посреди темницы на пол, вернула миру очертания и даже кое-какие краски. Умытые, если это можно назвать умыванием, Коноплёв и Максимов сидели в своих углах и позёвывали. Каждый был прикован к стене за ногу чугунной цепыо длиной эдак в локоть. Коноплёв встал, немного попрыгал. Мышка собрал у узников отхожие мисы, ушёл. Андрей продолжал стоять в двери, с необычным любопытством оглядывая заточников и загадочно улыбаясь. Волк вспомнил, как при первом же пробуждении следует промолвить Великому Муролю Вселенной: «Слава тебе, единый господи!» А уж потом надо умываться. Нет — просто «слава тебе!», не называя имени, ибо нельзя называть его имя до того, как умылся. Так учил его брат Фёдор.

— Слава тебе! — произнёс Волк, сложил руки ладонью к ладони и продолжил: — Благодарю тебя, владыка живой и вечный, за то, что ты, по милости своей, возвратил мне душу мою. Велика моя вера в тебя, единый господи.

Это и имел в виду пристав Андрей, говоря: «Помолитесь своему жидовскому богу», — и теперь было видно, что он полностью удовлетворён.

— Христу, стало быть, не молитесь? — хмыкнул он. — Ну-ну! Ванька! Ты где там запропал?

— Несу, несу! — отозвался младший пристав, входя в темницу с опорожнённой отхожей мисой в одной руке и с деревянной миской в другой. И ту, и другую он поставил перед Волком. В деревянной дымились куски жареной свинины, политые душистой чесночной подливой.

— Чего это приставка принёс там? — тревожно спросил Максимов.

— Ясное дело, чего, — угрюмо ответил Волк. — Накормить нас решили напоследок. Милосердие своё выказывают.

— Как это — напоследок? — ещё более тревожно спросил Коноплёв.

— Известно, как, — весело сказал пристав Андрей.

— Волк, ты же говорил… — задыхаясь от волненья, вымолвил Коноплёв.

— Всё, что говорил, сбудется, — сердито ответил Курицын.

— Сбудется, сбудется! — хохотнул пристав. Тем временем свиное жаркое под чесночной подливой появилось перед Максимовым, и приставка Иван побежал за угощением для Коноплева.

— Что же, сегодня казнить?.. — спросил Максимов.

— Не казнить, а избавлять вас от грешных телес ваших, — ответил пристав. Мышка принёс еду для Мити. Глупо рассмеявшись, вышел и встал за спиной у пристава. Оба внимательно смотрели на узников.

Коноплёв первым набросился на жаркое, следом за ним и остальные принялись поедать свинину.

— А я слыхал, вам свиное нельзя есть, — сказал пристав. — Или с проголоду что хошь сожрёшь?

— Ишь наворачивают! — подал голос из-за спины своего начальника приставка Иван. — Вот те и жиды!

— Да не жиды мы! — сквозь туго набитый рот промычал Коноплёв. — Клевета всё.

— Ну да, не жиды! — не унимался пристав. — А что ж Христа не признаете, Троицу?

— Христа не токмо признаем, но и почитаем, — сказал Максимов, проглотив прожёванное. — Великий был человек.

— А Троицу?

— А Троицу…

— Будет тебе, Иван! — одёрнул Максимова Курицын. — Не ему нас пытать. Тоже мне, устроили любопрение!

— Жиды, а жиды, как свининка? — спросил глумливо приставка Мышка. — Не поперхнулися?

— Кабы за твоё здравие ели, то авось и поперхнулись бы, — сказал Митя.

— А я вот сейчас возьму да и заберу от вас отхожие мисы-то, — вмиг осерчал приставка. — И пойдёте на казнь обызгаженные.

— Да ладно тебе! — одёрнул Мышку пристав Андрей. — Пущай посклабятся напоследок.

Вскоре с едой было покончено, и пристав с приставкой удалились, забрав пустые деревянные миски. Трое узников молча сидели, глядя на пламя свечи. Волк посмотрел на своих соучастников. Лицо Максимова было хмурым и сосредоточенным, а у Мити — испуганным, глуповатым.

— Молитесь Светоносному, и Сокол прилетит спасти нас, — произнёс он, желая подбодрить обоих, да и себя заодно.

Спустя некоторое время появился кузнец Василий, занялся цепью, которой Волк был прикован к стене. Когда нога была освобождена, пристав Андрей вывел Курицына из темницы, бросил ему сапоги, отнятые при посадке в узилище. Ноги отчего-то распухли, и сапоги едва налезли. И всё же было приятно обуться после стольких босых дней. Затем из подвала Троицкой башни Волка вывели на берег Неглинки. Стоял пасмурный зимний полдень, со стороны Собакиной башни дул ветер, неся снежную заметуху, но и он был любезен после стольких затхлых дней.