Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

• Название: Царский угодник. Распутин
• Автор: Валерий Поволяев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-17-026715-0, 5-271-10179-7, 5-9578-1317-6

Известный писатель-историк Валерий Поволяев в своём романе «Царский угодник» обращается к феномену Распутина, человека, сыгравшего роковую роль в падении царского трона.

---

   — Войны не хотелось бы, очень много хватил русский мужик от неё в четвёртом году, — «старец» вздохнул, — свои кишки на штык намотал. Германец — не японец, он посильнее, а раз так, то, значит, ещё больше кишок на штык будет намотано.

   — Но ты же говоришь, что война обойдёт нас, — всё сделаешь для тово...

   — От своих слов я не отказываюсь. Да вот, папаша с мамашей, — Григорий бросил взгляд на стену, где в нарядном киоте висел фотографический портрет царя с царицей, — обложены своими приближёнными мёртво, не вздохнуть, и приближённые всё давят, давят, не стесняясь, все за войну — и агитируют за неё, и агитируют, глотки рвут, а почему, спрашивается, агитируют? А?

Отец молча приподнял плечи.

   — Больше всего стараются великие князья — царёвы родственники. Почему, спрашивается?

   — Чего ты меня пытаешь?

   — Да потому, что купленные. Англичане их купили, французы купили — золотом каждого обсыпали с макушки до штиблет, вот они и держат папу в кулаке, к войне его подводят. И маму в кулаке держат, прижимают её ейным же прошлым — немка, мол, немецкие интересы соблюдает, русского мужика до германца не допускает. Русский дядя, мол, посчитаться хочет, горло немцу прогрызть готов, а она не допускает, поскольку — сродственница! Приглядывают за ней, письма перехватывают. Она сейчас даже письма боится посылать, вот до чего дело дошло!

Григорий замолчал. Отец тоже молчал. Было слышно, как на реке гудел пароход, — боясь врезаться, спугивал с пути рыбацкие лодки, гудки были частые, тревожные, злые.

   — Будто по покойнику, — сказал Григорий.

Отец снова промолчал.

   — В общем, не жизнь у них, а невесть что, — вернулся сын к старому, — хотя и цари. Я им не завидую. Когда в их доме бываю — радуются.

   — И как же ты войну отвадишь?

   — Знаю способ, — уклончиво ответил Григорий.

Он твёрдо верил в свои способности — не носить ему своей фамилии, если он не уговорит царя не ввязываться в это дело. И царь послушает его — своих дядьёв, племянников, братьев разных во втором и в третьем колене, великих князьёв, он тоже, конечно, послушает, но только для блезира, а поступить поступит так, как велит Распутин. Если царь заартачится, Распутин позовёт на помощь «маму», и та быстро вправит муженьку мозги.

Против войны выступали и два банкира, ссужавшие Распутина деньгами без всяких расписок, Рубинштейн[23] и Манус, некоторые промышленники, фрейлина Вырубова Анна Александровна — ближайшая приятельница императрицы, Штюрмер Борис Владимирович, многие другие — весь распутинский кружок.

С тяжёлым скрипом открылась массивная дубовая дверь. Распутин обернулся и увидел Матрёну.

   — Чего тебе?

Матрёна быстро-быстро, словно зверёк, облизала губы, за стол со взрослыми ей садиться ещё рано — это уже по петербургской норме, по сибирской ей вообще нечего было делать за столом; в селе Покровском женщины ели отдельно от мужчин. Распутин поймал её заинтересованный взгляд и взял из красной, отлитой из дорогого северного стекла, с клеймом «Новгород», две конфеты — шоколадные плошки, завёрнутые в серебряную бумагу.

   — На! — Поймав неодобрительный взгляд отца, сказал: — А как же! Ох и натерпелся же я из-за неё! Но ничего — мы всех объедем на кривом мерине и победим. — Он дёрнул Матрёну за тощую твёрдую косичку, перевязанную ботиночным шнурком. — Ну так чего, Матрёш?

   — Там, папаня, мужики пришли.

   — Зачем, не сказали?

   — Не-а!

   — Передай им, что сейчас выйду.

Матрёна убежала, оставив дверь открытой.

   — Опять чего-нибудь клянчить будут. — Распутин вздохнул. — Деньги или новую пристань на реку.

Отец молчал. Распутин проглотил ещё кусок телятины, запил мадерой, повозил языком во рту, словно бы совмещая вкус телятины с вкусом вина, засмеялся облегчённо:

   — Люблю поесть. Не ем только варёных огурцов, а так трескаю всё что угодно — селёдку с джемом, вареники с горчицей, мясо со сметаной. — Он хлопнул себя по тощему животу. — Всё сжигает! Хорошая топка! Желудок как у утки. Утка может проглотить стальной шарик из подшипника и переварить его. Слышал об этом?

   — Пустое! — мрачно проговорил отец.

   — Но зато интересно! — Распутин встал, пальцами ухватил ещё пару кусков телятины, сложил их на манер блина, сунул в рот. — Ладно, пойду узнаю, чего надо односельцам.

Улица ослепила его светом — солнце старалось вовсю, земля парила, было душно, как перед грозой, река затянута зыбкой кисеей, на тёплых стенах домов сидели оводы и мухи. С мужиками, распустив мокрые губы, беседовал Митька — сын, старший среди распутинских детей.

   — Здорово, мужики! — Распутин спустился с крыльца, пошёл по кругу, пожимая руки.

   — Здорово, коль не шутишь, Григорий Ефимов! Давненько у нас не был!

   — Ну уж и давненько! Весною, в марте был. — Распутин сощурился — на ярком солнце все цвета поблекли, попрозрачнели, теней не стало, они исчезли, из глаз покатились слёзы. — Ну и солнце! — Распутин покрутил головой. — Как в этой самой... в Африке!

Земля просохла, на улице поднимались рыжие столбики пыли — с реки приносился ветер, играл, гонял кур, задирал хвосты бычкам, и те ошалело таращили глаза, не понимая, что за невидимая сила крутит им репки. В воздухе металось что-то хмельное, весёлое, пахло праздником, хотя никаких праздников в ближайшие дни вроде бы не предвиделось. Распутин угадал — мужики беспокоили его насчёт новой пристани, да ещё хотели, чтобы Гришка их походатайствовал насчёт парохода — слишком редко пароход останавливается в Покровском, даже обидно, ведь Покровское — село большое, старое, уважаемое. В общем, Григорию Ефимовичу надо переговорить с дирекцией Западно-Сибирской пароходной компании...

   — Ладно, переговорю, — пообещал Распутин, — чего для односельцев не сделаешь! А то вон со мною бабёшки столичные приехали, пальцем сопли вытирать не приспособленные, так их со сходни чуть ветром не посшибало, только голубые панталоны мелькали... Хорошо, внизу матрос ловил. И ещё хорошо, что паренёк крепким оказался, не то бы быть беде.

   — Парень тот наш был, из двора Малофеевых, бедовый... Баб, как и ты... — Говоривший посмотрел на Григория, обтёр рукою рот. — Сказывают, что так! Мишкой парня зовут.

   — Не признал, — сказал Распутин, — видать, стар стал. Хотя всё работает пока, как у молодого, — и то, что выше пояса, и то, что ниже...

   — Да он тебе всё равно незнаком, Григорий Ефимов, Малофеевы из приезжих, не коренные.

Здесь, в Покровском, Распутин чувствовал себя не то что в Петербурге, тут он был среди своих, тут он отдыхал — телом отдыхал, душой, головой, сердцем, кровью своей, тут он восстанавливался, а Петербург, он сжигает человека, нервы становятся прелыми, гниль одна, а не нервы, от Петербурга и от беспокойства тамошнего у Распутина даже зубы начали сыпаться.

И спать в Питере перестал — прикорнёт малость, забудется, но это только до первого сна, как только увидит первый сон, лицо какое-нибудь знакомое — сон сразу уносится прочь, будто ветер, который задирает хвосты бычкам, и приходится вставать.

Случалось, Распутин всю ночь блуждал по комнатам в кальсонах, шлёпал босыми ногами по полу, разговаривал сам с собою, смеялся и потом ловил себя на том, что разговаривает с тенями, хохочет невесть отчего, хотя надо бы не хохотать, а плакать. Нет, правильно он решил — из Петербурга вон! Надо бежать на волю, на природу, на землю, в сирень и смородиновые кусты. Добили журналисты, добили просители, добили враги. Пуришкевич, Горемыкин, великие князья, Илиодорка... Тьфу, и этот в голову лезет, ни дна ему, ни покрышки! Илиодорка спёкся, хотя и пробует поднять голову — говорит, что пишет книгу, про него пишет, про Распутина, ну, пусть себе пишет в своей ссылке, в глуши!

Вспомнив Илиодора, Распутин помрачнел, покрутил с досадой головой и, чтобы хоть как-то развеяться, сказал:

   — Ладно, мужики, пойдём на берег, ещё раз посмотрим, что мы имеем с гуся.

Громкоголосой шеренгой, задерживаясь около ям и выгоняя оттуда кур с поросятами, двинулись к реке.

   — А ведь признайся, Ефимыч, скучаешь по нашим местам? — спросил один из мужиков, глазастый, прозорливый — он как в точку попал.

Распутину сделалось неприятно — не хотелось признаваться, что тянет сюда, — слишком велика честь для здешних мужиков.

   — Нет, не скучаю, — сказал он, — некогда!

   — И во сне Покровское не видишь?

   — Не вижу. Некогда, я же говорю! Да и сны что-то перестал видеть, — соврал Распутин. — Стар сделался. Старость — не радость!

   — Не прибедняйся! Друзьяки в столице есть?

   — Без них никак нельзя.

   — Небось всё больше по дамской части?

   — И это есть!

В конце улицы показалась одинокая женщина, одетая в чёрное, закутанная в платок. Распутин сощурился: