Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

• Название: Столп. Артамон Матвеев
• Автор: Владислав Бахревский
• Издательство: АСТ, Астрель, Транзиткнига
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-17-031676-3, 5-271-11994-7, 5-9578-2399-6

О жизни и судьбе крупнейшего государственного и военного деятеля XVII века, дипломата. Артамона Сергеевича Матвеева (1623—1682) рассказывает роман известного писателя-историка В. Бахревского.

---

Сильвестр тебе стихи отныне станет писать. Научен... У Сильвестра возьми устав академии. Ты вели... допускать его... до себя.

Заснул. Покойно, дышал ровно.

Фёдор Алексеевич уехал, а уже через час доложили:

   — Отец Симеон скончался.

   — Какой сегодня день? — спросил царь.

   — Двадцать пятое августа.

   — Приеду на отпевание. Скажите отцу Сильвестру, пусть эпитафию сочинит.

Почитал своего учителя великий государь за человека великого.

Трижды возвращал эпитафию автору. Потом уж сам прошёлся по ней.

Такова была слава от царя первому русскому поэту.

7

Одно из желаний усопшего — облегчить участь Матвеева — царь исполнил раньше подсказки учителя. 30 июля 1680 года Артамон Сергеевич с сыном Андреем отбыли из Пустозерска в поезде воеводы Гаврилы Тухачевского, ехавшего принимать в управление город Мезень.

Приходил Артамон Сергеевич прощаться с Аввакумом, а у того ум досадою повредился.

Передал «Послание чадам церковным о враге Божии Фёдоре». И вся беседа о том же. Сон свой рассказал, помещённый в послании.

— Ужо было мне за покладистость к сатанинской прелести! — говорил Аввакум, посмеиваясь. — Помнишь, рассказывал тебе весной, как мириться ходил к Фёдору, терпел его блевотину на Троицу. Так всё и тянулось ради слёз старца Епифания. Ему мир подавай! А мир миру рознь. Божий — не чета миру тьмы. И вот, неделю тому — повалился я спать, миротворец безмозглый. Вижу себя со старцем возле церкви. Деревянненькая, лепая. А поодаль от нас, на горе, Фёдор. И не один. Немцами окружён, скотами. Боровы с клыками, у козлов рожи, у верблюдов рога. А на тех свиньях, козлах да верблюдах — татаре. Старец меня к горе-то подтолкнул. Плачу, но иду. А Фёдор-то, с горы-то, давай ссать на меня. И всё на ноги. Чую, горят! Уж такое жжение, будто я их в печь, в пламень сунул. Творю молитву — не доходит до Господа. А он, бес, речёт с горы: «Вот тебе за безумие в прибавку». И давай душить меня, ломать. Не до дружка стало — до своего брюшка! Я, пробудясь, с лавки свалился, да лбом в землю, кричу: «Благодарю Тя, Господи! Внемлю гневу Твоему». На том и кончился мир наш с Федькой-злыднем.

Горько было слушать Артамону Сергеевичу о нелепой распре горемык. Спросил:

   — Ты, батька, семье-то написал письмо?

Охнул Аввакум, будто в груди у него камень оборвался:

   — Не утоляют письма печали, боярин! Погладил бы аз Марковну по головке за все муки её — не дотянуться. Сильны разлучники наши, а сердце, Артамон, уныния не ведает. Не меня ради терпит Марковна — ради Христа... Письмишко-то вот оно. Бумагу отняли, а я на бересте наскрябал. Отвези... Скажи им всем — благословляет батька на терпение. А младшему моему, Афонюшке, передай: Москва по нему исскучалась. Царь невинному волю пожаловал. Ну и с Богом! Пусть Сладчайшему Исусу в Москве послужит, среди людей поживёт, хранимый Богородицей, а то ведь с малых лет — в тюрьмах да в пустынях.

Просто говорил Аввакум. Искушённый в посольских тонкостях Матвеев не только не услышал, не увидел, но и не учуял игры, затеваемой страстотерпцем. А игра была. После Матвеева приходил к яме стрелец, взятый воеводой Тухачевским на службу в Мезень. Повёз этот стрелец для передачи в Москву верным людям туесок, полный берестами. А на тех берестах страстотерпец процарапал лики царя Алексея и ныне царствующего Фёдора, патриархов Паисия, Никона, Макария, митрополита Лигарида. И ко всякой личине была приписка. Самая невинная у Лигарида — сребролюбец, продал Христа, у Никона — лустец баб, стало быть жадный до баб, а на иных берестах и совсем уж матерно. О царе Алексее — «в смоле сидит», о царе здравствующем — потатчик врагам Христовым.

Такое говорить царям — на кнут напроситься. Но что делать? Благоразумие гонимого утверждает гонителя в правоте. Страдание же, как и всё в человеке, стремится к высшей точке своей, за которой — рай.

...Дорога в Мезень из Пустозерска долгая. На пяти кораблях Тухачевский со своими спутниками плыл Печорой, Ижмой до Ижемской слободы, далее рекой Ухтой, переволокся на реки Весляну, Вымь, и опять волоками до реки Мезени, до Глотовой слободы. Город Мезень в семи вёрстах от Мезенской губы, а это уже Белое море — Москвы не видать, но за месяц-другой доехать можно.

Дали в Мезени Матвееву большой двор: дом в два этажа с подклетью, три избы, баня, амбар.

Отдохнув с дороги, понёс Артамон Сергеевич письмо Аввакума супруге его, Анастасии Марковне. Семейство расстриженного протопопа помещалось в добром доме.

Анастасия Марковна одета была в чёрное, но в лице ни скорби, ни измученности. Глаза смотрели приветливо, морщинок всего две, у переносицы. А ведь жизнь протопопицы — скитания. По Сибири, по Даурии, ссылка в Мезень, тюрьма...

   — Здоров ли батюшка-то? — спросила.

   — Здоров. С Фёдором воюет. — Вместе с письмом передал «Послание о Фёдоре». Не удержался, зачитал конец: — «Любите враги ваша, душеядцов же, еретиков отгребайтеся. Аще спасение ваше вредят, подобает ненавидети их». Вот он как, батька-то, на Фёдора. Но и себя не жалеет. Коли разленюся, говорит, давай и мне кнут на спину. Да не ремённый, каким воевода Пашков потчевал в Братске, но железный, огнём клокочущий.

   — Такой уж он, Аввакум Петрович! — Анастасия Марковна поклонилась благодарно, просила гостя за стол, хлеба-соли отведать.

Кушанье было рыбное, приготовлено вкусно. За обедом Артамон Сергеевич спросил:

   — От государя вашему семейству дают жалованье?

   — Слава Богу, царь милостив. По грошу на человека в день получаем, малые детки по три денежки.

Анастасия Марковна перекрестилась двумя перстами.

Артамон Матвеевич чуть было стол не опрокинул, так его дёрнуло. И не оттого, что протопопица держалась старого обряда. Сам он, и сын его, и челядники получали на житье из казны, как Аввакумовы внучата!

Вернулся к себе в великой досаде. Тотчас сел писать челобитье царю: «Жалованья из мезенских доходов дано мне, Артамошке, сто пятьдесят рублей по три денежки, а на иные дни и не будет по три денежки, а на одежду нам твоего государского милостивого указу нет. А и противникам церковным, которые сосланы на Мезень, Аввакума жена и дети, и тем твоего государева жалованья на день по грошу на человека, а на малых по три денежки, а мы, холопи твои, не противники ни Церкви, ни Вашему Царскому повелению, а хлеб твоего государского жалованья в твоей великого государя грамоте написано — ржи двести четвертей, овса пятьдесят четвертей, ячменя тож, а мерою ныне Вашим великого государя указом медною мерою: всего будет — ржи сто пятнадцать четвертей, овса двадцать восемь и ячменя тож, и того ради Вашего государского жалованья радуем и плачем».

Наябедничал великий человек на малых, но гору новых гонений на семейство Аввакума возвёл, увы, сам Аввакум.

8

Царь с царицею сидели над серебряною братиною с изображением Предтечи Иоанна, крестящего Христа во Иордане, и ждали полночи.

   — Я в детстве с царевной Татьяной Михайловной на воду смотрел. — Фёдор Алексеевич дотронулся до бровки Агафьи Семёновны.

   — Пушинка?

   — Лепота! Глазами глядишь — шёлк, а потрогаешь — колюче.

   — Царицам нельзя быть шёлковыми. Вон как Наталье Кирилловне приходится беречься.

   — Покуда я на царстве, Наталью Кирилловну, братца моего Петрушу не токмо обидеть — дунуть в их сторону не позволю. Ты не думай, я не забываю о вдове отца моего. Не забывать, помнить — царское дело. Ради праздника послал вчера в Преображенское триста рублей, да пять осётров, да камки наилучшей, да объяри, а Петру коня с седлом, с саадаком, и ружьецо. Вроде бы совсем детское, а стреляет взаправду.

   — Ах, что это мы с тобой разговорились... Чудо пропустим.

   — Мы с Татьяной Михайловной ничего не углядели.

   — Ах, Господи! Колыхнулось бы! На наше счастье! Ради нашего дитяти!

Фёдор Алексеевич приложил перст к царициным устам:

   — Не загадывай! Завтрашний день у Господа. Подаст — проживём и возблагодарим.

   — Фёдор Алексеевич, ты гляди, гляди, вроде бы рябь?

Государь улыбнулся, положил руку на головку Агафье Семёновне:

   — Пошли спать, милая! Утро вечера мудренее. Завтра служба праздничная, Крестный ход на. Иордань...

   — А завтра или сегодня небеса разверзаются? О чём ни помолись — сбудется.

   — Всякий день, всякую ночь для молитвы, коли сердце чистое, небеса не затворены...

   — Фёдор Алексеевич, а о чём бы ты хотел Бога попросить?

   — О покое в царстве.

   — А я — чтобы сына тебе родить! — приникла к мужнему плечу. — Мне немножко страшно. Рожать — куда денешься! Уж такая доля женская... Я кричать не хочу. Я, когда маленькая ушибалась, — ни за что не плакала.