Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

• Название: Столп. Артамон Матвеев
• Автор: Владислав Бахревский
• Издательство: АСТ, Астрель, Транзиткнига
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-17-031676-3, 5-271-11994-7, 5-9578-2399-6

О жизни и судьбе крупнейшего государственного и военного деятеля XVII века, дипломата. Артамона Сергеевича Матвеева (1623—1682) рассказывает роман известного писателя-историка В. Бахревского.

---

   — Господи! — вырвалось у царя. — Сорок семь лет, а мне-то уж сорок четыре.

В соседней комнате монахи запели.

   — Федя! Фёдор Михайлович! — звал царь, наклоняясь к уху умершего. — Ты ведь у нас пение-то сладкозвучное устраивал. Слышишь ли? Хорошо поют. Ты слушай, слушай.

Поцеловал друга в лоб, перекрестился, запел, и царевич запел. Домочадцы плакали безмолвно, чтоб не мешать пению, чтоб Фёдора Михайловича не огорчить...

2

Похоронив друга своего, царь отправился по монастырям. Ходил три недели, но вернулся печальным и к делам был равнодушен. Чтобы развеять государя, Артамон Сергеевич поднёс ему два сочинения Спафария. Завершённую, переписанную ещё раз «Книгу сивилл» и «Арифмологию».

Алексей Михайлович тотчас полистал книги, читая наугад в разных местах: «Грамматика имя своё получи от греческого речения грамма, сиречь письмо. Риторика есть художество яже учит слово украшати и увещевати. Риторика происходит от еро гречески, сиречь глаголю или от рео гречески, сиречь теку... Есть бо История или повесть, полезнейшая человеческому роду, сего ради и позорище живота человеческого по достоинству нарицатися может, понеже многих монархов, царей и кралей и князей жития предлагаются и в их повестях, яко в зерцале чистейшем зрятся совесть их, дела и словеса, яко же благая, сице и злая...»

   — Злая-то зачем? — вздохнул Алексей Михайлович. — Злом добру не научишь, а вот надоумить — надоумишь.

В «Арифмологии» прочитал вслух:

   — «Родители чадолюбивии должны суть юность рождённых собою по трудам душеполезным приклоняти и от младых нохтей добрым делом приучати». — Похвалил: — Полезное писание. А вот о детях-то как славно сказано, об отцовском примере: «Да не зрит око их ничто же развратно в тебе, да не слышит ушеса их скверных и непотребных глагол от тебя: образ твой есть сын, какова тебя видит и слышит — тако сам образуется». Мудро! Поставь, Артамон, сего доброго писателя в первую очередь, кто к руке назначен. Шубой награжу, как воеводу.

Томление было на лице государя. Артамон Сергеевич хотел откланяться, но Алексей Михайлович сказал с обидою:

   — Куда с глаз торопишься? Куда мы всё торопимся-то? Был Ртищев, и спокойно было душе. Каюсь, Артамон. Что сие такое — был, есть. Порты есть, и не думаешь. А тут ведь человек. Мне поговорить с ним всё недосуг было, а ему со мной — нужно шесток свой знать! Вот и не наговорились. Сердце к сердцу, душа к душе лепились, и близко был от меня, а всё далеко. Говорил всласть с драгоценным моим Фёдором Михайловичем, может, десять лет тому назад, а может, и все двадцать.

   — Суетно мы живём, государь, — повздыхал Матвеев.

   — Ах, суетно, Артамон! — Алексей Михайлович проворно поднялся. — Пошли погуляем с тобой. На Кремль хочу поглядеть. Живём, а где живём... Приказы из старых палат вывели, а строить не строим.

Кремлёвскую стену объехали в малой карете.

   — Знаешь, какова длина стены? — спросил вдруг государь. Артамон только руками развёл. — Вот видишь! Живём и живём, а как живём, где живём — нам и невдомёк!.. Одна тыща да ещё пятьдесят пять с половиной саженей! — вот какова госпожа стена, через которую ты каждый день ездишь.

   — Добрая стена, государь! — сказал Матвеев. — Ветхости нигде не видно. Обновляли-то лет пять или шесть тому.

   — А помнишь, как я мастера кирпичных дел приискивал? Кузёмку Кондратьева помнишь?

   — Прости, великий государь! Кузёмка, говоришь? — Артамон Сергеевич покраснел, а царь расхохотался.

   — Что?! Не всё-то вы у меня ведаете — ведальщики тайных дел.

   — Кузёмка Кондратьев? — морщил лоб Артамон Сергеевич. — Да кто же он?

   — Печник! Я его на второй год царствия моего приискал. Стены-то тогда где обсыпались, где водой их подмыло. Кузёмка возле Данилова монастыря обжигательную печь поставил, по немецкому чертежу. Чертёж! Чертёж! — радостно закричал царь. — Про старый чертёж вспомнил, а новое на ум вскочило. Найди, Артамон, толкового немца. По чертежу Приказные палаты будем строить... Вот он как, Кузёмка, сгодился, Царствие ему Небесное.

От Спасских до Никольских ворот шёл ров глубиной в четыре сажени. Против Константино-Еленских ворот того глубже — саженей в шесть.

   — При великом князе Василии Васильевиче ров-то вырыли, — сказал царь. — Добрые были работники в старые времена.

Доехали до Троицких ворот. Алексей Михайлович улыбнулся с хитрецой и спросил:

   — Ну, Артамон! Скажи, какая в Кремле башня самая высокая?

   — Спасская.

   — А сколько в ней высоты?

Артамон Сергеевич глянул в весёлые царские глаза:

   — Да саженей... тридцать!

   — Верно! — сказал царь. — А в Троицкой сколько?

Артамон Сергеевич высунулся из каретки, прикинул:

   — Саженей двадцать пять!

   — Ты глазом меряй — не угадывай.

   — Двадцать семь!

   — Водовзводная в двадцать семь, Боровицкая в двадцать восемь, а в Троицкой — одинаково со Спасской — тридцать.

Ехали вниз по склону к Москве-реке.

Вдруг кутерьма. Приставы человека лежащего пинают. Царь велел остановить карету. Дверцу открыл.

   — Что за расправа?

Приставы, увидавши перед собой царя, шапки скинули, упали, поклонились.

   — Отвечайте же! — рассердился Алексей Михайлович.

   — Пьяный! Разлёгся! Мы его шевелим — не встаёт.

   — А вы почему без телеги? Коли не помнит себя, отвезите в приют Фёдора Михайловича Ртищева... Да жив ли он?

   — Жив, — сказал пристав постарше, помордатей.

   — Как зовут вас?

   — Фрол да Парамон.

За побои безответного человека с каждого — по полтине...

   — Великий государь! — расхрабрился мордатый. — Да их за день-то — сколько?! И за всякого — полтину?!

   — Не за всякого, а за битого... Сердцелюбия в вас нет. Исполняйте дело по-божески, получите прибавку. И на рубль, и на два... Артамон Сергеевич, пригляди за Фролом да Парамоном.

Приставы увидели в каретке Матвеева, ещё раз поклонились.

   — Домой! — приказал царь, и карета повернула к Боровицким воротам. — Теперь только и сообразишь, сколь доброе сердце было у Фёдора-то Михайловича. Небось не пинали людей, пока был жив... В Коломенское хочу!

3

И всё лето 1673 года Матвеев ездил на доклады в Коломенское.

В один из таких приездов Артамон Сергеевич передал царю подарок для Петра Алексеевича: игрушечную избу. Сложена из брёвнышек. Крыша соломенная, труба из крошечных кирпичей. За одну верёвочку дёрнешь — дверь отворяется, на крыльцо выезжают на доске кот и баран, за другую дёрнешь — ставни — хлоп! — а в окошке петух с золотым гребешком.

Царю игрушка понравилась.

   — Поди сам подари Петруше. Наталья Кирилловна с ним в саду гуляет.

У Артамона Сергеевича аж дух захватило. Доступ на царицыну половину — милость высочайшая. Он хоть и свой человек царице, да ведь не родня.

Наталья Кирилловна обрадовалась своему благодетелю. Ей давно уж хотелось показать Артамону Сергеевичу радость свою, погордиться. Пётр Алексеевич был в зелёном бархатном кафтанчике, башмачки крохотные, тоже зелёные. Шапка — настоящая мурмолка, только махонькая. Царевич возил по дорожке, посыпанной белым песком, лошадку на колёсиках.

   — Видишь? — сияла Наталья Кирилловна. — Ему год два месяца, а росточком как трёхлетний.

   — Богатырь! — согласился Артамон Сергеевич. — Пётр Алексеевич, принимай-ка.

Севши на корточки, развернул тряпицу. Мальчик тотчас подошёл, поглядел на избу.

   — Вот тебе верёвочка, потяни! — предложил Артамон Сергеевич.

   — Сам! — сказал царевич.

На барана и на кота даже не посмотрел, но сунул палец в дверь, словно хотел понять, почему дверь отворилась.

   — Теперь вот за эту верёвочку потяни! — снова предложил Артамон Сергеевич и услышал прежнее:

   — Сам!

На петушка смотрел насупясь, присел, поглядел на днище избы, взял верёвочку, дёрнул. Ставеньки затворились. Ещё дёрнул. Ставеньки — на стороны. Стоял, сопел. Дёргал верёвочку.

   — Видишь! — шепнула Наталья Кирилловна. — Понять хочет, как устроено. Я ему дала старые часы — разобрал. Он и эту игрушку разберёт.

   — Быть в России государю мудрому да великому! — сказал Артамон Сергеевич.

Наталья Кирилловна так и расцвела. Глянула на благодетеля долго, пронзительно и медленно прикрыла глаза веками.

4

Артамона Сергеевича Москва звала уже не иначе как «друг Царя», «Царский друг». Бояре морщились, перекидывались усмешечками и копили, собирая по капельке, лютую свою зависть: будет и на Ванюху проруха. Где он — собинный друг? Где правдолюб Ордин-Нащокин?