Валентин Азерников - Долгорукова

• Название: Долгорукова
• Автор: Валентин Азерников
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-17-020347-0, 5-271-07271-1

Романы известных современных писателей посвящены жизни и трагической судьбе двоих людей, оставивших след в истории и памяти человечества: императора Александра II и светлейшей княгини Юрьевской (Екатерины Долгоруковой).

«Императрица тихо скончалась. Господи, прими её душу и отпусти мои вольные или невольные грехи... Сегодня кончилась моя двойная жизнь. Буду ли я счастливее в будущем? Я очень опечален. А Она не скрывает своей радости. Она говорит уже о легализации её положения; это недоверие меня убивает! Я сделаю для неё всё, что будет в моей власти...»

(Дневник императора Александра II,

22 мая 1880 года).

---

   — Да, они запёрлись на кухне и колдуют там, — сообщил Игнатий Гриневицкий, один из метальщиков, оторвавшись от бумаги. Он уже успел испещрить несколько листов своим крупным почерком.

   — Что это вы пишете? — поинтересовалась Перовская.

   — Он пишет мемуары, — буркнул Тимофей Михайлов.

   — Сочиняю завещание, Софья Львовна, — сообщил Гриневицкий.

   — А можно будет прочесть?

   — Конечно. Я ведь оставляю их вам, мои друзья. На тот случай, если погибну.

   — Будем надеяться на лучшее, — оптимистически заметила Вера Николаевна Фигнер. Она была хозяйкой конспиративной квартиры на Вознесенском проспекте. Друзья приклеили ей кличку «железная леди». Но она запротестовала:

   — Не железная — железо мягкое. Стальная — соглашусь.

Она стала стальной. Под стать характеру. И будучи хозяйкой квартиры взяла и хозяйский тон.

   — Дайте, — протянула она руку. И Гриневицкий безропотно вложил в неё исписанные листы.

   — Ну и почерк! Где вы учились?

   — Ещё учусь. В техноложке. То есть в Технологическом, — поправился он.

   — Я прочту вслух, — безапелляционно заявила она.

   — Отчего же нет. Читайте. Это — всем.

Она начала ровным голосом, кое-где спотыкаясь, когда приходилось разбирать:

«...Александр II должен умереть. Дни его сочтены. Мне или другому придётся нанести страшный, последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдалённейших уголках её, — это покажет недалёкое будущее.

Он умрёт, а вместе с ним умрём и мы, его враги, его убийцы. Это необходимо для дела свободы, так как тем самым значительно пошатнётся то, что хитрые люди зовут правлением монархическим — неограниченным, а мы — деспотизмом...

Что будет дальше?

Много ли жертв потребует наша несчастная, но дорогая родина от своих сынов для своего освобождения? Я боюсь... меня, обречённого, стоящего одной ногой в могиле, пугает мысль, что впереди много ещё дорогих жертв унесёт борьба, а ещё больше последняя смертельная схватка с деспотизмом, которая, я убеждён в этом, не особенно далеко и которая зальёт кровью поля и нивы нашей родины, так как — увы — история показывает, что роскошное дерево свободы требует человеческих жертв.

Мне не придётся участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить не одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своею смертью сделаю всё, что должен был сделать, и большего от меня никто, никто на свете требовать не может.

Дело революционной партии — зажечь скопившийся уже горючий материал, бросить искру в порох и затем принять все меры к тому, чтобы возникшее движение кончилось победой, а не повальным избиением лучших людей страны...»

   — Что ж, Игнатий, сказано всё верно, но несколько высокопарно, — подытожила Фигнер, закончив чтение. — К тому ж очень сильна нота обречённости. Мы должны быть оптимистами даже на краю пропасти, которая именуется смертью.

   — Он романтик, как все поляки, — заметила Перовская.

   — И романтики должны быть оптимистами и твёрдо стоять на этой земле, — парировала Фигнер.

Меж них существовало некое соперничество, особенно обострившееся после ареста Михайлова и Желябова. И, как ни странно, стальная уступала мягкой. В главном, но не во всём. А сейчас главным считалось убийство царя. И здесь распоряжалась Перовская — совершенная гимназисточка на вид. Но под этой девичьей оболочкой скрывался твердейший и решительнейший характер. Фигнер безропотно уступала.

Собравшиеся в гостиной поневоле пребывали в ожидании. Главное вершилось-варилось сейчас на кухне, обращённой в лабораторию. Там всё творилось в полной тишине. Соразмерялся не только каждый шаг, но каждое движение. Что-то шипело, булькало, хлюпало. Готовилось смертоносное блюдо для убийства, только для убийства. Их тут было трое. Главный, разумеется, Кибальчич, как всегда сосредоточенный, уверенный, немногословный.

Все остальные были посторонними. Блюдо готовилось без них. Вход на кухню был строго-настрого запрещён — опасно. Поэтому многие томились от безделья. Рысаков уткнулся в какую-то книжку.

   — Что это у вас? — поинтересовалась Фигнер, которой непременно хотелось всё и обо всех знать. Она называла это любознательностью. — Что это у вас?

   — Записки палача.

   — Экий сюрприз! — воскликнула Фигнер. — Вы что же — считаете себя палачом?

   — В некотором роде. Ведь я метальщик разрывного снаряда. Стало быть, непременно кого-нибудь убью вместе с царём или без него — как получится.

   — Позвольте взглянуть.

Рысаков передал ей книгу. На её обложке значилось: «Записки палача, или Политические и исторические тайны Франции. Сочинение бывшего исполнителя приговоров верховного парижского уголовного суда г. Сансона. В Санкт-Петербурге, 1863 г.».

   — У меня, к сожалению, только один том, — сказал Рысаков. — А их всего шесть. Говорят, в их сочинении принимал участие знаменитый французский писатель, автор «Человеческой комедии» господин Бальзак.

   — Сочетавшийся браком в России, в городе Бердичеве, — подхватила Фигнер. — Слышала я эту романическую историю, о ней и писали, и говорили...

Она с интересом листала книгу, издавая время от времени какие-то нечленораздельные восклицания.

   — Этот Сансон казнил Людовика XVI, его супругу Марию-Антуанетту, Дантона, Робеспьера и Сен-Жюста... Господи, да он же и в самом деле знаменитость. Когда доктор Гильотен создавал свою машину для обезглавливания, Сансон был его главным консультантом...

   — Пикантность не в этом, — вмешался Рысаков. — А в том, что сам король, любивший всякие механические устройства, внёс в эту ужасную машину усовершенствования. И пал её жертвой.

   — Ужасная машина, ужасная машина, — механически повторила Фигнер. — Но вот тут приводятся слова доктора Гильотена: «С помощью моей машины я отрублю вам голову так, что вы этого не почувствуете». По-моему, наши машины для убийства ужасней, — проговорила она задумчиво. — Жертвы будут умирать в муках. Притом наверняка случайные тоже.

   — Лес рубят — щепки летят, — жёстко произнесла Перовская. — А потом, многим из нас придётся умирать в муках.

   — Искупление неминуемо — так устроен мир, — Гриневицкий по-прежнему был настроен жертвенно. — За утро всё наконец решится.

   — За утро — казнь, — как бы про себя повторила Перовская.

   — А что делать с магазином? Надо решить сейчас, — высказался Михайлов.

   — Им надо сообщить, что в любом случае — выйдет либо нет, оба должны тотчас уехать из Питера, — объявила Перовская.

   — Вот ещё, — возразила Фигнер, оторвавшись от книги. — В случае, если взрыва не произойдёт, они должны оставаться на месте. Малая Садовая — излюбленная улица высоких персон. Может статься, по ней покатит очередной царь...

   — Но ведь они рискуют. Зачем? Пусть лучше действуют на воле, — вмешался Фроленко. — У нас и так мало уцелевших. Надобно беречь силы. Они ещё могут нам пригодиться.

   — Э, все мы рискуем — каждодневно и ежечасно, — мотнула головой Фигнер. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

   — А я за то, чтобы отодвинуть как можно дальше и эту одну смерть, — не сдавался Фроленко. Он был старше всех остальных и потому, наверно, осмотрительней. Его хладнокровие в самых рискованных акциях было притчей во языцех. Он всегда действовал обдуманно и наверняка: шло ли дело об устройстве побега либо в подготовке взрыва царского поезда.

Неожиданно дверь, ведущая на кухню, отворилась со стуком. И не вошёл, а ввалился Николай Кибальчич. Обычно живой, вечно спешащий, он на этот раз выглядел измождённым, глаза потухли и ввалились, а лицо было того землисто-серого цвета, каким бывает оно после бессонных ночей.

   — Ну-с, господа, — произнёс он, еле ворочая языком, — наконец главное блюдо приготовлено. Позвольте мне передохнуть. Да и остальные нуждаются в передышке: такие, доложу я вам, испарения ядовитые... — И не договорив, он плюхнулся в свободное кресло и закрыл глаза. Все молчали. Наконец Михаил Фроленко спросил:

   — Николай, и снаряды готовы?

   — Нет ещё. Готова начинка. Осталась самая деликатная работа: нашпиговать жестянки и снарядить мину для подкопа. Передохнем и займёмся. К утру всё будет в исправности. Но я должен предупредить: метательные снаряды нами не испытаны, конструкция новая, и вполне может случиться осечка. Не обессудьте. Ни времени, ни места для испытания у нас не было. На этот случай было предусмотрено изначальным планом, что Андрей Желябов бросится на царя с кинжалом и заколет его, как Кравчинский Мезенцова.

   — Но Андрея нет, — произнесла Перовская упавшим голосом, — кто в силах его заменить?