Федор Панфёров - Волга - матушка река. Книга 1. Удар

• Название: Волга - матушка река. Книга 1. Удар
• Автор: Федор Панфёров
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1960

Книга первая из трилогии Федора Панферова «Волга-матушка река».

Роман рассказывает о восстановлении народного хозяйства в трудные послевоенные годы.

---

— Попадет! — загадочно улыбаясь, ответил Аким Морев.

— Ну, жди! А она его заполонила. Шутит. Те же гослесопосадки. Распахали, да ведь не гектар, а тысячи гектаров… труда сколько положили, хлопот… тревоги… а вместо дуба выросла трын-трава. Да не стучи ты карандашиком! — Назаров сердито отмахнулся от Лагутина и опять обратился к Акиму Мореву: — Вот вы будете секретарем обкома, вторым или первым. Все одно, вышка большая… Только меня удивляет иногда, сидите вы на высоких вышках… и частенько ни хрена не видите… Вы простите меня. Конечно, если вы были уже секретарем, я бы вам такое не сказал. Пользуюсь случаем, откровенно говорю.

— Откровенность еще не истина, — возразил Аким Морев.

— Ну вот, сразу вы и ошпариваете меня с большой вышки.

— Совсем наоборот, — снова возразил Аким Морев. — Хочу больше знать.

— Сказать? — пристально глядя на Лагутина, спросил Назаров. — Открыть то, о чем вдвоем говорим?

— Что ж, раз уж начал, — Лагутин недовольно пожал плечами.

Назаров чуточку подождал, затем отошел в сторонку и, приняв позу оратора, начал:

— Постановление правительства о строительстве Приволжского гидроузла есть? Есть. О строительстве канала Волга-Дон в действии? В действии. Постановление о гослесопосадках в широких масштабах есть? Есть. «Мы все это приветствуем», — заявляете вы со своей высокой вышки. «И мы с величайшей радостью приветствуем», — отвечаем мы. «Так проводите в жизнь». — «Проводим». Вот уже третий год занимаемся лесопосадками. Одним и тем же методом… в широких масштабах… Третий год вместо дуба появляется трын-трава. А Малинов — первый секретарь обкома — жмет: «Проводи».

— Ну, а что же он должен сказать? «Не проводи»?

— Видите, товарищ Морев, как вы не любите критику, — обидчиво проговорил Назаров.

— Я еще не знаю такого человека, который любил бы критику, как, например, любят жареного гуся. Вы ее тоже не любите. Доказательство: я критикую ваши доводы, а вы обижаетесь.

— Да поймите вы, нам здесь в тысячу раз труднее, чем вам там, на областных вышках. Вы что? Постановили, спустили в «низы» — и давай, разрабатывай новое мероприятие, — с досадой произнес Назаров.

— И тут вы не правы. Разработать правильное мероприятие — дело весьма сложное: надо тщательно изучить жизнь в данной области, учесть возможность выполнения поставленной задачи и даже предвидеть — каков будет итог. Понимаете, как это сложно? Непродуманное мероприятие приведет к дурному результату, а он вернется в обком, ляжет на стол первого секретаря, и хочет или не хочет этого секретарь, но подобный результат отправляется в Центральный Комитет, после чего туда вызывают не Назарова и не Лагутина, а Малинова и говорят ему: «Вы теряете доверие Центрального Комитета партии». Знаете, что это такое — потерять доверие Центрального Комитета партии?

— То же самое, что для нас — потерять доверие обкома, — с легкостью произнес Назаров.

— Уменьшаете, ну да ладно. Так вот и прошу вас — расскажите мне о ваших трудностях… тем более, я еще пока ни на какой вышке не нахожусь, — улыбаясь, проговорил Аким Морев.

Лагутин до этой минуты больше молчал, «изучая и взвешивая» Акима Морева, но сейчас заговорил:

— Вы, товарищ Морев, правильно поймите Назарова: он не болтун. Горячий, язык за зубами держать не умеет. Да ведь иногда так припрет, что и не удержишь, — продолжал Лагутин, тщательно подбирая слова, выгораживая Назарова и одновременно поддерживая его. — Видите ли, устремления, желания преобразовать природу у нас и у народа — хоть отбавляй. Тут агитировать, пропагандировать — все равно что голодного уговаривать, чтобы он сел за стол. Да. Желание, устремление есть, но… но мы никак не уцепимся… Понимаете? К примеру, плывет по Волге баржа с хлебом… Говорят: «Ваша баржа. Лови ее!..» А у нас ни баркасика, ни лодки, ни канатов… Бегаем мы по голому берегу и кричим: «Лови ее! Лови! Хватай!» Ну… а баржа по течению плывет себе и плывет.

— Вот, — снова взорвался Назаров. — Нам в следующем году предстоит освоить три с половиной тысячи гектаров орошаемой земли. Надо около двух тысяч человек, чтобы обработать поливной участок. Где люди? Верно, бегаем по берегу и кричим: «Лови ее! Лови!» Или мы лет восемь тому назад построили плотину. Воды скопилось — ужас: пруд протяжением на семь-восемь километров. Оросительную сеть провели, под орошение землю разработали — больше тысячи гектаров… Поливать стали. Это в полупустыне-то… А она, матушка-земля, засолилась… Вот так покорители природы! А нам кричат: «Что у вас там за безобразие?» У нас сердце кровью обливается, а нам: «Безобразие». Да мы что — специально эшелоны соли высыпали на участок? Вы сами подумайте, как бороться с засолением… Ведь по всей-то области предстоит, как я слышал, в ближайшие годы освоить под орошение и обводнение до трех с половиной миллионов гектаров…

«Сложное дело — преобразование природы. Но не порем ли мы тут горячку?» — отметил в уме Аким Морев, а Назаров продолжал, резко переменив разговор:

— А тут еще Анна академика полонила. Ох, идут, — глянув в окно, воскликнул он. — Нет, вы только посмотрите! Посмотрите, что руками-то разделывает. Точно перед ней не академик, а она сама сверхакадемик. Вишь, что-то доказывает. Ну, ясно, о яблоках: ладони как складывает, вроде что-то круглое в них. Ну и баба, черт бы ее пощекотал.

Серединой улицы шли академик и Анна Арбузина. И он и она были празднично разодеты: на Иване Евдокимовиче серый, тщательно отутюженный костюм, серая шляпа, галстук голубой, в крапинку, на ней синее платье, очень идущее к ее полной, но не толстой фигуре. Он подтянут, а она, забыв, что идет улицей, что на нее односельчане смотреть могут, всем видом говорит: «Я твоя, Иван Евдокимович». Она шла и о чем-то страстно толковала, то показывая что-то круглое в ладонях, то вытягивая руку, и на уровне своей головы задерживала ее, как бы утверждая: «Вот такого роста». Он шел молча, смотрел на нее и улыбался. Они свернули к зданию райкома, постояли перед входом, видимо думая, идти или не идти, затем Анна шагнула первая, зовя академика глазами… и вот они уже оба входят в кабинет Лагутина.

— Иван Евдокимович! — Назаров кинулся к академику и, схватив его за обе руки, начал их так трясти, что у того затрясся подбородок. — Учитель мой! Здравствуйте! Как мы рады видеть вас!

— Ну, ладно изливаться-то. Ох, накурили. Видимо, «прю» разводили? Давайте все ко мне: Лена пельмени смастерила! — скомандовала Анна. — Эй, председатель, оторвешь руки-то у Ивана Евдокимовича, — ревниво прикрикнула она.

4

Самовар уже буйствовал на столе, когда в домик ворвалась ватага преобразователей природы. Чистая, просторная комната, любовно прибранная женскими руками, вдруг стала маленькой и тесной.

— Усядемся. Усядемся, Анна, — гремел Назаров. — Разместимся. Знаешь, в тесноте, да не в обиде. Не обидишь ведь нас? Сажай академика на первое место, чтобы мы все его видели… рядом со мной сажай…

— Сама сяду, — решительно заявила Анна.

— Ну! Значит, в академики метишь?

Анна вспыхнула:

— Недоступная дорожка… даже грех шутить. А вот рядом с академиком посижу. Лена, давай, — и пояснила всем: — Сегодня Лена мне сказала: «Ты у меня тоже вроде гостья. Я за всеми ухаживаю». Как перечить, раз сестра требует, да еще не простая, а с образованием.

На столе уже стояли закуски — жареные сазаны, красные помидоры, капуста, огурцы и два графина с водкой. В одном она была светлая, в другом подкрашенная, видимо, вишневым соком. А среди всего этого красовались арбузы, дыни — знаменитые степняки.

— Что ж, Иван Евдокимович, «шабаш» опять побоку? — заговорил Аким Морев, почему-то чувствуя себя здесь, в этой светлой комнате, так хорошо, как будто находился у своих лучших знакомых.

— Да уж придется побоку. Аким Петрович меня укоряет: в первый день, когда мы сели на теплоход, я коньячку выпил и сказал: «А теперь — шабаш». Да не выходит у нас «шабаш», — пояснил академик.

— И не выйдет, — вмешалась Анна. — Если не выпьете, хотя бы по рюмочке, не выпустим из села.

— Все дороги перероем, овец гурты сгоним — а у нас их около двухсот тысяч, — и не проедете. Верно! — подтвердил Назаров. — А вот где у нас директор? Легок на помине, — еще не видя Любченко, но уже слыша грохот машины, проговорил Назаров. — Несется на своем громыхале.

Через какую-то минуту перед окном — была видна только верхняя часть — остановилась машина, вздрагивая и отфыркиваясь перед тем, как замереть. И тут же, вытирая потное лицо, в комнату вошел Любченко.

— Где пропадал, директор? — спросил Лагутин.

— Прошу извинения: ездил на ферму. Баранчика закололи… Гостей надо подкормить, — ответил тот, присаживаясь к столу.

— Тэ-эк, — протянул неузнаваемо помолодевший Иван Евдокимович, видимо, потому, что рядом с ним сидела разрумянившаяся и тоже помолодевшая Анна. — Тэ-э-к, — еще раз протянул он и загадочно, хотя в глазах у него играли озорные огоньки, начал: — Я как-то… давненько, положим, это было… заехал в сельскохозяйственную коммуну. Ну, побыл там дня два и уехал в совхоз. На обратном пути снова решил завернуть в коммуну, дабы кое-что дополнительно выяснить… и попал на отчетное собрание. Оно уже шло. Чтобы не нарушать хода событий, я притулился у двери и до конца выслушал доклад председателя коммуны. Тот докладывал и о приходах и расходах… и вот я слышу: «На прокорм московского гостя, ученого Бахарева, потрачено тысяча сто двенадцать яиц… семнадцать килограммов мяса, шесть килограммов масла»… Я протер глаза, думая, не во сне ли?.. Верно, мы каждое утро с председателем ели яичницу… по тысячу яиц вдвоем за два дня никак не съешь или там семнадцать килограммов мяса. Видимо, ошибся докладчик. Кончилось собрание, я подхожу к председателю и говорю: «Как же это вы там относительно яичек и мясца с маслицем-то? Ошиблись?..» — «Ой, батюшки, — он даже обнял меня и на ухо шепнул: — Ну, а на кого же списать, как не на вас?»