Анатолий Знаменский - Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая

• Название: Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая
• Автор: Анатолий Знаменский
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Роман
• Год: 1991
• ISBN: 5-268-01038-7

Продолжение романа о жизни и судьбе видающегося красного командарма и общественного деятеля Ф. К. Миронова.

---

Отряд Жлобы не погиб. Пополнившись казачьей беднотой и калмыками, сочувствующими Советам, он обрел черты кавалерийской бригады и был включен осенью 1919 года во вновь формируемый корпус Думенко. Все эти перипетии и злоключения научили Жлобу многому; во всяком случае, того Жлобы, что вел когда-то со светлой душой отряд шахтеров на Кубань, уже не было. Теперь был другой комбриг — расчетливый и дальновидный человек, понявший некоторые тайные пружины троцкистского руководства армией и умеющий хорошо пользоваться своим знанием; он-то и был основным свидетелем по делу комкора Думенко, обвинявшегося в партизанщине, пьянстве и юдофобстве.

Не забыли на Южном фронте и дела Сорокина, расстрелявшего председателя ЦИК Абрама Рубина, председателя крайкома Крайнего-Шнейдермана, председателя краевой ЧК Рожанского, видного работника крайкома Дунаевского и начальника городской ЧК в Пятигорске Власова-Богоявленского. История была весьма запутанная, поработала достаточно и контрразведка генерала Деникина, так что в кармане френча Крайнего-Шнейдермана оказалось каким-то образом подметное письмо английской разведки. В нем вроде бы ставились условия, при которых Великобритания согласна взять новое государство — Кубано-Черноморскую республику под свое покровительство, в случае ее отделения от РСФСР...

Серго Орджоникидзе писал в Москву: «...Я считаю своим долгом заявить, что несмотря на его (Сорокина) преступление по отношению к нашим товарищам, с контрреволюцией он никаких связей не имел. Сорокинская история создавалась на почве отступления Кубанской армии и недоверия между Сорокиным и руководителями кубанской соввласти...»

Сам Сорокин ждал гласного суда в ставропольской тюрьме, готовил какие-то оправдательные документы. Но до суда, но странному стечению обстоятельств, опять не дошло. Однажды во двор тюрьмы каким-то образом зашел пьяный казак Мысленно, бывший комполка из Таманской, и спросил, плохо владея языком: — А дэ тут та Сорока, шо нашего незабвенного командарма, товарища Матвеева, расстреля?..

По странной случайности в руках Мысленко оказалась винтовка, и по той же случайности перед ним открыли одиночную камеру, в которой сидел Сорокин. Бывший командарм стоял спиной к двери, глядя в окно. Раздался выстрел, пуля размозжила ему затылок. Куда девался после этого Мысленко, история также умалчивает. Говорят, на другой же день был убит в бою.

...Каждая из этих историй, как видно, не производила, да и не могла произвести, на сограждан особого впечатления: чего, дескать, не бывает на войне, тем более — гражданской! Но, собранные воедино, эти трагедии командармов, корпусных и дивизионных начальников совершенно непроизвольно и вдруг выявляли одну, старательно маскируемую сущность. А именно ту, которая сводилась к злой и неуклонной дискредитации, с последующим уничтожением, всех народных вожаков и героев, выдвигаемых стихией революции и гражданской войны, делавших революцию и побеждавших в открытом бою белых генералов.

Преданность этих вождей своему народу, революции, правящей партии большевиков в ряде судеб как бы ровным счетом ничего не значила в момент окончательного подведения итогов. Зато все решали неожиданные, быстрые и неправые приговоры, направляемые лично Троцким и его людьми.

Все это в громадной степени осложняло самый ход гражданской войны, вооруженные массы шатались не только в тяжких битвах с генералами, под гнетом тифа, голода и усталости, но их разъедала изнутри неуверенность, озлобляла странная возня «верхов» около своих признанных вожаков, которым они безусловно верили.

Иной раз казалось, что главное военное руководство в лице Троцкого ведет дело не к скорейшей победе своих армий, а к затяжке и обострению гражданского междоусобия, продлению того лихолетья, которое все глубже поражало страну и народ голодом и разрухой, всеми социальными недугами безвременья на многие годы вперед...

Не заметить либо игнорировать все это было попросту невозможно. После мироновского дела и занятия 2-м сводным корпусом Новочеркасска, за обедом, подвыпивший комкор Думенко будто бы сказал с гневом: «Что ж... Я — не Миронов, провода телефонные рубить не стану, я им, гадам, головы буду снимать...»

Сказал в запальчивости. Только что вступив в партию большевиков. Но слово не воробей, и таких слов не прощают.

Сразу же после праздников состоялся суд — скорый и неправый. Без свидетелей, без предварительного следствия...

...В первом часу ночи на 11 мая 1920 года, в глубокой тьме и соблюдении полной тишины, во двор ростовской тюрьмы въехал пустой автомобильный фургон. В это время в подвалах тюрьмы, в каменных клетках смертников, поднимали каждого с нар, крепко-накрепко связывали за спиной руки, выводили по узким проходам наверх и с той же молчаливой торопливостью и спешкой подталкивали через металлическую подножку в дверь автомобильного кузова.

Луны не было, в легком тумане зыбко и невесомо лучились аварийные электролампы вдоль каменной ограды и близ сторожевой вышки. Стоявший у подножки охранник в буденновском шлеме кратко окликал тех, кто неловко, спутанно, покачиваясь, нырял в кузов:

— Думенко, Абрамов... Блехерт... Быстрей, быстрей, следующего! Так... Колпаков! Вечно ты тянешься, как сытая вошь по потному... Кравченко! Ну, залез? Последний — Кравченко, порядок.

— Мы подали на помилование! — властно сказал в гукнувшем чреве фургона чей-то надломленный голос. Спрашивал вроде самый молодой и напуганный всем происходящим бывший комбриг Колпаков.

— Поедете в другую тюрьму, — кратко объяснил охранник, захлопывая внутреннюю, деревянную дверцу и устраиваясь в узком, отгороженном пространстве, называемом в среде этапируемых «собачником». — Помилование ждать надо!

— А почему руки связали?

Охранник по голосу узнал самого Думенко, мрачно усмехнулся, как всхлипнул:

— От вас всего можно ждать, вы же под вышкой!

Захлопнулась и наружная, металлическая дверь. Автомобиль качнулся на мягких шинах и медленно выполз из ворот. С тихим, украдчивым звяком сошлись за ним железные створки. Машину заколыхало но булыжным улицам Ростова.

Пятеро сидели молча — весь штаб красного кавкорпуса. Тьма и какая-то предрешенная неизвестность связывали крепче телефонных проводов, которыми были скручены руки. Говорить было не о чем. Но когда автомобиль плавно, на предельном торможении спустился в какую-то балку, а затем, воя и надрываясь мотором, начал взбираться на подъем, бывший начальник штаба Абрамов, хорошо знавший топографическую карту окрестностей, прикинул в уме:

— Кажется, в сторону Гнило-Аксайской... Какая же там тюрьма?

— Без дороги катят! — откликнулся из угла бывший комкор Думенко. И, помолчав, упавшим голосом выдохнул ругательство: — Даже обняться напоследок не дают! Ух... развязать бы руки!

Слышно было, как он пошевелился, будто порываясь разорвать телефонные провода, и заскрипел зубами. Блехерт, сидевший рядом, почувствовал, как ему на плечо прилегла больная, оплошавшая голова комкора.

Ах ты, судьба же, судьбина чертова! Ведь батрак был, иногородний, забияка и джигит, служил коноводом и объездчиком жеребцов-неуков на конном заводе Королькова! Пришел с германской вахмистром, скинул хуторского атамана, сгарбузовал конный отряд и назвал его «карательным» в защиту Советской власти. Потом в Гашуне по приказу Ворошилова объединил под своим началом сотни Буденного, Городовикова, других партизан, загулял с дивизией по Сальской степи как герой... Разрывная пуля пробила и раскровянила правое легкое, лечился в Саратове. Еще полубольным принял под Камышином новый корпус, начал громить деникинскую конницу, ворвался в Новочеркасск... Боевой орден и Красное знамя ВЦИК принимал от самых высоких комиссаров, и вот — темный фургон. Везут бездорожно, ночной степью... Час, полтора?

— Я ошибся, — сказал начштаб Абрамов. — Не к Гнило-Аксайской, а к Гниловской просто... Та совсем в других местах...

Машину кинуло на каком-то бугорке, и она стала. Открылась, слышно, крайняя дверца, там загомонили, затем распахнулся и внутренний лаз. Карманный электрический фонарик полоснул по кузову, ослепил. Картавый голос приказал властно:

— Вы-хо-дить! Строго по одному, прямо вперед!

В блуждающем луче фонарика поблескивала новая кожа черной тужурки, кожаный козырек фуражки. Никелированное полукольцо рефлектора с выпуклым стеклом сеяло мелкие пылевые брызги света. У двери, как и раньше, выросла длинная фигура охранника в буденновском шлеме, а человек с фонариком отодвинулся в сторону, пересчитывал выходящих из кузова.

Каждому приказал приставить ногу там, где полагалось:

— Первый, второй! Третий! Четвертый! Пятый... По одному — вперед!

Прошли еще несколько шагов в скудной тьме, наткнулись на свежеотрытый овражек... Приказано было остановиться и обернуться по команде «кругом».

— Вот и все, — упавшим голосом сказал Абрамов, почуя ногами мягкость взрытого чернозема. — Жалобы наши не дошли...