Артем Гай - Всего одна жизнь

• Название: Всего одна жизнь
• Автор: Артем Гай
• Жанр: Современная проза
• Год: 1978

Артем Гай — хирург. Естественно, что в своем творчестве он обращается к темам, которые особенно волнуют его и которые он хорошо знает — к работе хирургов.

В эту книгу вошла первая повесть Гая «Трудные дежурства», рассказывающая о выпускнике ленинградского медицинского института, начинающем свою самостоятельную деятельность в небольшом городе в Казахстане. Действие повести «Всего одна жизнь» происходит в хирургической клинике в Ленинграде.

Автора интересуют не столько случаи из клинической практики, часто сами по себе незаурядные, сколько психология и этика труда медиков, возможность в острой ситуации поставить нравственную проблему, раскрыть человеческий характер.

---

— Домой он хочет…

— Как, уже?!

Лора не выдерживает и, давясь смехом, скрывается в направлении коридор — туалет — кухня. Через минуту она проносится обратно.

— Выпустим?

Ваня непреклонен:

— Сначала заставим его сказать дядям «здрасьте».

Мы садимся в «ничьей комнате» за очередную шахматную партию. Этот матч-турнир длится уже третий месяц.

— «Спартак» выигрывает у «Зенита» со счетом двенадцать-девять, — напоминает Ваня.

— Десять, — уточняю я.

— Проверим.

На доске записаны числа и результаты всех партий.

— Двадцать шестого? — вспоминает Ваня, запуская пятерню в свою стоящую торчком черную шевелюру. — Признавайся — дописал? Что-то я не помню этой партии.

— Потому, что ты ее проиграл.

— Возможно. Итак, я начинаю!

— Дудки. Я играю белыми.

— Выиграл у меня черными? Тогда держись! Так, е два — е четыре… Красиво, однако, Симонян забирает мяч…

Мы совершенно оторваны от большого футбола. Даже репортажи редко доводится послушать — разница во времени четыре часа. Именно любовь к футболу поначалу способствовала нашему быстрому сближению с Ваней. Партия прервана телефонным звонком.

— Мусенька? — поет Ваня. — Как дежурится, хозяюшка?

Мусю все называют «хозяюшкой». Это соответствует действительности на «Птичьей горе». Все трое — Ваня, Лора и Муся — приехали в один год, получили по комнате в этой квартире, не зная друг друга, а сейчас это единая семья, с одной хозяйкой — Мусей.

Ваня молча держит трубку, слушает, и я вижу, как улыбка исчезает с его лица.

— Тебя, — неожиданно серьезно говорит он мне и протягивает трубку.

— Володя, у Тани что-то падает давление… Вообще она ничего, но вот давление, понимаешь…

— Ты меня не успокаивай. Что случилось?.. Петру звонила?

— Звонила. Только…

— Что? Ну, говори же, ради бога!

— Он пьяный, — шепчет Муся.

Я едва разбираю слова.

— Что?!

— Понимаешь, мы с Николаем вымыты. Еще один аппендицит остался… Лучше тебе, наверное, прийти…

— Да, да… Конечно.

Путь до больницы я проделываю бегом, и предчувствие громадного несчастья ни на минуту не покидает меня.

Накинув халат, бегу к Тане. В палате тишина и покой. У кровати сидит сестра. В вену медленно капает кровь. Измеряю давление. 70 и 50.

— Как ты себя чувствуешь, Танечка?

— Ничего. Слабость…

Безмятежность обстановки немного успокаивает меня. Отчего же упало давление?

В ординаторской у стола, сгорбившись, сидит Петр Васильевич. Глаза его закрыты. Рядом стоит Николай в перчатках и без халата. Майка туго облегает мощную грудь. Лицо спокойное, распаренное, словно он только что вышел из ванной.

— Ага, ты пришел…

— Давление семьдесят и пятьдесят.

— Уже час так держится, — говорит Николай.

— Что же делать? — Меня снова охватывает панический страх.

— Кровь ввели? — неожиданно спрашивает Петр Васильевич, не открывая глаз.

— Капает.

Он кивает:

— Ждем…

Я сажусь в угол дивана. Николай, не торопясь, уходит в операционную. Тишина. Петра заносит на стуле. Периодически голова его падает на руки, сложенные на столе. Его совсем развезло. Ну и начальничек! Словно услыхав мои мысли, он вдруг выпрямляется, открывает глаза и обводит ординаторскую мутным взглядом.

— Сидите, херувимы?

Я встаю и выхожу. Заглядываю в операционную. Потом снова иду к Тане и сижу рядом с нею около получаса. Давление стало подниматься..

В ординаторской Петр Васильевич спит у стола, раскинув руки. Ветер забрасывает в форточку горсти снежинок. Холодный воздух колышет штору. Николай развалился на диване, разбросав на полкомнаты ноги, читает «Урологию». Он осваивает методику урологического обследования. Эту книжку я вижу у него в руках с первого дня моего знакомства с ним. Открыта она, по-моему, все на той же странице.

— Почему не идешь домой? — спрашиваю я.

— Сейчас пойду.

— А где Муся?

— В приемном покое.

Муся дописывает историю болезни.

— Работаешь не покладая рук? — говорю я.

— Карбункул лица. Нужно раскрывать… Как Таня?

— Давление поднялось до восьмидесяти.

— Ну, вот… Перепугался? Понимаешь, мы были заняты… Лучше все же, чтобы кто-нибудь был рядом.

— Конечно! О чем речь…

Идем в перевязочную. Туда же приходит Николай. Девушку с громадным нарывом под нижней губой укладывают на стол. Мертвящий свет двух больших ламп под потолком делает ее испуганное лицо еще более бледным. От этого вспухшая красно-багровая нижняя часть его кажется приставленной.

— Как же ты такой вырастила? — спрашивает Николай, заглядывая через Мусину голову.

— Боялась, — чуть шепчет девушка.

Мне становится нестерпимо жаль ее: обезболить здесь крайне трудно. Можно было бы дать внутривенный наркоз, но у нас нет для этого лекарств. Проклятье!

— М-да, — мычит Николай и выходит.

Муся обрабатывает нижнюю часть лица йодом, отграничивает ее стерильными полотенцами. Не торопится. Набирается духу.

— Больно будет? — шепчут желтые от йода губы.

Муся сокрушенно качает головой. Больная не видит этого, так как верхняя часть лица закрыта.

— Немного придется потерпеть, Людмила, — говорит Муся.

Я вытираю со лба испарину. И вдруг слышу из-за спины тихий голос Петра Васильевича:

— Что будешь делать?

— Крестообразный разрез, — так же тихо отвечает Муся. — Вот только анестезия…

— Покажу.

Он надевает перчатки.

— Два небольших укола, — говорит он Людмиле.

Секунды длится обезболивание. В перевязочной царит тишина. Желтые губы сжимаются в ожидании боли.

— Молодой девчонке нельзя оставлять рубец на лице, — бормочет Петр Васильевич.

Делает разрез под подбородком, удаляет через него гной, расплавленные ткани. Вводит тампон. Мы стоим как завороженные. В раковину мерно падают капли из прохудившегося крана.

— Понял?

Муся кивает. Петр Васильевич снимает перчатки и выходит.

— Кино, — восхищенно говорит Николай. — Не больно было?

— Что, уже все? — радостно и недоверчиво шепчет Людмила.

— Все, — тихо говорит Муся.

Я выхожу из перевязочной.

Таня спит мирно и сладко, будто давление у нее не падало до семидесяти. Мне не хочется будить ее, я отправляю сестру и сажусь рядом с кроватью на табурет. Машинально смотрю на часы. Половина второго. Как он подвел эти несколько кубиков новокаина к нервам! Сколько раз раскрывал он карбункулы подбородка? Я вообще видел еще очень мало, но все же… За годы в институте и на практике я не видел ни одного. Или каждая операция для него — творчество, поиск единственно правильного решения? Может быть, это и есть «легкая рука», «хирург от бога»?.. Как выработать в себе это качество «единственно правильного решения»?.. Я ловлю на себе Танин взгляд.

— Который час?

— Два.

— А почему вы не ушли домой?

— Трамваи уже не ходят.

— Трамваи?.. — Таня беззвучно смеется.

Я любуюсь ее ровными блестящими зубами. Она очень мило смеется, простодушно и заразительно.

— Они больше автобуса?

— Больше.

— А в Ленинграде много трамваев!

— Очень. Я знаю маршрут номер сорок.

— А у нас всего несколько автобусов… Я бы, наверное, там сразу заблудилась.

— В Ленинграде трудно заблудиться.

Я рассказываю ей о своем городе. Таня слушает очень внимательно, раскрыв рот. Потом по лицу ее пробегает какая-то волна, губы кривятся.

— Тебе больно?

— Немного.

Измеряю давление. 100 и 70. Совсем хорошо.

— Сейчас тебе сделают обезболивающий укол, и постарайся заснуть. Тебе нужно побольше спать.

В ординаторской картина почти идиллическая. У Муси по-домашнему распущены волосы — отдыхают от колпака. Она сидит, поджав под себя ногу, и строчит в операционном журнале. Николай в неизменной позе с неизменной книгой, только один глаз у него закрыт. Такое впечатление, что в ближайшие минуты закроется и второй. Петр Васильевич спит, сидя у стола.

— Ты еще здесь? — говорю я Николаю.

— М-м? — неопределенно мычит он.

Муся отрывается от журнала:

— Наверное, он уже проспался. Коля! Буди.

Я вдруг понимаю, что все это время Николай ждет Петра Васильевича. Смотрит на часы, встает, трогает Петра за плечо.

— Петр Васильич! Пошли, а?

Тот двигается на стуле, шарит рукой по столу.

— Не забуду, Витя, простыни… До смерти…

— Вставайте, Петр Васильевич, — гудит Николай.

— Не забуду… Извини.

— Идемте, идемте. Уже поздно.

Петр оглядывает нас тяжелым взглядом, поднимается и идет к двери. Потом оборачивается и спрашивает у меня: