Алексей Варламов - Купол

• Название: Купол
• Автор: Алексей Варламов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Но Горбунок лишь усмехался, курил и кашлял, не мешая мне вместо математических экзерсисов высказывать филиппики насчет прогнившей системы. Однажды только обронил: - Все это, мальчик, не то. Расскажи-ка мне лучше о Чагодае. - О чем?! - О туманах. У вас же там замечательные туманы - в них, говорят, заблудиться можно. Что ему было до Чагодая? Но его определенно влекло в то место, откуда я сбежал, и, быть может, благодаря моему происхождению он не стал рушить легенду о выдающихся способностях своего оступившегося ученика. Он ничего не требовал и будто дал вольную - живи и делай, что хочешь. Я не сомневался, что, случись у меня необходимость оставить на хранение пишущую машинку, бумажки или книги, он бы их взял. Только вот я бы скорее ребятам в ректорат их отнес, чем к Горбунку. Потому что с той поры, как мои попытки взять его в диссидентские рекруты окончились ничем, я стал презирать людей, вроде нашего либерал-доцента с кафедры научного коммунизма, которые все понимали, но нарушать комфортную жизнь не хотели и вызывали гораздо большую неприязнь, чем те, кто стремился схватить меня за руку. Я теперь вспоминал, что иные из этих книг и у нас в доме были и папа их читал, наверное, давали друзья, с которыми он учился или ходил в горы. Может быть, там, среди ледников, на высоте, где нельзя развести костер, а пищу готовят на примусах и вода кипит при температуре семьдесят градусов, где кружится от кислородного голодания голова и невозможно согреться ночью от стужи, а днем спастись от сжигающих кожу солнечных лучей, где никто, кроме мифического черного альпиниста, пугавшего путешествующих восходителей, не мог их слышать, они спорили, возмущались. Но почему же тогда, зная все это, мой отец ничего не делал и только уходил в горы да ограничивался отказом от райкомовских пайков, пока и вовсе не пошел в услужение власти? Почему свое мужество, энергию, готовность рисковать и презирать опасность, быть может, жившие ради этих минут и готовившиеся к ним целый год, они не использовали для того, чтобы подняться во весь рост и распрямиться на равнине, где было это в сто крат опаснее и нужнее? Я даже нечто вроде гордыни испытывал, делая то, на что ни батя, ни учитель неспособны оказались. Я собой упивался, себя любил, а главный редактор чагодайской газеты просто не верил, а старший преподаватель механико-математического факультета все точно рассчитал и знал, когда пройдут все сроки, и ждал, никого не торопя и ни в чем мне не мешая, покуда на наших глазах трое генеральных секретарей Богу душу отдали. Все произошло необыкновенно буднично. Они рылись в бумагах, книгах и тетрадях - двое скучных поджарых мужиков, потом один достал из портфеля кипятильник, они стали пить чай, есть булки и яблоки и на меня даже не глядели. Я взял гитару и заиграл Галича. Я играл громко, чтобы было слышно в коридоре, - они поначалу не обращали внимания, потом досадливо поморщились, будто слышали в моем пении или в чудной песне хриплого парижанина "Я выбираю Колыму" фальшь. А я все пел и пел, и еще сильнее капало за окном, и было все равно, что со мной сделают. Из общаги, где поглядеть на меня высыпал молчаливый и попятившийся народ, минуя Лубянку и Бутырку, меня отвезли на Савеловский вокзал. На перроне вернули отобранный в начале обыска паспорт, посадили в поезд и велели убираться по месту постоянной прописки - в город Чагодай.

VII Темный вагон потряхивало, входили и выходили люди с коробками, чемоданами, сумками и тюками. Напряженно вглядывались во тьму, пытаясь угадать название нужной им маленькой станции, две женщины, которые везли в деревню молочных поросят и цыплят, но на все вопросы молодая проводница в сером халате только пожимала плечами. Она сажала безбилетных пассажиров, торговала пивом и водой, в вагоне было холодно и душно, как бывает в поездах, где спит народ на третьих полках и сидит вповалку на нижних. Особо активный пассажир с четырехлетней дочкой ругался из-за сырого белья и грязного туалета, все тихо возмущались, но никто его не поддерживал. На шум появился и исчез, как чеширский кот, жуликоватый начальник поезда. Потом наевшийся крутых яиц и жирной московской колбасы народ отвалился и захрапел. Мне не хотелось есть, и запах еды внушал отвращение, но теперь, когда все угомонились, вдруг сделалось сиротливо. Я сидел на нижней боковой полке плацкартного вагона и, полуотвернувшись от соседей, точно вжался в окно. За ним проносилась знакомая дорога с пустыми полустанками, столбами, переездами и колодцами, по другую сторону, в вагоне - ехали те, кто ее населял и жил в рассеянии и кучности. Это и был мой народ, чагодайское племя, среди которого предстояло мне существовать и попытаться объяснить, за что меня начальство против шерстки погладило. Я глядел на темную лесную стену, мимо которой неожиданно прибавивший ход поезд несся, как в бездну, громыхая на стыках рельс и раскачиваясь из стороны в сторону, так что казалось, еще одно колебание - и его сорвет с полотна. Люди спали, никто не подозревал об опасности - только неведомый машинист вел состав назло всему через тьму, ветер и дождь. И мне подумалось, что этот поезд и есть раскачивающаяся на стыках страна несущаяся Бог знает куда, может быть, уже и не по рельсам, а через топи и болота, и один машинист видит освещенный яркой фарой путь. Но вдруг стало страшно, что машинист заболел, сошел с ума, напился или нет там машиниста. Мчится по безлюдной блестящей дороге поезд без рулевого, разгоняется на рельсах под уклон - и никто в громадной, безмятежной, наевшейся, напившейся до отвала и наворовавшейся жалкого добра стране этого не знает. Наверное, я все-таки уснул, потому что растолкала меня проводница, за которой стоял невыспавшийся печальный начальник поезда, и растолкала не грубо, а очень боязливо, точно я был обвешан гранатами. - Красный Холм. В Москве давно пахло весной, а здесь, в трехстах километрах севернее, снег в лесу лежал, на озерах и водохранилище стоял лед, и по этому последнему льду шла рыба - единственная отрада для местного мужичья. До утра я сидел в тесном зальчике, выходил курить и пил пиво, стараясь не болтать бутылку, чтобы не поднимался со дна осадок. Рядом расположились на самодельных ящиках загорелые, с обветренными лицами мужики с ледобурами, в ватных штанах, полушубках, сапогах, валенках, с резиновыми камерами, и вспомнилось из детства: каждый год по весне гибнет на Рыбинском водохранилище не один человек - на льдине уносит. Пришел поезд на Москву, и у меня вдруг заныло - вернуться. Никто меня не ждал, никто не увидит, как я сяду в обратный поезд, и не уследит за мной в большом городе. Не лежала у меня душа ехать в Чагодай. Я представлял главного редактора "Лесного городка", которому наверняка сообщили, что его сын исключен из университета и выслан из Москвы, и от этого стало мне неуютно. Даже если отца не снимут с работы, все равно затаскают по комиссиям, влепят строгий выговор, как он у них там называется, с занесением в учетную карточку, найдется масса людей, которых он когда-то обидел и которые теперь не преминут на нем отыграться. Или заставят отречься от сына. И зачем ему, больному, уставшему человеку, все это нужно? Мало у него было в жизни грехов и сделок с совестью, мало лгал - по моей вине еще одна ложь прибавится. А может, и лгать не потребуется, сам с яростью напустится и будет громить, как громил все новое и чужое, задушит с криком: я тебя породил, тебя и убью,- хотя за яростью стоять будут в действительности ревность и нежелание признать, что ты устарел и на смену идут другие, кому надо уступить и редакторство, и власть. Поезд ушел, и в мое сердце ткнулись пустота и одиночество. Я вышел на привокзальную площадь. Рыбаки уже забирались в рейсовый автобус. Их было так много, что, казалось, автобус предназначен специально для них, и я сел на пыльное переднее сиденье. Рыбаки расположились сзади и принялись есть. Они ели поначалу довольно сосредоточенно, я ощутил доходящий до дурноты голод и вспомнил, что не ел почти сутки. Я наблюдал за ними, сидя вполоборота и делая вид, что гляжу за окно. Их было чуть больше десятка. В их глазах я уловил странное колебание. Один достал бутылку водки, и рыбаки успокоились, сомнение улеглось они выпили совсем немного и стали рассказывать друг другу тысячу раз слышанные байки про килограммовых окуней, судаков, обрывающих прочнейшую леску, лещей, таких больших, что не пролезают в лунку, про провалившегося в прошлом году под лед мужика. Они говорили обыденно о самых разных вещах, смешных и жутких, интересных и неинтересных, но одинаково уважительно друг к другу прислушиваясь и не перебивая, и странная вещь - что-то мешало мне предъявить этим отчаянным людям, каждый год выходившим на рыхлый весенний лед и рисковавшим собой ради удовольствия, ради холодной и скользкой рыбы, то же обвинение, которое я предъявлял отцу и его товарищам. Постепенно холмистая дорога за окном сделалась более ровной, я задремал и очнулся, когда автобус остановился в деревеньке на берегу водохранилища. Рыбаки тотчас же посерьезнели, больше не пили, легкомыслие их покинуло, и они осторожно пошли по льду неровной цепочкой. Я следовал за ними на отдалении, несколько раз они оборачивались, но уже не с любопытством, а с досадой, пока не привыкли, как привыкают путники к бегущей за ними бездомной собаке. Один из них остановился и стал делать лунку. Он сверлил лед очень долго и никак не мог добраться до воды: уже почти полностью ушел вниз ледобур, и рыбак стоял теперь на коленях. Но вот руки его замерли, потом он резко вытащил орудие из лунки - хлынула вода вперемешку со снежным крошевом, забрызгав валенки, брезентовый плащ и лицо. Алюминиевым черпаком он откинул мокрый снег и устроился на ящике. - Ой, бедовые, лед-то рыхлый больно, не дай Бог расколется и унесет. И что лезут, что лезут... Древняя, беззубая, морщинистая бабка в платке, надвинутом на самый лоб, смотрела на рыбаков и, точно не со мной и даже не с собой, а с морем разговаривая, прошамкала: - Зеть у меня в прошлом годе потоп. Доцка с двумя детьми в Цереповце осталася. Ох, горе-то, горе! - А школа у вас есть? - спросил я у бабки. - Есть. А как же! - Бабка махнула в сторону рассыпавшейся по берегу деревни.- Прямо дак пойдете, и за магазином школа стоит, восьмилетка... Дождавшись, когда прозвенел звонок и школа - по-видимому, это был интернат, куда привозили детей из окрестных деревень,- наполнилась голосами, я толкнул дверь. В учительской находилось несколько женщин, одетых так просто, что были похожи не на учителей, а на таких же доярок или телятниц, какие встречались мне на пути, и единственный мужчина сорока с лишним лет, большегубый, большеглазый, будто черты его лица специально увеличили. Он был хром, ходил, опираясь на палку, так что его можно было принять за молодого, чудом уцелевшего ветерана войны, а женщин - за солдатских вдов. - От алиментов скрываешься? - спросила одна из учительниц и недоверчиво на меня посмотрела. - Я не женат. - Да что вы в самом деле? - рассердился мужчина, стукнул палкой и поворотился ко мне.- Какое у вас образование? - Ушел с пятого курса мехмата МГУ. Прозвенел звонок, но на него никто не отреагировал. - А к нам, извините, что занесло? Я поглядел за окно, из которого видны были безбрежное поле и черные точки рыбаков. - Рыбу люблю ловить. Тут женщины засуетились и стали наперебой рассказывать, какая у них замечательная рыбалка, какие хорошие дети, директор повел показывать жилье при школе, уговаривая взять классное руководство и физкультуру. С моря нес сырость ветер. К ночи опять потеплело, выпавший утром снег растаял. Я думал о рыбаках, которые, наверное, так и не вернулись со льда и, разбив палатки, дремали над лунками, а может быть, ушли на берег и заночевали в лесу у костра. Я желал им удачи и представлял, как в следующий раз пойду вместе с ними, буду слушать их разговоры, воображал сложенную из толстых бревен нодью, которая медленно прогорает, подтапливая снег и проваливаясь до заросшей голубикой, брусникой, мхом и вереском почвы, пробуждая прежде времени запах северной болотистой земли. Кто знает, для каких целей создан человек и в чем его предназначение,- и не в этом ли видении заключена моя судьба, за руку ведущая брыкающегося несмышленыша по миру и лучше него знающая, какое место и время для него выбрать? Мои метафизические переживания и благодушные прожекты прервал стук в дверь. На пороге, опираясь на палку, стоял директор школы. - У нас нет свободных вакансий,- сказал он, избегая смотреть в глаза. Мне стало больно-больно, будто я стукнулся головой об лед. - А какие есть? - сострил я через силу. - Уезжай отсюда! - сказал директор твердо. И мне почудилось: он говорил то, что я уже некогда слышал и ненавидел: "Ты взвешен на весах и найден..." Я не хотел продолжения.