Вадим Арбенин - Предсмертные слова

• Название: Предсмертные слова
• Автор: Вадим Арбенин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-7784-0427-4

Книга эта — удивительно бережно и тщательно собранная коллекция предсмертных высказываний людей разных стран и эпох. Среди них властительные правители — римские императоры, европейские короли и русские цари; знаменитые священники — римские папы и реформаторы. Конечно, много здесь представителей литературы и искусства — от Овидия до Набокова, от Микеланджело до Пикассо. Не обойдены и философы — от Платона до Ницше. Попали в книгу и знаменитые красавицы, не всегда с самой безупречной репутацией, и преступники, и просто безымянные люди, сказавшие перед смертью что-то особенное.

Чтение этой книги — удивительное путешествие по людским душам во времени и пространстве.

---

Когда Мария, жена ЛУИ ПАСТЕРА, склонилась над ним с чашкой молока (пастеризованного, надо полагать), он очень тихо сказал ей: «Я не могу больше». Ещё бы! Врачи насильно посадили учёного на молочную диету, и он почти десять лет не знал ничего другого. Сколько же можно! Пастер после этого не сказал ни единого слова. Великий учёный спас от смерти тысячи людей: больных дифтеритом детей, матерей в родильных домах, крестьян, укушенных бешеными собаками и волками, и теперь спокойно ожидал своей кончины. Кавалер российского ордена святой Анны первой степени с бриллиантами, Луи Пастер лежал на кровати в своём кабинете на опытной станции Пастеровского института в Вильнёв-лʼЭтан. Здесь, на деревенском воздухе, вдали от парижской жары и духоты, он как бы прощался со всеми родными и учениками, и во взгляде его отражалась полная отрешённость. В субботу, 28 сентября 1895 года, в 4 часа 40 минут пополудни голова его упала на подушки, он задремал. Рука его всё время лежала в руке жены.

А вот генерал армии США УИЛЬЯМ ШЕРМАН, один из героев Гражданской войны, пил не только молоко, но и виски, да ещё и хвастался при этом: «Вот мне уже скоро будет семьдесят один год, но я полон сил и чувствую себя так же хорошо, как и двадцать лет назад». Да, его ум по-прежнему оставался юным и свежим, и он искал радостей в каждом оставшемся ему дне жизни: чуть ли не каждый день ходил по гостям, на званые обеды, в театр, в Union League Club, где тоже хвастал перед ветеранами: «На самом деле, мне, семидесятиоднолетнему жеребчику, удаётся повеселиться на славу». Но однажды февральской ночью он пешком возвращался из театра. Ночь выдалась на редкость холодной и ветреной, генерала сильно продуло, и по возвращении домой он слёг в постель с романом любимого Чарльза Диккенса «Большие ожидания» в руках. Простуда перешла в рожистое воспаление лица и горла, а потом — и в воспаление лёгких. В новом четырёхэтажном особняке Шерманов на 71-й улице Нью-Йорка собрались все родственники и друзья генерала, и он, несмотря на распухший язык и поражённую челюсть, пытался сказать каждому из них какие-то слова, правда, совсем непонятные. Но последние его слова были ясны и торжественны: «Предан и честен, предан и честен». Генерал повторил эти слова несколько раз. Один из слуг вышел на улицу и сказал собравшейся толпе: «Ну, вот всё и кончено».

Перегревшийся на солнце во время празднества Дня Независимости, 4 июля 1850 года, 12-й президент США ЗАКАРИ ТЕЙЛОР без конца пил воду со льдом, охлаждённое молоко и поглощал непомерное количество черешни, персиков и овощей, от чего его настоятельно, но безуспешно пытались удерживать врачи. Он даже грыз лёд. Вот как его мучила жажда! К ночи ему стало совсем плохо. Он провалился в бессознательное состояние. Призвали армейского хирурга Александера Вотерспуна. Тот заподозрил у президента холеру, и Тейлор, очнувшись, подтвердил его опасения: «Через пару дней я умру. Повестку туда я ожидаю со дня на день». Призвали ещё врачей — их прогноз был неутешительный. «Да ладно, — успокоил их президент, старый солдат, покоритель Техаса, герой Мексиканской войны и карательных экспедиций против краснокожих. — Вы отлично сражались на поле боя, но эту атаку и вам не отбить». Потом подозвал едва стоявшую на ногах жену Маргарет: «Прошу тебя не горевать и не распускать нюни. Я с честью исполнил свой долг и ни о чём не жалею. Единственно сожалею, что оставляю друзей». И с этими словами почил. Тейлор провёл в Белом доме всего лишь шестнадцать месяцев.

Дважды Нобелевский лауреат в области физики и химии МАРИЯ СКЛОДОВСКАЯ-КЮРИ попросила напоследок йогурта и, размешивая его ложечкой в чашке, словно бы стеклянной палочкой в стеклянной химической ступке из её лаборатории в Институте радия, спросила дочь Еву: «Йогурт, а из чего он приготовлен — из радия или мезотория?» А что ещё можно было ожидать от учёной женщины, открывшей полоний и радий?! Ева поместила умирающую мать инкогнито, под именем «мадам Пьер», в санаторий под Сансельмо, в Верхней Савойе, и, сидя в изголовье кровати, записывала каждое произнесённое матерью слово: «Я не могу выразиться ясно… У меня кружится голова… Я выпила слишком много воды… Я выпила слишком много воды… 38 градусов… Я не знаю, право… Меня так знобит… Мне бы хотелось выразиться пояснее… У меня кружится голова… Как ты думаешь поступить со мной?.. Я не хочу этого… Оставьте меня в покое…» Эти последние слова Марии Кюри были и при жизни постоянной её просьбой ко всем окружающим: «Оставьте меня в покое». Величайшая женщина своего времени, первая женщина-профессор Парижского университета, она стала первой жертвой лучевой болезни, которой подверглась, работая столько лет в примитивных условиях своей старой лаборатории. Её похоронили на скромном семейном участке кладбища Со, под Парижем, и гроб, по воле покойной, положили поверх гроба её мужа, Пьера Кюри. Много лет спустя её прах перенесли в Пантеон, и она стала первой женщиной, удостоившейся подобной чести. Рабочие тетради Марии Кюри до сих пор излучают радиацию.

А наш прославленный баснописец ИВАН АНДРЕЕВИЧ КРЫЛОВ, статский советник и кавалер, известный не только своими сатирами и богатырским здоровьем, но и неумеренностью в еде, умер от рокового несварения желудка — он объелся протёртой каши из рябчиков с маслом. «Я, братец Яков Иванович, — говорил он закадычному другу, генерал-майору Ростовцеву, позванному к его смертному одру, — вообразил, видно, что протёртая каша вроде как сушёная, да и наклал её себе свыше меры». Он велел перенести себя в кресла, но почувствовал удушье и, сказав: «Тяжко мне!» — пожелал снова лечь в постель, у себя в спальне, в каменном доме под № 487, на Васильевском острове, по 1-й линии, петербургской части.2-го квартала. А когда пришёл в себя, то сказал другу с обычным своим добродушным смехом: «Я сейчас сочинил басню на самого себя… Только жаль… не успел её написать». — «Какую ещё басню?» — изумился Ростовцев. «А вот какую, послушай… она как раз подходит к настоящему моему положению…» Но вновь впал в забытьё. А к вечеру «сонного гения» и «дедушки» Крылова не стало. Наутро следующего дня почти тысяча петербуржцев получила от патриарха русской литературы, фабулиста Крылова, загробный подарок — книгу басен в траурной обёртке с дарственной надписью на заглавном листе: «Приношение. На память об Иване Андреевиче Крылове. По его желанию. Санкт-Петербург, 1844, 9 ноября, ¾ 8-го утром». Была ли это повестка смерти или залог бессмертия, думали многие. А некоторых такое прямо навело на мысль, что мудрый поэт заранее назначил день и час своей кончины, и даже с точностью до одной минуты.

А вот римский консул ЛУЦИЙ ЛИЦИНИЙ ЛУКУЛЛ, «великий обжора», как звали его римляне, объелся тушёного в оливковом масле осьминога, да так, что пришлось вызывать эскулапа. Тот попытался образумить гурмана: «Такие застолья плохо кончаются». Но впавший в старческое слабоумие Лукулл приказал повару Каллисфену принести ему с кухни остатки осьминога. И со словами «Я ничего не оставлю в этом мире, о чём смог бы сожалеть в том» доел их и медленно угас прямо за столом в своей роскошной вилле «Эдем».

А сановный российский поэт ГАВРИЛА РОМАНОВИЧ ДЕРЖАВИН объелся ухи. Доктор Симпсон посадил его на строгую диету, но когда дворовые мужики сельца Званка натаскали из Волхова свежей рыбы, он не утерпел: «Сварите-ка мне на ужин уху!» А доктору заметил при этом: «Хорошо тебе, братец, с полным брюхом мне есть запрещать; мой-то желудок ведь пуст и есть просит. Я стар стал и кое-как остальные деньки дотаскиваю». В восемь часов он съел две полные тарелки ухи, как вдруг ему сделалось дурно. Кликнули доктора. Тот прописал шалфей. Домашние советовали лучше напиться чаю с ромом. Не помогло ни то, ни другое. «Ох, тяжело! Ох, тошно! Господи, помоги мне, грешному», — раздавалось из кабинета. Жена зашла к нему в 3 часа пополудни. Чванливый и блестящий сержант в былом, а ныне действительный тайный советник и разных орденов кавалер сидел за письменным столом в белом вязаном колпаке и шёлковом шлафроке, подбитом беличьим мехом, хотя день 20 июля 1816 года был довольно жарким. «Не знал, что будет так тяжело, Дарья Алексеевна, — пожаловался он ей, второй своей жене, поглаживая на коленях свою любимую собачку Бибишку. — Но так надо! Господи, помилуй меня, прости меня! Так надо, так надо! Не послушал… Слишком много ухи поел… Вы-то отужинали?..» И с этим смолк.

И чешский композитор АНТОНИН ДВОРЖАК захотел ухи: «Сварите мне суп. Из карпа». И домашний доктор, профессор Ян Гнатек, впервые за последние десять дней разрешил маэстро встать с постели и откушать. Жена и сын Отакар одели его, с их помощью Дворжак сел в кресло и с неожиданным аппетитом съел тарелку супу. Но едва поев, сказал: «У меня кружится голова, я пойду лучше лягу…» То были последние слова маэстро, ибо вслед за этим он побледнел, потом побагровел и упал в кресло. Он что-то хотел ещё сказать, но только нечленораздельные звуки вырывались из его горла. Пульс бился едва заметно, наконец исчез совершенно, и доктор Гнатек лишь констатировал смерть великого славянского композитора ровно в полдень 1 мая 1904 года в своём доме на Житной улице в центре Праги.