Яков Полонский - Стихотворения Поэмы Проза

• Название: Стихотворения Поэмы Проза
• Автор: Яков Полонский
• Издательство: Правда
• Жанр: Поэзия
• Год: 1986

Яков Петрович Полонский (1819–1898) — замечательный лирик, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал "чистым элементом поэзии". В его творчестве отразилась история всей русской классической поэзии XIX века: Полонский — младший современник Жуковского и старший современник Блока.

Яков Петрович Полонский — как бы живая история русской поэзии XIX века. Его творчество захватило своими краями всю классическую русскую поэзию: первые стихотворные опыты гимназиста Полонского заслужили одобрение Жуковского, и вместе с тем имя Полонского еще было живым поэтическим именем, когда начал писать Блок, для которого поэзия Полонского была «одним из основных литературных влияний». Среди поэтов конца века, с их духовным и стилевым разладом, Полонский занимает особое место — в его лирике воплотилось то лучшее, что дал поэзии XIX век: неразложимая цельность и глубина содержания, свобода и естественность выражения, благородство и прямодушие, твердая ясность идеала.

Хотя Полонский писал и поэмы, и рассказы, и воспоминания (особенно замечательны — о Тургеневе, с их подкупающим сочетанием простодушия и проницательности), все же он, конечно, прежде всего — лирический поэт, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал «чистым элементом поэзии». Пожалуй, ни о ком другом этого нельзя сказать с такой определенностью, как о Полонском: никакая другая жизненная роль «не подходила» ему, кроме роли поэта.

В каком-то смысле Полонский был центром, точкой пересечения множества литературных, общественных, личных отношений своего времени. Место это принадлежит ему не по размаху и мощи поэтического гения, не по резкости и оригинальности общественной позиции, но по особой, одному Полонскому в такой мере свойственной поэтической отзывчивости, живого и как бы неизбежного отклика на все совершающееся вокруг него. Органическое, «стихийно певческое» начало в сочетании с постоянной готовностью души к отклику и создают в первую очередь своеобразие поэтической личности Полонского.

---

   В коридорчике было также темно. В перегородке, которая отделяла его от кухни, было маленькое, квадратное со стеклами окошечко. Это окошечко с той стороны не было задернуто занавеской и на противоположную стену отбрасывало светлый четырехугольник, перекрещенный двумя черными линейками. Окошечко это от полу было довольно высоко: Илюша должен был влезть на сундук. На сундуке лежали сложенные старые тюфяки, на которых когда-то умерла мать его. Илюша влез на самый верх и приложил глаза к окошечку. В кухне было светло. На дубовом выскобленном столе стоял подсвечник, в котором пылал, как в плошке, сальный огарок, догоревший до бумаги. Илюша с напряженным вниманием стал всматриваться... Страшная, мертвая тишина царствовала в целом доме, слышно было, как жужжит где-то муха и бьется по стеклу... "А! отчего ж это они не спят? -- подумал бедный мальчик. Смотрит, около печки, с повязанной головой, сложа на груди свои пухлые руки, неподвижно, как истукан, стоит Домна, как будто видит или сбирается видеть что-то не совсем обыкновенное. Августа, также не двигаясь, стоит спиной к окошечку, наклонила голову набок и к чему-то прислушивается. Выпуклые глаза ее устремлены на дверь, выходящую в сени.

   -- Полно, спит ли он? -- послышался сдержанный шепот Домны.

   -- Спит,-- еще таинственнее отвечает Августа и тихонько делает нетерпеливый знак рукой, чтоб Домна не мешала ей.

   Слово спит, произнесенное едва слышным движением губ, поражает мальчика. Сердце его сильно бьется. Он понял, что слово "спит" относится к нему, и испугался... Он бы непременно вскрикнул, чтоб доказать, что не спит, если б тоскливо-упрямое ожидание не приковало его к месту и не сковало языка его. Все, что он мог сделать, это -- вершка на два отклонить от стекла лицо свое из предосторожности, чтоб эта ненавистная Домна не заметила его.

   "Нет, уж подсмотрю!-- подумал он.-- Увижу, что такое! Думают обмануть меня, думают, что я маленький... Как бы не так!.."

   И вот, весь дрожа, слышит он внизу, по двору как будто прокатилась тяжелая-тяжелая фура... Темные стекла в раме зазвенели... Августа вдруг подняла голову, опрометью бросилась к дверям, настежь отворила их и исчезла в сенях, где в совершенной темноте белелись две-три ступеньки, освещенные косвенным лучом полуночного месяца. Домна не шевелилась по-прежнему; только тень от повязанной головы ее закачалась на кирпичах выбеленной печки.

   Сонное, спертое молчание опять воцарилось в кухне и распространилось далеко кругом, быть может, до самой будки на углу улицы... Только и слышно, как кипит сало в пылающей бумажной трубке, в глубине медного подсвечника; только и слышно, как колотится сердце в груди Илюши да стучат жилы в напряженных висках его.

   "Боже мой! Кого они ждут? Кого они ждут?" -- прошептал мальчик. Тысячи самых страшных предположений возникало в голове его. Из отворенной настежь дверь в сени, как из темной пасти, ждал он появления чего-то необычайного... Но, слава богу, на пороге опять показалась Августа.

   "Ну, хорошо,-- подумал Илюша,-- кого она на руках держит?.. Уж я... знаю".

   Действительно, показалось ему, что Августа несет что-то завернутое в белое, не то в простыню, не то в салфетку... Вот подходит она к скамейке. И тут ребенок уж ничего разглядеть не может; только и видит, что Августа что-то делает, судя по движению локтей ее: не то развертывает, не то закутывает... Красновато-голубой огонь, пылавший в подсвечнике, заколебался, и по всем углам заволновались тени.

   Илюша весь превратился в зрение... смотрит: "Ну, так и есть, так и есть! Вот как,-- подумал он,-- хотели обмануть меня, думали, что я глуп... Как бы не так!.."

   И вот видит Илюша, со скамьи, придерживаясь за платье Августы, спускается на пол маленькая, необычайно стройная, вся, как алебастр, белая девушка; белы" венок качается на белой голове ее; платье волнуется мелкими складками; в белых обнаженных руках ее мелькают белые букеты цветов...

   Так и есть! Это она... Весна, та самая богиня, которая разбилась вдребезги... Но что такое? Что она делает? Для чего, с какой целью каждое ее движение? Зачем вдруг садится она на краю стола и оборачивает к низенькой свечке свое белое, меланхолическое личико, и какое такое участие во всем этом принимает Августа -- Илюша не может понять, никак не может. Он только смотрит, притаив дыхание, и как будто мураши ползут по спине его... Во сне или наяву все это видит он? Увы! Этот вопрос еще ни разу не пришел ему в голову.

   -- Успокойтесь!-- тихим и озабоченным голосом говорит ей Августа, беспрестанно заслоняя широкой темной спиной своей сияющий стан полуобнаженной маленькой богини.

   -- Сударыня,-- проговорила Домна, продолжая стоять у печки, в том же положении...

   -- Тс! Тише!-- сказала Августа, приложа палец к губам и взглянув на дверь.

   -- Как бы, сударыня, молодой-то барин не увидел вас,-- договорила Домна,-- он такой у нас, прости господи! Все видит.

   -- Бог с ним! Бог с ним!-- тихо, как стеклянный бубенчик, впервые залепетал мелодический голосок богини.-- Если б не он, злые мальчишки не играли бы, как мячиком, головой моей,-- толченым кирпичом не румянили бы щек, не проводили бы страшных усов своими гадкими чернилами... Бог с ним! Я любила его! Я любила его! А он разбил, разбил, погубил мою вечную молодость!

   Так лепетала белая девушка, и все тише и тише под конец становился этот грустный лепет, эта нестерпимая, сладостно-мучительная жалоба, и самый свет как бы замирал от этих горьких слов ее; голубоватый огонек уже едва держался в глубине медного подсвечника и вздрагивал, белое тело богини, уже в неясных очерках мелькающее, то появлялось, то пропадало, как все предметы, ее окружавшие; лицо Домны вытянулось, потемнело и вместе с фигурой Августы совершенно исчезло посреди густого быстро наступающего мрака; черная, безобразная тень потянулась к квадратному окошечку, и в страшном испуге Илюша спустился на пол; мысли и образы совершенно спутались в закружившейся голове его; он сам не помнил, как, ощупав дверь, сделал шаг и без чувств повалился на что-то мягкое.

   -- Господи! Кто это? Что такое? -- вскрикнула Августа, спокойно спавшая на полу за ширмами.

   Из груди мальчика вырвался легкий стон, руки испуганной девушки ощупали его горячую голову. Она вскочила, шаркнула по стене серной спичкой и засветила свечу. Сначала подумала она, что дитя ее как-нибудь во сне встал, сонный пришел и повалился у ног ее. Долго боялась она разбудить или испугать его, Долго всматривалась в полузакрытые глаза ребенка и его бледные губы, и тогда только поняла, что Илюша болен, когда решилась поднять его на руки. С трудом перенесла она его на постель и опустила на подушку, из-под которой свалился на пол и стукнул кусок гипсовой руки.

   Илюша был в жару; минут через десять он стал метаться и бредить.

   Встревоженная Августа кое-как натащила на себя свое старое платье и отправилась разбудить Кирилла Кирилловича; сперва тихонько постучала в дверь, потом просунула в темный кабинет половину головы своей и сказала: "Барин! А барин!.."

   Доктор быстро приподнялся и, не понимая, в чем дело, осторожно проговорил: "Войди сюда!"

   -- Барин, ваше дитя совсем умирает: в жару так и мечется... ради бога, встаньте!

   Вавилонов вскочил, схватил халат, и слышно было в темноте, как босые пятки его сначала ударились в пол и как потом стал он ногами отыскивать свои туфли.

   -- Зажги свечу! Свечу скорей! -- сказал он Августе.

   Августа, щуря глаза, принесла свечку и вышла.

   Давно уже физиономия почтенного доктора не была так встревожена и давно уже волосы его так страшно не торчали во все стороны, как в ту минуту, когда он щупал пульс и голову своего Илюши. Ясно, как трижды три -- девять, понял великий психолог, что маленький сынок его лежит в горячке. "Ах ты господи! Этого только недоставало!"-- проговорил он, сморщив лоб и всплеснув руками. В этом восклицании был явный испуг потерять ребенка.

   -- Что с Тобой, а?.. А?.. Хочешь пить, а?-- повторял доктор, нагибаясь к сыну.

   Илюша несвязано бредил:

   "Весна... пук!.. мальчики... не пускайте мальчиков!" -- и так далее.

   Не стану вам рассказывать, чем и как лечили бедного Илюшу; скажу только, что после трехнедельной страшной болезни, в продолжение которой Кирилл Кириллович похудел и пожелтел, Илюша выздоровел: да, мои добрые читатели, выздоровел -- я не могу рассчитывать на ваше сочувствие трогательным описанием его кончины -- он выздоровел -- и даже, казалось, надолго потерял совершенно память о том, что было до его болезни. Однажды только, когда Августа, слабого и бледного, вывела его в гостиную, он вспомнил, что статуи нет, и сказал сам, что это он разбил ее.

   -- Что за беда! Папенька хочет заказать новую, еще лучше. Посмотрели бы вы, какие статуйки мужики носят да продают,-- утешала ребенка Августа.

   "Как это заказать!"-- подумал Илюша; но слабая голова его не долго трудилась над решением этого странного для него вопроса. Майское солнце светило в окна, канарейки пели; Кирилл Кириллович, прихлебывая кофе, сидел у себя в кабинете и через растворенную дверь косо поглядывал на Августу...