Яков Полонский - Стихотворения Поэмы Проза

• Название: Стихотворения Поэмы Проза
• Автор: Яков Полонский
• Издательство: Правда
• Жанр: Поэзия
• Год: 1986

Яков Петрович Полонский (1819–1898) — замечательный лирик, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал "чистым элементом поэзии". В его творчестве отразилась история всей русской классической поэзии XIX века: Полонский — младший современник Жуковского и старший современник Блока.

Яков Петрович Полонский — как бы живая история русской поэзии XIX века. Его творчество захватило своими краями всю классическую русскую поэзию: первые стихотворные опыты гимназиста Полонского заслужили одобрение Жуковского, и вместе с тем имя Полонского еще было живым поэтическим именем, когда начал писать Блок, для которого поэзия Полонского была «одним из основных литературных влияний». Среди поэтов конца века, с их духовным и стилевым разладом, Полонский занимает особое место — в его лирике воплотилось то лучшее, что дал поэзии XIX век: неразложимая цельность и глубина содержания, свобода и естественность выражения, благородство и прямодушие, твердая ясность идеала.

Хотя Полонский писал и поэмы, и рассказы, и воспоминания (особенно замечательны — о Тургеневе, с их подкупающим сочетанием простодушия и проницательности), все же он, конечно, прежде всего — лирический поэт, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал «чистым элементом поэзии». Пожалуй, ни о ком другом этого нельзя сказать с такой определенностью, как о Полонском: никакая другая жизненная роль «не подходила» ему, кроме роли поэта.

В каком-то смысле Полонский был центром, точкой пересечения множества литературных, общественных, личных отношений своего времени. Место это принадлежит ему не по размаху и мощи поэтического гения, не по резкости и оригинальности общественной позиции, но по особой, одному Полонскому в такой мере свойственной поэтической отзывчивости, живого и как бы неизбежного отклика на все совершающееся вокруг него. Органическое, «стихийно певческое» начало в сочетании с постоянной готовностью души к отклику и создают в первую очередь своеобразие поэтической личности Полонского.

---

   Его сильно озадачили слова Баканова; он никак не мог переварить их. "Черт знает какое невежество! Вот что значит необразованность!" Гордость заговорила в его мелкопоместно-дворянском сердце. Никогда еще лицо его не казалось таким измятым, никогда еще глаза его не глядели так мрачно и так тупо на проходящих и едущих по улице.

   -- А я только что был у вас, -- сказал Христофорскому знакомый голос, и чья-то рука тяжело легла ему на плечо.

   Это был Стуколкин.

   -- Я ходил прогуляться, -- сказал Христофорский.

   -- Ну, что?

   -- Ничего. А вы разве отнесли письмо?

   -- А вы сомневаетесь, а?

   -- Неужели же отнесли?

   -- Гм! А как вы смеете сомневаться? -- И Стуколкин посмотрел на него свирепо и с недоверием.

   -- Я очень, напротив, благодарен вам..

   -- Нет, вы скажите, вы меня вчера, может быть, морочили. А? Может быть, и девицы такой нет?

   -- Ей-богу, Осип Осипыч, я...

   -- Что ей-богу?

   -- Ей-богу, все есть, и если вы отдали письмо, то как вы думаете, дошло оно или не дошло?

   -- А почему бы ему не дойти, если я сам отнес его и отдал кучеру?, три рубля ему дал на водку. За вами три рубля серебром, вы этого не забывайте, и когда я принимаю в ком-нибудь участие, то я не шучу. Понимаете вы меня?

   -- Я уверен, Осип Осипыч.

   -- Что вы уверены?

   -- Уверен в вашем истинно родственном ко мне расположении.

   -- Ну, то-то же.

   -- И уверен, что девушка эта до безумия влюблена в меня и что никакие препятствия...

   -- А разве есть препятствия? Как же вы мне вчера сказали, что никаких препятствий...

   -- Очень может быть, что и никаких препятствий... Вы курите?

   -- Нет, не курю.

   -- А я хотел предложить вам Жукова трубку, если вы ко мне зайдете, то...

   -- Это еще будет, это еще впереди, мой любезнейший, зайду к вам я еще, не раз и не два зайду, ждите меня через три дня. А где ваша квартира? А! Здесь! Как же это к вам вход-то -- со двора? А! вижу, вижу теперь. Слушайте: через три дня вы мне, как отцу родному, должны все сказать и не солгать ни на волос, ни, ни... Боже вас избави! А то вы, пожалуй, вчера мне наврали с три короба, ну, не наживите себе беды. Я на вас начальству донесу... только за жалованьем и являетесь в конце месяца.

   -- Неужели вы мне не верите, Осип Осипыч! -- сказал Христофорский и повесил нос.

   -- Ну, хорошо, верю, -- снисходительно отвечал Стуколкин, подозрительно взглянув на поникший нос Христофорского, -- погляжу, как вы на миллионе женитесь, погляжу, прощайте.

   И Христофорский, с чувством пожавши красную, покрытую волосами руку Стуколкина, расстался с ним.

XV

   Пришла ночь; вслед за ней, не спеша, и Степан Степаныч пришел в спальню к своей Марье Саввишне.

   При свете неугасимой лампадки он начал раздеваться и заметил, что подруга его жизни глядит во все глаза, не спит, как будто дожидается его так, как дожидалась когда-то в медовый месяц.

   -- Аль больна? -- спросил он жену. -- Что болит?

   -- Больна не больна, а ты вот ложись, и, как ляжешь, я тебе новость скажу.

   -- Какую? -- не без удивления спросил Степан Степаныч и даже приостановился; спальный сапог так и остался у него в руке. Он вообразил, что его или надули, или обокрали приказчики, или какой-нибудь вышел такой необычный скандал, что Марье Саввишне не терпится, чтоб не передать его со всеми подробностями.

   -- Какую новость?

   -- А вот ложись...

   Степан Степаныч снял халат, обошел массивное брачное ложе, лег подле своей супруги и уперся подбородком в дебелое плечо ее.

   -- Ну, вот, лег, матушка ты моя! Ну, какая тут у тебя новость? -- заговорил он заигрывая. -- Ничто не ново под луной.

   -- За Сашу жених сватается,-- помолчав, сказала Марья Саввишна.

   Баканов сел на постели, как человек, готовящийся говорить о таком деле, при котором спать или дремать не следует.

   -- Али сваха опять наврала? -- спросил он.

   -- Нет, не сваха.

   -- Ну, так что ж, почему же Александрине и не выйти замуж, девка в соку; надо судить по-человечески: коли сама замужем, и другим не мешай.

   -- А ты не бойсь не помешаешь?

   -- Ну вот! Я что за помеха! Да за кого хочет, за того пусть и выходит, был бы человек, был бы...

   Тут Степан Степаныч собрался чихнуть и стал искать платок, но чихнул без платка.

   -- Значит, правду говорю, -- сказал он.

   Жена сунула ему в руку свой платок и сказала; "На здоровье".

   -- Ну, кто же это сватается?

   -- Ну, отгадай; за тем и говорю, чтоб сам догадывался, коли ты умный человек.

   -- Уж не доктор ли?..

   -- Нет, куда тебе... променяет он свою актерку на жену.

   -- Ну, Косаткин?

   -- Нет.

   -- Гм! Может быть, от Башлыкова или от Позументовых -- у них сыновья на возрасте.

   -- То-то, что во веки веков не отгадаешь. Что тебя томить! Вот сам прочти, авось догадаешься.

   Марья Саввишна подала ему записку Христофорского и потом зажгла свечу и поместила ее между собой и мужем, придерживая подсвечник обнаженной рукой. Таким образом, устроилась картина ночного семейного совещания.

   Степан Степаныч стал читать, дочел до подписи и опять стал читать; брови его при этом выразительно двигались, губы ушли в рот, натянутая кожа гладко выбритого подбородка лоснилась, но ни особенного беспокойства, ни гнева, ни даже особенной, приличной случаю, досады не изобразило лицо его. Наконец, он слегка иронически засмеялся.

   -- Хе, хе! Эдакий дурачина! Какую галиматью напорол! Александрина читала?

   -- Читала.

   Тут Марья Саввищна задула свечу и перенесла ее на ночной столик:

   -- Ну что, смеялась, чай?

   -- Да, хорошо кабы смеялась -- плакала чуть не до истерики. Что с ней было, и сама не знаю.

   -- Так она плакала?

   -- Я ж тебе толком говорю.

   -- Гм! Я что-то не заметил.

   -- Да ты, батюшка мой, никогда ничего не замечаешь.

   И Марья Саввишна, в миллионный раз со дня своего супружества, задала ему маленький нагоняй. Она всегда по ночам потихоньку мылила ему голову, как обыкновенно поступают все умные жены, ибо ночью, что ни скажи -- все шито-крыто.

   -- Нечего и замечать,-- оправдывался муж-философ, -- этот болваниссимус сдуру вообразил, что дочь моя влюблена в него. Вот и все. Мало чего он не воображает: ха, ха, ха! Он дурак, и стихи, говорит, пишет и в карты лучше всех играет, и все может сделать. Он, чего доброго, вообразит скоро, что у него апельсины на носу растут. Он просто находится в легком умопомешательстве. Вот и все. Я давно это вижу и снисхожу... Ему вечно бог знает что мерещится. Вон нынче Трофима поутру прибил: представилось, что тот ночью к нему в двери стучал. Черт знает что!

   -- Не поминай черта, нехристь ты этакой!

   -- Да поневоле тут и черта помянешь. Дело вздор, просто плевое дело, смеяться надо. Что с него спрашивать? Как есть дурачина.

   -- А если Саша сама влюблена в него?

   -- Ну, так она дура. Вот тебе и все. Влюблена! Ну, помилуй, что ты говоришь, ну, не глупа ли ты, матушка! Пришла тебе в голову этакая фантазия! Тьфу! Только бабам и приходят в голову такие фантазии.

   И Степан Степаныч, пользуясь ночной темнотой, в свою очередь, немного помылил голову своей супруге.

   -- Не стоит об этом говорить, -- заключил он, -- и ему ничего не надо говорить, как будто никакой записки и не было, и не получали. Так и скажем, что ничего не получали. Ты так и Александрине скажи, слышишь?

   Жена отозвалась на это, что эту шутку она еще раньше его придумала, и показала вид, что хочет спать.

   Муж также показал вид, что хочет спать, и, приняв положение более удобное для спанья, слегка толкнулся спиной в спину своей благоверной, но, несмотря на это самое удобное для спанья положение, долго не мог заснуть; беспрестанно в мозгу его бродили фразы из письма Христофорского; он шевелил губами и думал: "Ах, ты черт! Аппетит потерял! Ест, как акула, за двоих ест! Скажите, пожалуйста! Какой несчастный! Аппетит... ха, ха, ха! "В ваших руках жизнь и смерть моя"... Прямо из какой-то книжки, каналья, выписал. Господи ты боже мой! Родятся же такие дураки на свет!"

   Так размышлял отец. Иные, совершенно иные мысли лезли в голову его дочери. Она также не спала. Ей было досадно, больно, что она не оставила при себе письма Христофорского. Она была полна жажды опять у себя, наедине, перечесть его. Она ничего не помнила из того, что прочитала; помнила только, что он ее любит и просит руки ее. Она сама сочиняла за него тысячи страстных фраз и думала, что все эти фразы прочла в письме его. Одним словом, она сама себе сочинила или переделала письмо Христофорского, и оно казалось ей таким нежным, таким деликатным, полным такого неисходного горя и таких бескорыстно-благородных намерений. Кто не знает, что разумеют девушки под словами бескорыстно-благородное намерение? Это намерение взять их с душой и телом в свое полное, беспардонное и пожизненное обладание. Что ж всего невероятнее, это то, что известная нам с вами, читатель, физиономия Мокея Христофорского представлялась ей в сиянии красоты неописанной. Ей хотелось целовать его в голову, и в глаза, и в губы. Поневоле вспомнишь Шекспира и его Титанию, обнимающую ослиную голову.