Александр Чудаков - Ложится мгла на старые ступени

• Название: Ложится мгла на старые ступени
• Автор: Александр Чудаков
• Жанр: Русское современное
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9691-1072-4

Роман «Ложится мгла на старые ступени» решением жюри конкурса «Русский Букер» признан лучшим русским романом первого десятилетия нового века. Выдающийся российский филолог Александр Чудаков (1938–2005) написал книгу, которую и многие литературоведы, и читатели посчитали автобиографической – настолько высока в ней концентрация исторической правды и настолько достоверны чувства и мысли героев. Но это не биография – это образ подлинной России в ее тяжелейшие годы, «книга гомерически смешная и невероятно грустная, жуткая и жизнеутверждающая, эпическая и лирическая. Интеллигентская робинзонада, роман воспитания, “человеческий документ”» («Новая газета»).

Новое издание романа дополнено выдержками из дневников и писем автора, позволяющими проследить историю создания книги, замысел которой сложился у него в 18 лет.

---

Постричься надо было в течение двух недель в чебачинской парикмахерской. Мастер был один (второй – дамский), ждать приходилось часами, особенно когда приходили солдаты, которых стригли без очереди. Вообще-то их стригли – тоже под ноль – повзводно по утрам, но всегда находились те, кто тогда был в наряде или карауле. Приходили рабочие с движка, с водокачки – их тоже надо было пропускать. А то и просто какие-то взрослые: «Мальчик, я спешу». Антон весь покрывался испариной, но молча возвращался к своему стулу, который уже успевали занять, и следующий час приходилось стоять. Юрка Гайворонский, опередив собравшегося без очереди сесть в кресло какого-то солидного дядьку, ловко перед самым его задом юркнул в него сам, и когда тот, с недоуменьем обернувшись, уставился на этого мальца, ясноглазо глядя снизу, звонко и бесстрашно произнёс: «Извините, но очередь моя! И я тоже спешу!» Антон восхищался Юркой, но сам так не мог.

Наголо стриглось большинство клиентов, и вскоре возле кресла вырастала разномастная груда волос, которую не успевала сместь уборщица. Она всегда была навеселе, мастер на неё покрикивал: «Тимофевна! Поюрчей! А где одеколон?» – «Дак кончился», – умильно глядя, отвечала благоухающая шипром Тимофевна. Приглядевшись, в волосяной груде можно было увидеть шевелящихся насекомых, от чего становилось легче: наши мученья не напрасны.

Мученья же были велики. Тупая машинка драла немилосердно, вырывая целые пряди; грязная простыня укапывалась слезьми. Я страшно завидовал братьям Шелеповым, у отца которых имелась своя машинка, но попросить постричь и меня стеснялся и только от порога смотрел, как стригут Вальку, а сам отец мне не предлагал. (Дети в Чебачьем находились вообще как бы вне этических норм – пришедший не вовремя товарищ сына мог весь обед просидеть в углу и не быть приглашённым к столу.) Завидовал я даже сыну Усти, коего мать тоже стригла сама огромными овечьими ножницами, и Шурка, пока не обрастал, ходил, как молодой барашек после весенней стрижки – с клочковатыми волосяными уступчиками.

Было и третье кресло, но за ним стоял Соломон Борисыч, работавший только модельные стрижки.

Соломон Борисыч сорок лет проработал в Москве на Кузнецком мосту в известном салоне, где начинал ещё в мальчиках у Базиля. В Чебачинск он попал за язык.

– А что я такого сказал? Я такого ничего не сказал. Я только сказал… – он замолкал. – Базиль нас учил: клиента не только кругом обстриги, но и кругом обговори. Я не мог этого знать, что тот из салона сразу повернёт в переулок, а потом в те ворота – я не мог такого знать!

Было удивительно, что Соломон Борисыч наговорил только на пять лет и пять по рогам. Молчать он не умел – так прочно засели в его голове уроки парижского парикмахера.

– Можно и под полечку, и под Клеопатру! Но лучше сделаем вам коровий язык – у вас волос с висков, для зачёса, хороший. Теперь наденьте ваши очки – под волос. Видите, какая работа? Освежить – непременно! Айн момент – только сниму пудромантель (так называлась серая пятнистая простыня, которую мастер туго, невпродых обвязывал вокруг шеи). Одеколон мускус амбре! Красная Москва. Тэжэ. Сама Жемчужина душится! Сомневаетесь? И напрасно. Я самого Михаила Ивановича обслуживал! И Андрея Андреевича. И Николая Ивановича…

На скользком разгоне Соломон Борисыч с трудом замолкал. Но не надолго.

Если в гостях у родителей сидел Гройдо, то, взглянув на измученное лицо Антона, он спрашивал светски:

– Как стрижка? Сильно драло? Что Соломон? Про Жемчужину говорил?

Кто такая Жемчужина, Антон знал давно и помнил, как Гройдо сказал: «Фамилия похожа на опереточный псевдоним. Я бы не удивился, если бы она таковым и оказалась. У её супруга партийная кличка тоже не блещет вкусом – Молотов, впрочем, как и у всех остальных».

– Он ещё говорил, – спешил не растерять запомненное Антон, – что стриг самого Михаил Иваныча.

– Всесоюзного старосту то есть.

– И ещё Николай Иваныча.

– Ему не хватило Чебачинска, – повернулся Борис Григорьич к отцу.

– Мало ль Николай Иванычей, – сказал отец. – Распространённое русское имя-отчество.

– Его счастье, что разговаривает он уже не на Кузнецком мосту. Там-то все помнят, кому принадлежало это распространённое имя-отчество.

У меня страшно чесался язык – сказать, что сам Гройдо, когда приходил играть с нами в городки, не раз говаривал:

– Ну-с, начнём любимую игру Николая Иваныча.

Стрижку под ноль с первого по восьмой класс директор требовал поголовно и неукоснительно. Невыполнение считалось почти таким же крупным преступленьем, как курение. Предупреждения уклонявшимся делали на линейке, перед строем. Пашке Золотарёву, не подчинившемуся после трёх, директор сказал: «В школу можешь больше не приходить». Пашка понял это буквально. Отец у него погиб на фронте, мать была безответная уборщица в техникуме, откуда её всё время завхоз-казах грозился уволить и взять казашку. Поплакала она поплакала, да и определила сына на одно из двух чебачинских предприятий – мебельный промкомбинат имени Карла Либкнехта и Розы Люксембург, где делали табуретки, столы и пользовавшиеся большим спросом шифоньеры. Пашку мы там через полгода и увидели, когда нас повели на промкомбинат на экскурсию. Работал он в одном цеху с Лёшкой Ехаловым, тоже исключённым из школы, но за курение. Это был цех первичной обработки – длинный полутёмный барак, заваленный грязным сырым горбылём и неошкуренным кругляком. Пашка был в клеенчатом драном фартуке, с опилками в чёрных волосах, смотрел на нас печально. В школе он учился хорошо.

У магазина на лавке, закончив ночное дежурство, курил ночной сторож Казбек Мустафьевич Ерекин. В школьные годы Антона он преподавал казахский язык. Как вихрь, влетал он в класс и, на бегу ткнув журналом в кого попадя, выкрикивал: «Счёт!» Подвернувшемуся надо было, вскочив, как можно быстрей оттарабанить: «Бip, екi, уш, торт, бес…» Оценок существовало две: бес (пять) и кол (Антон с Мятом не раз обсуждали, почему эту оценку он называет по-русски, – казалось, что уж в тюркском языке должно быть такое слово). Поставив первую оценку, Казбек Мус тафьевич несколько успокаивался и говорил уже тише: «Те-гыст». Начиналось чтение и перевод текстов из учебника. Про завод или депо они были понятны: все слова, за вычетом служебных, оказывались русскими. Но попадались тексты и более общего содержания: «Из райкома ВКП(б) вышел аксакал. Он нёс чемодан. Он шёл в райком ВЛКСМ. Из райкома ВЛКСМ вышел человек. Это был комсомолец. Он нёс только портфель. Человек комсомолец сказал: “Чемодан тяжёлый. Я молодой. Я сильный. Дайте, я понесу”».

Аксакала Антон представлял в виде тощего, седого, с жиденькой бородёнкой казаха с жестяного плаката у сберкассы, цепко держащего в костлявых руках миниатюрный, но обитый железными полосками сундучок; его трогал за плечо высовывающийся из-за ковра другой казах, молодой и толстопальцый, со словами: «Брось кубышку, заведи сберкнижку». Плакат нарисовал бывший моряк художник дядя Кузик; директор произведение не хотел принимать: аксакал, де, похож на дистрофика, скупого рыцаря и коршуна-стервятника одновременно; дядя Кузик своё творение защищал: персонаж безусловно отрицательный, всё правильно, а цепкие пальцы с узкими длинными ногтями – допустимая художественная гипербола.

Ноги уже несли Антона по базарной площади, пустынной и грязной.

Базар собирался по воскресеньям, и в каждое Антон сопровождал туда бабку, считалось – для помощи, хотя она давала нести ему сущую мелочь; щавель, ягоды, десяток-другой рыбёшек. В хорошие годы привоз был приличный: из ближних сёл подвозили и продавали с возов капусту, замороженное огромными кругами молоко, согнутых подковой мёрзлых окуней (почему они любили замерзать именно в такой позе, не мог объяснить даже дед), живых гусей и уток, овечью шерсть, плетённые из ивяных прутьев вентеря и корзины (во вьючные верблюжьи мог поместиться человек); местные выносили своего изделия деревянные ложки и ковши – плашковые и из торца, табуретки, костыли (товар, пользовавшийся спросом), деревянные лопаты, ухваты, глиняные рукомойники, макитры, кувшины (среди них красовались узкожёрлые, с лебедиными шеями – влиянье Востока), свистульки; батмашинский стеклозавод с полуторки продавал графины, стаканы, возле машины всегда толпились и шумели: из кособоких ручного дутья стеклянных изделий что-нибудь подходящее выбрать было непросто.

Пока бабка надолго застревала в мясном амбаре, Антону разрешалось сходить за семечками. Их он покупал у Хромого, семечки у него были крупные, хорошо жаренные, не смешанные с сырыми, и стаканом он мерял обычным, а не с толстым дном, как у тёток (Василий Илларионович смеялся, что такие на стеклозаводе им делают по спецзаказу). Антон придумал и сам верил, что у него на огороде растёт не картошка, а одни подсолнухи. «Спекулянт твой Хромой, – сказала тётя Лариса. – Обыкновенный спекулянт. Купит в колхозе у кладовщика пять мешков и продаёт всю зиму».