Петра Куве - Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

• Название: Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу
• Автор: Петра Куве
• Жанр: Военное
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-227-06244-4

В 1957 году за рубежом вышел в свет роман «Доктор Живаго», который его автор считал вершиной своего прозаического творчества. В 1958 году Шведская академия наградила Б. Л. Пастернака Нобелевской премией по литературе. В СССР разгорелся скандал, за которым последовала травля писателя. История публикации «Доктора Живаго» за границей и в СССР, а также сопутствующие этому драматические обстоятельства описаны на страницах предлагаемой читателю книги со всеми подробностями не только фактической стороны дела, подтвержденной документальными свидетельствами, но и воссозданием атмосферы того времени.

---

Зинаида узнала о романе[225] зимой 1948 года, когда нашла записку от Ивинской Пастернаку, убираясь в его кабинете. Сначала она сказала, что чувствует себя виноватой и что во всем виновата она. Кроме того, как она писала, «после войны начался повальный разврат. В нашем писательском обществе стали бросать старых жен и менять на молоденьких, а молоденькие шли на это за неимением женихов». Зинаида встретилась с Ивинской в Москве, сказала, что Борис Леонидович не будет с ней встречаться, да и она не допустит, чтобы ее семейная жизнь разрушилась. Она дала Ивинской письмо от Пастернака, в котором тот объявлял о конце романа. Дети Ивинской подслушали в разговорах, что «мама пыталась отравиться»[226], — вспоминала ее дочь.

Верность Зинаиде и их сыну, «раздвоенность» не давала Пастернаку покоя; он метался между семьей и страстью. Наверное, Пастернак предчувствовал, что не вынесет второго развода, третьего брака и нового хаоса в жизни. Влюбленные гуляли, ссорились и мирились «в чужих парадных». После этих ссор Ивинская возвращалась домой в ярости и то снимала со стены фотографию Пастернака, то вешала ее на место. «Бессамолюбная ты, мамча!» — говорила ее маленькая дочь. Мать Ивинской несколько раз звонила Пастернаку, упрекая его в том, что тот не женится на ее дочери. «Я люблю вашу дочь больше жизни, — ответил ей Пастернак, — но не ждите, что наша жизнь сразу переменится». В какое-то время казалось, что их отношения кончены. В письме к кузине в августе 1949 года Пастернак признавался, что у него «образовалась глубокая новая привязанность»[227], но, продолжал он, «поскольку мои отношения с [Зинаидой] подлинные, рано или поздно мне пришлось бы пожертвовать другой. Как ни странно, пока моя жизнь была наполнена мучениями, сомнениями, муками совести, даже ужасом, я с легкостью все выносил и даже получал удовольствие от того, что сейчас, когда я примирился с совестью и семьей, сводит меня до положения неприкрытого страха: мое одиночество, мое шаткое место в литературе, конечная беспредметность моих литературных усилий, странная двойственность моей жизни «здесь» и «там». Какое-то время ему казалось[228], что можно примирить Зинаиду, Ольгу и первую жену Евгению и счастливо жить на даче. Как заметил один знакомый, «он никогда не хотел никому причинять горя, но делал это».

К 1949 году Пастернак уже приобрел международную известность, хотя его вытесняли из московской литературной жизни. Сесил Морис Боура, возглавлявший кафедру поэзии в Оксфорде, в 1946 году в первый раз выдвинул Пастернака на Нобелевскую премию[229] по литературе. Выдвижение повторилось в 1947 и 1949 годах. Боура, кроме того, включил 17 стихотворений Пастернака во «Вторую книгу русских стихов», которую он составил и издал в Лондоне в 1948 году. В Нью-Йорке в 1949 году вышло американское издание «Избранных произведений» Пастернака. Один из ведущих западных ученых назвал Пастернака «величайшим русским поэтом»[230]. А в июле 1950 года Международная конференция преподавателей английского языка написала советскому послу в Великобритании, что собирается пригласить Пастернака в Оксфорд. В письме говорилось: «Нам кажется несомненным[231], что самый известный писатель… в Советском Союзе — это Борис Пастернак».

Кремлевское руководство, поглощенное идеологической борьбой с Западом, чрезвычайно ревниво относилось к образу советской культуры за границей и не жалело сил и средств на демонстрацию интеллектуальных достижений страны. Однако в те же годы началась зловещая кампания против «безродных космополитов», которая приобретала все более уродливые антисемитские черты. Ходили упорные слухи, что Пастернака арестовали; Ахматова однажды специально позвонила ему из Ленинграда, чтобы проверить, на свободе ли он. Старший следователь прокуратуры в 1949 году намекал на то, что Пастернака скоро арестуют. Когда об этом сообщили Сталину, тот процитировал «Цвет небесный, синий цвет» — стихотворение Бараташвили, переведенное Пастернаком на русский язык — и сказал: «Оставьте в покое этого небожителя»[232]. Ивинская такого покровительства не удостоилась; она была пешкой, которую можно было использовать для прямого удара по ее возлюбленному. Ту же безжалостную логику применили и к Ахматовой, чьих мужа и сына арестовали по отдельности во второй половине 1949 года, хотя ее саму не тронули. 9 октября 1949 года сотрудники МГБ ворвались в квартиру Ивинской. Более десяти агентов[233], непрерывно дымивших папиросами, проводили обыск. Они отбирали все — письма, документы, записки — связанное с Пастернаком. Ивинскую почти сразу же увезли в штаб-квартиру НКВД, на страшную Лубянку, где ее унизительно обыскали[234], отняли у нее кольцо, часы, лифчик и посадили в темную одиночную камеру. Ее продержали там три дня и лишь потом перевели в камеру, где сидело еще четырнадцать женщин. Переполненная камера была ярко освещена лампами; заключенным не давали спать; не могли они и вести счет времени перед ночными допросами. Ивинская вспоминала: «Людям начинало казаться, что время остановилось, все рухнуло; они уже не отдавали себе отчета, в чем невиновны, в чем признавались, кого губили вместе с собой. И подписывали любой бред».

Среди сокамерниц Ивинской была 26-летняя внучка Троцкого Александра (Сашенька), которая только что окончила геолого-разведочный институт. Ее обвинили в переписке запрещенных стихов. Еще долго после того, как Сашеньку вызвали из камеры «с вещами», Ивинская продолжала вспоминать ее отчаянный плач: ее высылали на дальний Север. Еще одна женщина, подружившаяся с Ивинской, оказалась врачом кремлевской больницы. Ее арестовали за то, что она присутствовала на одной вечеринке, где, после того как произнесли тост «за бессмертного Сталина», кто-то неосторожно заметил, что бессмертный очень болен.

Через две недели после ареста охранники вывели Ивинскую из камеры и провели по длинным коридорам Лубянки; из-за запертых дверей до нее доносились какие-то бессвязные восклицания. Наконец они остановились у двери, которая показалась ей дверцей шкафа. Когда она вошла в этот «шкаф», он начал вращаться. Дверь снова открылась, и она очутилась в большой комнате, где стояло не менее десяти человек в погонах и со знаками отличия. Однако ее провели между расступившихся и умолкших военных к другой двери. Она оказалась в огромном светлом кабинете. За столом, покрытым зеленым сукном, сидел сталинский министр госбезопасности, Виктор Абакумов, еще один верный подручный Сталина. Во время войны Абакумов возглавлял Смерш, сокращенно от «Смерть шпионам». Военная контрразведка, которая занимала блокирующие позиции непосредственно за линией фронта, убивала советских солдат, которые пытались отступить. Кроме того, смершевцы выслеживали дезертиров и жестоко допрашивали немецких военнопленных. Известно было, что, перед тем как пытать своих жертв, Абакумов, чтобы не испортить паркет, накрывал натертый пол[235] окровавленным ковром.

«Ну что, антисоветский человек Борис или нет, как по-вашему? — сурово спросил Абакумов и, не дожидаясь ее ответа, насмешливо продолжал: — Почему вы так озлоблены? Вы же за него боялись почему-то! Сознайтесь, нам все известно».

Тогда Ивинская еще не понимала, кто ее допрашивает, и ответила без всякой осторожности, какой требовала встреча с таким чудовищем, как Абакумов:

«За любимого человека всегда боятся… Относительно того, антисоветский ли человек Б. Л., — на вашей палитре слишком мало красок: только черная и белая. Трагически недостает полутонов».

На столе перед Абакумовым лежали книги и записи, конфискованные у Ивинской при обыске. В отчете об изъятии[236] фигурировали: стихи Пастернака, Ахматовой и Лидии Чуковской («моей дорогой О. В. Ивинской»); различные стихи (460 страниц); «порнографическая» поэма; различные письма (157 штук); фотографии Ивинской и некоторые ее стихи. Среди этих вещей был и красный томик стихов, подписанный Пастернаком после того, как они впервые занялись любовью в 1947 г.

«Вот что, советую вам подумать, что за роман Пастернак пускает по рукам сейчас, когда и так у нас столько злопыхателей и недоброжелателей. Вам известно антисоветское содержание романа?»

Ивинская возмутилась и принялась сбивчиво пересказывать сюжет написанной части романа, но ее перебили.

«У вас еще будет время подумать и ответить на эти вопросы. Но лично я советую вам усвоить, что мы все знаем и от того, насколько вы будете правдивы, зависит и ваша судьба, и судьба Пастернака. Надеюсь, когда мы еще раз встретимся, вы не будете ничего утаивать об антисоветском лице Пастернака. — Затем Абакумов посмотрел на охранника: — Уведите ее».

Последующие допросы Ивинской проводил следователь Анатолий Семенов; он, как и его начальник, не применял к Ивинской «физических методов воздействия». Следователь обвинил Ивинскую в том, что они с Пастернаком собирались бежать за границу. Он говорил, что Пастернак — английский шпион, что у него англофильские взгляды; он неоднократно повторял, что Пастернак садится за стол с Англией и Америкой, «а ест русское сало». Для следователей тот факт, что родственники Пастернака жили в Англии и в 1946 году он несколько раз встречался с британским дипломатом Исайей Берлином, было достаточным доказательством его неверности. Ивинскую вызывали на допросы каждую ночь; так потянулись ее лубянские будни.