Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

• Название: Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
• Автор: Федор Панфёров
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1960

Роман «Раздумье» — вторая книга трилогии «Волга-матушка река» советского писателя Федора Панферова.

В центре романа — развитие сельского хозяйства в первые послевоенные годы.

---

— Не понимаю, — глухо ответила Елена, все еще находясь под впечатлением рассказа Марии Кондратьевны.

— Тебе уже за тридцать… И я знаю, ты еще не женщина. Все ищешь кого-то? Истукана? От Любченко отвернулась? Теперь к тебе потянулся Ермолаев. Так не дожидайся, пока тебе перевалит за сорок… Не сберегай себя для земли сырой. Будь она проклята, моя судьба! Бывало, старых дев утешали хоть тем, что они на том свете станут христовыми невестами. Утешение — христова невеста! Аннушка, она молодец: не думала о небесном утешении и нашла себе друга на земле.

3

Иван Евдокимович шел напрямую — без дороги, степью. Он уже научился ориентироваться здесь, хотя это и было довольно сложно: могильники сусликов походили друг на друга так же, как и заросшие колючкой холмы, некогда песчаные барханы, тянувшиеся друг за другом, словно солдаты в роте. Но Иван Евдокимович шел на юго-запад, уверенно обходя могильники.

Под ногами, точно шелк, поскрипывали травы. Скоро они начнут выгорать. А сейчас житняк буро-зеленый, густой и мощный, особенно в низинах, на лиманах. Богато выбрался из земли и ковыль. Скосить его через неделю — значит обеспечить хозяйство прекрасным майским сеном. А через три-четыре недели, когда ковыль выбросит седую метелку, он станет пригоден только на подстилку… и то нет: у него семена с буравчиком на конце. Попадут такие семена в шерсть животного, и как только дождь смочит его, они начнут ввинчиваться в кожу и проникать в глубь тела. Немало овец погибло от подобных буравчиков. Все это знал Иван Евдокимович. Знал и то, что сотни тысяч гектаров в степи заняты камышом. Если камыш снять до выброски метелки, засилосовать или просто сложить в стога, он по питательности не уступит клеверу и люцерне.

«А мы навязываем колхозникам черт знает что, — думал академик. — На юго-востоке, где такая жара, советуем сеять клевер, люцерну и не видим: вот оно, сено, самой природой преподносимое нам, — житняк, молодой ковыль, молодой камыш. Не сей, а только умело убирай».

И он вспомнил недавнюю свою стычку с директором Степного совхоза Любченко.

— Почему не силосуете камыш? — спросил его академик.

— Иван Евдокимович! — как всегда чуть нагловато воскликнул Любченко, выхватывая из кармана один из шикарнейших своих блокнотов и готовясь записать совет академика. — В прошлую осень мы заложили две тысячи тонн… Но… — и небрежно сдвинул фуражку на затылок, отчего на лоб свалился смолянистый клок волос, сразу сделавший Любченко похожим на удалого парня-забияку.

— Что «но»?

— Ежи. Понимаете, Иван Евдокимович, ежи! — И Любченко вытаращил перепуганные глаза так, словно на него и в самом деле наседали тысячи ежей.

— Ничего не понимаю. Что за ежи?

— У нас ведь ямы для силоса не зацементированы. Ежи прорываются к зеленой массе, проделывают в ней ходы, вроде самоварных труб. Через эти трубы проникает воздух, кислород, стало быть, и… начинается горение. Нынешней весной открыли ямы, а там одно гнильцо. Сплошное. Фу!

— Ежи, значит?

— Ежи, ежи… — скорбно подтвердил Любченко, показывая руками, как ежи прорываются в силосные ямы.

— И только нынешний год такая напасть? — с напускной серьезностью поинтересовался академик.

— Не-ет. Где там! Каждый год. Мы закладываем, стараемся, а ежи тяп-ляп, и нате вам — гнильцо.

— И вам верят в ваших высших инстанциях?

— А как же?

— Запишите: «Дураки».

— Кто? Ежи? — И Любченко занес было вечное перо над страницей блокнота.

— Нет, те, кто верит.

— А как не верить? Факт налицо, — убежденно произнес директор совхоза.

— Эх вы, тяп да ляп! И это запишите. — Так закончил тогда разговор Иван Евдокимович.

Расставшись с Любченко, он заехал посмотреть на силосные ямы, в самом деле забитые гнильем, и определил: силос плохо утрамбован, плохо прикопан, потому туда и проник воздух. А Любченко сослался на ежей, которых во всей степи можно по пальцам пересчитать…

«Нашел ведь на что сослаться… и какой-то дурак поверил ему. Позволь, почему дурак? Ведь Любченко отписывается перед руководителями треста совхозов: ежи попортили силос. Ну, в главке ему верят. А рабочие? Те, кто закладывает силос? Попробуй сотвори такое безобразие Иннокентий Жук — колхозники с него шкуру спустят. Хотя у Ермолаева в совхозе тоже такого безобразия не встретишь. Отчего так?» Но в этих вопросах, как он сам однажды говорил Акиму Мореву, академик был, «как баран перед новыми воротами». Ему легче было рассказать, как человек в течение сотен тысяч лет «постепенно овладевал зерном пшеницы»: сначала подбирал зерно, употребляя в пищу, затем, через десятки тысяч лет, научился сеять, еще через десятки тысяч лет научился молоть, затем превращать в тесто, тесто в хлеб. «В этом куске хлеба величайшая мудрость человеческого ума», — так всегда заканчивал рассказ о зерне Иван Евдокимович. А вот в этих, как он выражался, «социальных переплетах» был туповат. Хотя ныне, с переездом сюда, в полупустыню, жизнь заставила его «отбросить ленцу мозга» и заняться «определением текущих ситуаций».

«Человек уже многим овладел на земле. Но то — человек, а Любченко — балабол», — с неприязнью заключил свои воспоминания о споре с Любченко Иван Евдокимович и остановился перед оврагом, видимо рукавом старого русла Волги.

— Да и мы-то хороши, ученые, — проговорил он, словно беседуя с колхозниками. — Разве на этом рукаве нельзя построить плотину и тут создать водоем? Наше сельское хозяйство здесь, в полупустыне, похоже на сердечнобольного человека. Во время жары в палате, где лежит сердечнобольной, ставят тазы с водой, чтобы увлажнить воздух. Водоемы — те же тазы, только в больших масштабах. Простая истина, а мы тазы не ставим… Вода! Нужна вода! Строят Большой канал — это хорошо, но надо и нам думать, искать. — И академик, приложив козырьками кисти рук к глазам, посмотрел вдаль.

Там, при яркости степного солнца, видно строительство Большого канала: лежат огромные валы из глины, красные, будто начищенная медь, несутся во все стороны грузовые машины, ползают бульдозеры, а экскаваторы и деррики то вонзают в небо, то опускают стрелы. Людей не видно. Кажется, работают только машины.

«Канал — главное. Вода — самое важное для степей», — думал академик, шагая к Аннушкину саду.

4

Иван Евдокимович перешел пологий овраг и остановился, шепча:

— Не мираж ли это?

Вокруг бывшего Аннушкиного сада в виде вала возвышаются сучья, а на самой площадке; поблескивая древесиной, в шахматном порядке торчат остатки стволов, похожие на придорожные столбы.

— Не мираж ли это? — повторил академик, протирая глаза.

Нет. Вон копошатся женщины, перебегая с места на место, а в углу, на южной стороне, два человека елозят на коленях и что-то пилят двуручной пилой.

Еще ничего не понимая, академик заспешил, как заспешил бы человек, заметивший, что на пепелище его сгоревшего дома что-то возводят посторонние люди. Подойдя ближе, он увидел: Петр и Вяльцев спиливают верхушку заостренного ствола яблони, а женщины обмазывают стволы глиной и заматывают верхушку марлей, создавая нечто вроде чалмы.

— Здравствуйте. Что это вы делаете? — спросил Иван Евдокимович, неодобрительно глядя и на то, как Петр и Вяльцев пилят, и на то, как женщины окутывают стволы марлей. — К чему? — спросил он, хотя уже понимал: люди делают единственно возможное: на обработанных так стволах проснутся запасные почки, они скоро дадут побеги, и через пять-шесть лет сад будет восстановлен. Бывают зимы, когда трескучие морозы губят сады, тогда опытные садоводы спиливают кроны, умазывают верхушки стволов глиной, выливают под корень два-три ведра теплой воды. Земля оттаивает, и на стволах пробуждается запасная почка. Здесь, в Аннушкином саду, случилось почти то же самое, только кроны погибли не от мороза, а просто сучья были оторваны тяжестью ледяной брони.

Конечно, академик знал, как восстановить сад, пострадавший от мороза, и даже опубликовал когда-то статью на эту тему. Знал, но ранее не догадался, что точно такой же метод следует применить и к Аннушкиному саду.

«Да как же это я? Семейная беда разум, что ли, у меня отшибла? Экий балабол!» — мысленно выругал он себя и, желая подчеркнуть первенство Петра в этом деле, нарочно сердито проворчал:

— К чему? Зачем это, Петр… Петрович? — Он хотел было назвать его Петей, но слово это застряло в горле.

— Здравствуйте, Иван Евдокимович, — как всегда звонко, отозвалась Елька, правая рука Анны по саду, девушка юркая, порой в озорстве взбалмошная, со светлыми, задорными глазами. — Здравствуйте, Иван Евдокимович! — еще звонче выкрикнула она. — На поминки пришли? Мертвых, перед тем как в гроб положить, прихорашивают. Вот и мы сад прихорашиваем.

Петр выпрямился и закинул руки на поясницу, напомнив кузнечика, когда тот чешет ножками спинку; он хотел было ответить академику, но его опередил быстрый Вяльцев: