Сергей Герман - Фраер

• Название: Фраер
• Автор: Сергей Герман
• Жанр: Контркультура

Раньше считалось, что фраер, это лицо, не принадлежащее к воровскому миру. При этом значение этого слова было ближе по смыслу нынешнему слову «лох».

В настоящее время слово фраер во многих регионах приобрело прямо противоположный смысл: это человек, близкий к блатным.

Но это не вор. Это может быть как лох, так и блатной, по какой-либо причине не имеющий права быть коронованным. Например, человек живущий не по понятиям или совершавший ранее какие-либо грехи с точки зрения воровского Закона, но не сука и не беспредельщик.

Фраерами сейчас называют людей занимающих достойное место в уголовном мире. Для обозначения простачка остались такие слова, как «штемп» («штымп»), «лох», «фуцан», «олень» и т. д. Фраера же нынче — это достойные арестанты, рядовые «шпанского» братства.

Битый фраер, злыдень, пацанское племя — умеющий за себя постоять, человек, которого нелегко провести, способный и умеющий дать сдачи.

Честный фраер или козырный фраер — это высшая фраерская иерархия, т. е. арестант, заслуживший уважение среди людей, с которым считаются, даже имеющий голос на сходняках, но все-равно не вор.

Диссиденты, «политики», «шпионы» — люди, заслужившие с начала 60-х уважение и почет в «воровском» мире — принадлежали к «фраерскому» сословию. А они зарекомендовали себя как «духовитые», то есть люди с характером, волей, куражом — теми качествами, которые ценятся в «босяцком» кругу.

---

Думаю, что тех, кто попадает в советские тюрьмы надо отправлять на судебно — психиатрическую экспертизу. Всех и без исключения.

На мой взгляд только сумасшедший может так упорно стремиться в эти стены, где его бьют, унижают, лишают свежего воздуха, общения с близкими и много ещё чего.

Нужно быть полным идиотом, что бы подвергать себя таким лишениям из-за чужого кошелька с какой-нибудь жалкой трёшкой или червонцем. Я встречал одного товарища, который гордо носил звание особо опасный рецидивист за украденную по молодости овцу из колхозной отары, потом сразу же после отсидки — два мешка картошки. Потом рецидивист свёл полуживую от старости корову у своей соседки.

Такая уголовная карьера не редкость. Когда я встретил этого уркагана где-то на этапе, тот поведал, что на этот раз получил четыре года, за то, что через закрытое окно забрался на стройку дома, где обнаружил несколько ящиков с кафельной плиткой. Пока он в задумчивости чесал свой затылок, нагрянул прораб и вызвал милицию.

Следователю незадачливый воришка признался, что хотел плитку умыкнуть. Обрадовался как дитё, что дали четыре, а не семь, как особо опасному.

Я сказал:

— Дурак ты, дурак. Мог бы вообще ничего не получить, сказал бы следователю, что залез не красть, а по нужде. При самом скверном раскладе получил бы 15 суток и через две недели полетел бы на волю белым лебедем.

Рецидивист задумался. Потом сказал:

— Не-еее! Если бы соврал, судья дал бы по максимуму. А так за честность дали ещё по божески.

Ну как такого человека не отнести к разряду сумасшедших?

Если психическое состояние подследственного вызывало у следователя беспокойство, тот назначал экспертизу, обычно амбулаторную. Её называли пятиминуткой.

Психиатры диагноз ставили за пять минут, без какой либо диагностики. Решающим зачастую могло стать случайно оброненное пациентом слово или наоборот нежелание отвечать на какие-либо вопросы.

Как правило, медики советской школы не ошибались, если признавали больным здорового, потом лекарствами доводили его до поставленного диагноза.

Как мне в последствии пояснил один доктор, психические заболевания имеют специфическую клиническую картину. Диагностические исследования не обязательны, они нужны только в случае сомнений.

Сомнений, как правило, не возникало.

Как правило, тех кто совершил серьезное преступление: убил с особым цинизмом, а потом съел, направляли на стационарное обследование.

Мне же судя по всему ни то, ни другое не светило. Человек, совершивший хищение государственного или общественного имущества в крупном размере, и признанный идиотом, это действительно выглядело неправдоподобно.

Через месяц я уже был в силах передвигаться, и понимал, что меня ждёт скорая встреча с персоналом СИЗО.

К тому же, судя по всему, за побег мне корячилось вполне реальное прибавление к сроку.

И я придумал. Дождавшись обхода врача я спрятался под одеяло. Услышав, что он приблизился к моей кровати, я чуть высунул голову.

— Доктор, меня хотят убить! — Капитан медицинской службы Бирман, не удивился.

Он таких пациентов наблюдал регулярно.

— Тэк! — Сказал он. — Кто именно?

— Администрация СИЗО — доверительно сообщил я. — Это мафия, которая совершает преступления в стенах государственного учреждения. Оборотни. Я важный свидетель. Они это знают. Поэтому решили меня устранить.

Надо отдать Александру Яковлевичу должное. Он был профессионал. Поэтому сразу понял, что здесь нужен специалист другого профиля. Минут через тридцать он привёл психиатра, который пытался со мной говорить.

Я осторожно, как страус, высунул голову из под одеяла и заорал показывая пальцем на форменный галстук, выглядывающий из под белого халата психиатра.

— Это мент! Мент! Убийцы! Оборотни!

В этот же день меня перевели в психиатрию. В отдельную палату. Её дверь закрывалась на замок. Разумеется с той стороны.

Я выбрался из-под одеяла и с удовольствием прогуливался по палате. Четыре шага вперёд, четыре — назад.

Через три дня меня выписали. У ворот ждали железная коробка автозака, конвой, собаки.

Совсем неожиданно, перед этапом ко мне подошёл капитан Бирман. Встал рядом, сказал негромко, почти шёпотом:

— У вас хорошее лицо, и мне кажется, что это не ваша дорога. Думаю, что вы поправитесь. У вас всё ещё очень изменится и вы сделаете много доброго в своей жизни. Не берусь вас судить. Желаю только счастья и скорой свободы. Прощайте…

Я растерялся. Я не был готов к проявлению человеческих чувств со стороны ментов. Не знал, как себя вести. Возражать или соглашаться.

Я только кивнул головой. Закинул в открытую дверь пакет с нехитрыми пожитками и потихонечку забрался в кузов.

Но в своём сердце я навсегда сохранил благодарность к этому тюремному доктору, сумевшему остаться человеком.

Несколько дней я просидел на тюрьме в ожидании спецэтапа на стационарную экспертизу.

С самого раннего утра мы, кто на суд, кто на экспертизу несколько часов ждали окончания сборки в сырой и прокуренной камере подвала. Это был старый корпус тюрьмы, построенной ещё при Екатерине. Запах здесь был какой то нежилой, как в склепе. Потом нас быстро и небрежно ошмонали и наконец загнали в клетку автозака.

Прямо передо мной, за решёткой дремали два милицейских сержанта.

Милиционеры просто поставили свои автоматы на пол, прислонили их к стене. Когда машина подскакивала на ухабах, автоматы слегка стукались друг о дружку.

Сидящий перед решёткой зэк спросил участливо:

— Что?.. Приустали касатики?

Один из сержантов приоткрыл щелочки глаз.

— Да вас охранять замучились!

Зэк затряс решётчатую дверь.

— Товарищ сержант, дайте мне ружьё, я сам покараулю это бандитское отродье.

Оба конвойных напряглись, потянулись к оружию.

— Э-эээ! Грабли убери. А то сейчас черёмухой брызну!

Зэк боязливо отодвинулся.

— Невоспитанные вы какие-то… Я же из человеческих побуждений!

Потом он тихо рассмеялся. Пробормотал:

— Вот бля! Дожили. Менты за решёткой!

Через маленькие дырочки в двери словно в калейдоскопе мелькали дома, светофоры, деревья в багряной листве. Сквозь бензиновую гарь пробивался запах прелой листвы, дыма костров. За колёсами проносящихся машин тянулись жухлые бурые листья. Наступило бабье лето. Та самая золотая пора, многократно описанная русскими поэтами. Вот только мне было совсем не до поэзии.

— Скоро начнутся дожди, слякоть, грязь. — Думал я. — А мне в зону. Точь в точь, как у Кагарлицкого.

   Люблю я осеннюю стужу и слякоть,
   Родной сельсовет с деревянной звездою.
   Люблю я в автобусе ехать и плакать,
   Что рожь и пшеница
   Накрылись мандою.

Психоневрологический диспансер закрытого типа больше всего походил на каземат. Мощные, кирпичные стены с колючей проволокой. В огромных железных воротах — калитка. В центре периметра двухэтажное здание серого вида. Окна забраны решётками. Правда близлежащие газоны были засеяны цветами. Благостно пели птицы.

В стационаре меня осмотрел дежурный врач. Он был настолько объёмен, что его живот частично разместился на столе. Откинувшись на спинку стула доктор снисходительно поинтересовался:

— Ну-с, на что жалуемся, больной?

Я будучи твёрдо уверен в том, что любой шизофреник считает себя здоровым, возразил.

— Доктор, я не больной! Я абсолютно здоров.

Врач удивился. Сделал какую то пометку в своей тетрадке.

— А почему же вы тогда здесь? — Я привстал со стула. Доверительным шёпотом поведал:

— Это мафия, доктор. Милицейская мафия. Следователь в сговоре с начальником тюрьмы и прокурором. Меня хотят объявить сумасшедшим, а потом заколоть в дурдоме лекарствами. Методы сталинских опричников мне хорошо известны. Именно через это прошли Анатолий Марченко, Владимир Буковский и Александр Солженицын. Доктор удивился ещё больше.

— Что…И Солженицын тоже?

Я подтвердил.

— Да! Он в первую очередь.

На мой взгляд, психическая импровизация мне удалась. Я подчёркнуто нервничал, озирался, жестикулировал, украшал свои экспромты медицинскими терминами.

Выслушав меня доктор распорядился отвести меня в палату.

Меня встретила большая палата человек на десять. У зарешеченной двери на стуле сидел милицейский сержант. В центре стоял длинный стол. На окнах решётки.

Обитатели палаты лежали на кроватях, сидели за столом. Смотрели исподлобья.

Я осмотрелся по сторонам. Атмосфера была недружественная. В памяти всплыло где-то услышанное — «дом скорби».

Издали, из блатного угла мне махал рукой молодой чернявый парень.

— Подгребай. Курить есть?

Я достал спрятанную за подкладку сигарету.