Арам Асоян - Пушкин ad marginem

• Название: Пушкин ad marginem
• Автор: Арам Асоян
• Жанр: Языкознание
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9905979-8-3

Пушкинистика – наиболее разработанная, тщательно выверенная область гуманитарного знания. И хотя автор предлагаемой книги в пушкиноведении не новичок, – начало его публикаций в специальных пушкиноведческих изданиях датируется 1982 г.,– он осмотрителен и осторожен, потому что чуждается торных путей к поэту и предпочитает ходить нехожеными тропами. Отсюда и название его книги «Пушкин ad marginem». К каждой работе в качестве эпиграфа следовало бы предпослать возглас «Эврика!». Книга Арама Асояна не сборник статей. Здесь все главы одного целеполагания, одного фокуса, одной перспективы, точка схода которой целостность пушкинского наследия и судьба поэта. Книга адресована всем, кто читал и читает Пушкина.

---

Вторая глава начинается на предпоследней страницы первой, где С. Гольцер обоснованно замечает, что «стилистическая опора на поэзию в прозе уходит корнями в поэтический опыт Тургенева». К слову сказать, уже в 1853 г. писатель сообщал П. В. Анненкову, что по-русски ничего читать не может, кроме Пушкина и Гоголя. Для Тургенева начиналось движение от анализов к новому синтезу, и уже в «Рудине», как отмечает В. Маркович, мир «обретает то полноценно-независимое, «суверенное» художественное бытие, от которого еще был далек сюжетно-образный мир романов 1840-х гг.[144] Теперь суть преемственности Тургенева пушкинскому опыту заключалась в поэтизации прозаического слова, и мотивы стихотворного романа направляли этот процесс.

Отслеживая его, Гольцер констатирует, что «поэтическое слово аккумулирует большой спектр «онегинских» мотивов, само имя «Пушкин» становится обозначающим и обозначаемым. Оно усложняет представление читателя о героях и самом себе…»[145].

Значит ли это, что тургеневские мотивы слепок пушкинских? Конечно, нет. Гольцер хорошо осознает, что точки приобщения Тургенева к пушкинскому наследию следует искать скорее в структуре мотивов, а не в их эксплицитном содержании. Такое предпонимание тем более справедливо, что Тургенев определял жанр романа как «историю жизни». Эта дефиниция отсылает к стихам:

Блажен, кто праздник Жизни рано
Оставил, не допив до дна,
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа.

Романное творчество Тургенева, действительно, филиация мотивов пушкинского «Романа жизни» в его, по терминологии Чумакова, «единораздельности». Что такое, например, «тургеневские девушки»», как не Татьяна Ларина, в романе «истории жизни»? И как бы мы не относились к двум встречам Онегина с Лариной, мы не можем не услышать отзвука пушкинского романа в том мотиве, который Н. Михайловский считал любимейшим мотивом Тургенева: «Мужчина, пасующий перед женщиной, оказавшийся ниже ее…»[146].

Но жизнь течет в одну сторону, а в универсальном мире «Евгения Онегина» мотивы, ставшие инвариантами русской литературы, не только поэтические реалии, они – символы.

В этом отношении показательны пространственные мотивы, связанные с центральными персонажами пушкинского романа, где Онегин, по наблюдениям Ю. Чумакова соотносится с топокомплексом ВОДЫ, а Татьяна – СУШИ. В результате проясняется архетипическое ядро героя и героини. Онегин начинает обретать тень Одиссея, а Татьяна – тень Пенелопы. Чтобы убедиться в подобной аналогии, уместно вспомнить провиденциальный наказ Тиресия Одиссею:

… странствуй, пока людей не увидишь,
Моря не знающих, пищи своей никогда не солящих,
Также не зревших еще на водах кораблей быстроходных,
Пурпурногрудых, ни весел, носящих, как мощные крылья,
Их по морям. От меня же узнай несомнительный признак;
Если дорогой ты путника встретишь и путник тот спросит:
«Что за лопату несешь на блестящем плече, иноземец?» —
В землю весло водрузи – ты окончил свое роковое,
Долгое странствие. Мощному там Посейдону принесши.

(«Одиссея», XI, 120–130)

С гомеровским героем, как и с Онегиным, связана абсолютность «мотива пути». Этот мотив, преломляясь в мире тургеневского романа, раздвигает границы пространственно-временного континуума героев: Рудина, Базарова, Инсарова. Создает им имидж универсальности.

Но имеет ли это какое-нибудь отношение к тексту Гольцер? Несомненно. Она вслед за своим консультантом пишет: «Раз возникнув поэтический мотив как бы пульсирует с различной силой, интенсивностью и окрашенностью, высвечивая иные смыслы в привычном.

Феномен любого текста, а „Евгения Онегине“ в особенности, состоит в том, что он одновременно является сущностью „исходящей“ и „вбирающей“. Он сам порождает мотивный круг и сам вбирает в себя оный (…) Это своего рода „роман-порог“, роман, соединяющий прошлое и будущее русской литературы». Такой вывод, даже и не совсем самостоятельный, немалого стоит.

В заключение скажем, что несмотря на некоторую дробность текста, дискретность логики и порой вялую интенсиональность обобщений, работа Гольцер свидетельствует, что она занята «годосом», а не формальной систематизацией мотивов. Годос – это порыв, это – след (Ж. Деррида), благодаря которому открывается путь к новым реалиям истории литературы и литературной истории.

«Онегин» в переводе Луи Делятра[147]

В 1856 г. во флорентийском издательстве «Феличе Ле Монье вышла книжка «Racconti poetici di Alessandro Puschin poeta russo»[148] – поэтические сочинения Александра Пушкина в прозаическом переложении на итальянский язык уроженца Парижа Луи (Луиджи) Делятра (1815–1893) Полиглот, поэт и журналист, с молодости он много лет провел в Италии, занимался сравнительным языкознанием, очинял стихи на французском и итальянском языках[149], путешествовал по Европе, в 1842 г. оказался в Петербурге, где встретился с П. А. Вяземским[150], который первый познакомил молодого француза с сочинениями русского поэта. Вяземский, по воспоминаниям Делятра, переводил для своего конфидента «самые прекрасные отрывки» из пушкинских поэм. Впоследствии Делятр, называвший себя на итальянский манер Луиджи, читал Пушкина в оригинале и освоил его язык настолько хорошо, что взялся за перевод пушкинских сочинений. В свою итальянскую книжку, кстати, в бумажном переплете и весьма изящную (формат 10,8 см× 16 см.) он включил 6 произведений Пушкина: «Кавказский пленник», «Граф Нулин», «Цыганы», «Бахчисарайский фонтан», «Полтава» и «Евгений Онегин». После переводов пушкинских сочинений, принадлежащих перу Миниато Риччи (1828), Антонио Роккиджани (1834), тосканцу, скрывшемуся под криптограммой D.E.G. (1837), Чезаре Боччелле (1841), Луиджи Де Мандзини (1844) и М. Вальтухе (1855) это, если не ошибаемся, был седьмой опыт переложения стихов великого поэта с русского на итальянский язык[151]. Клаудиа Ласорса в статье «Первый этап знакомства с Пушкиным в Италии» дала этому опыту краткую и несколько пристрастную характеристику[152], но нас в данном случае интересует не столько общая стратегия перевода и его особенности, сколько те замечания переводчика «Евгения Онегина», которые отсутствуют в комментариях к роману А. Вольского, Н. Бродского, Вл. Набокова и Ю. Лотмана. Кроме того, небезынтересны и казусы перевода, свидетельствующие о нелегком постижении шедевра русской литературы иноязычным читателем.

Переводам Делятра предпослан биографический очерк о Пушкине, в котором автор, не сообщая ничего нового для современного читателя, с несвойственной ныне деликатностью сообщает: «Все биографы покрывают молчанием причины смерти Пушкина. Нам остается последовать их примеру. Ограничимся лишь сообщением, что Пушкин, полагая справедливо или несправедливо, что ему изменила жена, вызвал на дуэль того, кого подозревал в нанесении бесчестия. На этой дуэли он получил смертельную рану. Его отвезли домой, и он прожил еще два дня в жестоких мучениях»[153].

Свой перевод «Онегина» Делятр сопровождает восемьдесят одним примечанием. Эти своего рода комментарии целесообразно подразделить на реальные, словарные и историко-литературные. Так, к первым относятся пояснения переводчика к текстам «… но вреден Север для меня», «… под небом Африки моей», или, например, довольно забавное замечание к стихам:

Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним
Красноречивым сумасбродом.

Комментируя стихи, Делятр писал: «Руссо, желавший изменить общество, начал с одежды. Так поступали все великие реформаторы. Так поступил в восемнадцатом столетии Петр Великий, так в наши дни поступает турецкий султан Махмуд. Руссо отказался от парика, и все современники последовали его примеру, а вместе с париком отказались и от грубых средневековых идей. В результате появился современный костюм, родиной которого стал Париж. Весь мир усвоил парижскую моду… но единство в одежде может повлечь единство мер, денежных единиц, языка. Куда мы прийдем по этому пути? Может статься, через несколько веков все народы сольются в единый народ! Как прав Пушкин, – с неожиданным пафосом восклицает Делятр, – что придавал большое значение моде!»[154].

Занятным, но уже по другой причине, представляется комментарий ко второй строке XXVII-й строфы третьей главы, где идет речь о «вечернем самоваре». Делятр по поводу этого предмета поясняет: «Mashina che serve a scaladar l’acqua per il te’»[155] – «Машина, которая служит для нагревания воды к чаю».

В другом месте примечательно пояснение к стихам «Да та, которая грустна и молчалива, как Светлана»: «Svetlana e’una rinomata per la sua bianchezza e per la una Potenza» – «Светлана – фея, известная своей бледностью и могуществом». При этом никакой отсылки к балладе В. A. Жуковского у переводчика нет.

Впрочем, наряду с курьезными комментариями есть весьма важные, тем более, что они отсутствуют у самых авторитетных комментаторов пушкинского романа. Например, в примечании в IX строфе третьей главы автор пишет: «Густав де Линар, герой прелестной повести баронессы Крюднер». У Делятра примечание, касающееся красавицы Амалии Крюднер, чей портрет Людовик I, король Баварии (1825–1848), внес в свой «расписной сераль»[156], дополняется пикантными подробностями: «Gustavo de Linard, romanzo di Madama di Krudner la celebra amica di Alessandro I e istigatrice della Santa Alleanza» – «Густав де Линар, герой романа мадам Крюднер, известной подруги Александра I и вдохновительницы Священного союза».