Георгий Эсаул - Моральный патруль. ОбличениеЪ

• Название: Моральный патруль. ОбличениеЪ
• Автор: Георгий Эсаул
• Жанр: Фэнтези

— Кто? Слышите, обыватели в штопаной одежде, кто скажет мне гадость? – Девушка воин с кокардой «Моральный патруль» в волосах (волосы – чернее Чёрной дыры, длиннее Млечного пути) широко расставила циркульные ноги.

---

Ощутил себя плагиатором, позарившимся на чужую пьесу, я опустил руки под воду, намочил рукава сюртука, но не бранил себя, оттого, что бедный в положении, но богатый внутренним Миром поэзии.

Крючок отцепился легко, сразу, не устоял перед подвигом возвышенной натуры, доблестной, всесторонне эстетически развитой, как развиваются крылья у новорожденного Пегаса.

Я развернулся, взял себя в руки, уже намерился возвращаться, но вдруг, словно чёрная молния в белом платьице пронзила моё существо: девочка, примерно моих лет, и всенепременно — Наиблагороднейшая, видно по осанке, по кокарде за нравственность в волосах – закаменела на берегу, там, где заросли гуще, словно переплетены замысловатым хореографом.

Черноволосая, со вкусом и дорого одетая, под белым летним зонтиком, в кружевах, в оборочках, в ленточках, девочка, вероятно, с самым искренним восторгом собирала цветочки – недоплетенный веночек в руке, но заметила меня, и исподние панталоны у меня в облип, отсырели, поэтому очень неблагородно обтягивали, показывали анатомию ниже пояса, но неявно, не нарочно – иначе я бы от стыда утонул, но до крайности конфузили меня – так пятнышко на манишке подрывает авторитет академика изящной словесности.

Девочка, когда меня заметила, то потеряла рассудок – навсегда, или на время; недоверчивость и отчаяние отражались на лице, а ротик приоткрыт и перекошен, будто его раздирали художественной кистью большого размера.

Благородные девицы анатомию не изучают, тем более – строение мужского тела; не изящно, гадко, если, конечно, мужчина не балерон или танцор диско.

Мой вид шокировал девушку, довел до жребия – ад, или помешательство.

Я бы выскочил из воды, натянул бы верхние панталоны и ботфорты, но природный такт плюс юношеская робость, когда каждый звук кажется громом небесным – не позволяли.

Пиявки находили уязвимые места на моих ногах, присасывались, безобразные по кровососущей сути, но прекрасные в стремлении к гармонии с природой.

Я видел змеиные тела под водой, но не сходил с места, оттого, что не смел нагло показать себя, даже, несмотря на то, что девушка видела всё, а что не видела, то нарисовала творческим воображением на коре головного мозга.

Прошло время, в роще послышались песни художников-натуралистов; на огненном коне проскакала поэтесса графиня Разумовская Ильза Лиеповна; не заметила нас, или из благородства, сделала вид, что не заметила.

Наконец, девочка на берегу не выдержала оцепенения и упала снопом недозрелой пшеницы; обморок или смерть от стыда – я не интересовался – не любопытствует натурщица своим образом на холсте.

Выскочил из реки забвения, натянул на мокрые подштанники панталоны, подхватил ботфорты, и как находился в смятении, так и занимательно побежал к Усадьбе; даже мольберт забыл и пюпитр – горе, а совестно, стыдливо, хотя и не кривлялся, не корчил рожи в зеркало воды. – Граф Яков фон Мишель улыбнулся воспоминаниям, добро, без иронии посмотрел на Конана Варвара, перевел взгляд на воительницу; Элен рассматривала у себя между ног, поэтому граф Яков фон Мишель быстро отвернулся, словно паровой молот нашёл в кровати матушки: — Я поведал князю Сергею дон Гиору о моём состоянии на реке, и отметил в его левом глазу под стеклом золотого лорнета слезинку понимания и счастливого раскаяния от несовершенного – так плачут благородные скрипачки над книгами о бедных поэтах.

Князь склонил голову – точь-в-точь-лисица на пюпитре, а я продолжал, потому что тема с золотым луидором не исчерпана: — «Князь Сергей дон Гиор!

Вы обнимали матушку, и находились в качельном расстройстве, из которого вас вывел бы только покойный учитель пения граф Карамзин Мурза Ибрагим Бек.

В поэтических грезах: сочиняли ли вы сонату, или обдумывали сюжет картины – мне неведомо, и неведомы чаяния кладбищенских романтиков; вы не заметили, что матушка ваша чрезвычайно молода, даже моложе вас значительно, и по законам Правды и насильного терпения – законы князя Хаммурапи, не может быть вашей матушкой.

Всё равно, что вы родили сами себя и тут же умерли.

В поэтическом розовом тумане вдохновения вы не заметили, что обнимаете не матушку, а — балерину погорелого театра; злодейка воспользовалась творческим кризисом, уходом эстета в себя, погружением на дно Леты, и ластилась к вам – так голодная собачка признает хозяином человека с горбушкой хлеба.

Оцепенение ваше перешло и на момент нынешний, когда луидор упал, а вы видите вместо него чертей, бедных слепых музыкантов, балеронов в истоптанных пуантах и потешных чепчиках на грудных железах.

Понимаю ваше состояние, и в нём сокрыты и восторги моей матушки по поводу антикварной драгоценной удочки, и моё охлаждение членов, когда я отцеплял совестливый крючок и представлял его бородатым стилистом; и озабоченный робкий вид девочки, ошарашенной мокрыми обтягивающими панталончиками с кружавчиками.

Дурное обхождение вы презираете, а слова Правды впитываете и придаете им вид амфоры или гуслей, в зависимости от вашего поэтического подъема или музыкального спада.

Возьмите ваш луидор, князь Сергей дон Гиор! – я поднял золотой луидор, отметил некоторую досаду на лицах придворных поэтов, и протянул монету князю, будто прокладывал рифмой туннель под горой Олимп. – Монета заряжена добродетелью и моими уверениями к почтении к вам!»

Князь Сергей дон Гиор принял луидор, небрежно бросил в кошель, и в кошеле густо, словно в поэтическом борще, звякнуло.

Я возгордился, почувствовал себя выше художников-отшельников и художников-раздвижников.

«Князь, прежде чем вы уйдете, соблаговолите, поведайте – что за чудесный аромат от ваших буклей на парике?

Вы – покровительствуете цирюльникам погорелых театров?»

«Аромат моего дорогого парфюма «Тайный поэт», или даже – смесь парфюма с флюидами, что незримо исходят от меня, как от девушки исходят волны морали. – Князь Сергей дон Гиор в плезире показал двенадцать фигур, или более – я не сосчитал в восторге. – Милейший граф Яков фон Мишель МакНьютон, – князь потрепал меня по щечке, и мелькнули в его звездных очах искорки, с которыми он по ошибке обнимал балерину погорелого театра. – Вы тактично подали мне луидор, и я не забуду ваш плезирный поступок, отмечу его в одной из од Королеве».

Князь накинул на чело вуальку – без единой дырочки, пышную, с кружавчиками по краям; в прекрасном расположении духа отбыл в комнату смутных образов! – граф Яков фон Мишель замолчал, с торжеством — поразил ли рассказом – смотрел на Элен и Конана; отметил с удовольствием, что выражения лиц патрульных схожи с выражением миленького личика девушки из воспоминаний.

— Во как! – Кона потряс дубиной, угрожал невидимому дряхлому нарушителю нравственности.

— Спасибо, Джек за то, что мы в тебе не ошиблись! – Воительница одернула клочок, что называла юбкой и красиво пошла по тропинке, не так выверено, как прохаживаются девушки из Института благородных девиц (но граф Яков фон Мишель отметил некоторую схожесть плюс дикое трепетание женской плоти).

Молча шли пять минут; Конан Варвар развлекался – дубиной крушил вековые деревья; воительница смахивала невидимые пылинки с грудей, а граф Яков фон Мишель подбирал рифму к «варвар».

«Самовар» не рифмовался, но звучал близко, будто в нетрезвом виде потерял музыкальный поэтический слух.

— Он! – Конан Варвар остановился, принял красивую позу (или она сама принялась), указал дубиной в чащу – так регулировщик Космического движения стопарсекным жезлом разрешает движение.

— Нарушитель! – воительница через пять секунд подтвердила, ноздри её хищно раздувались, кожа превратилась в снег, а мочки ушей – преобразились в пряничных зайчиков. – В лесу, значит – бедняк, коренья собирает!

Но, может быть, и – богач; у миллионеров – странные причуды, даже до подмигивания двумя глазами доходит, как в цирке.

Чур, если богач – то – мой; не убивайте его!

— Неприятное чувство внутреннего неудовлетворения посетило меня без спроса! – граф Яков фон Мишель выхватил шпагу, но затем осторожно (чтобы не звякнул металл) вложил обратно, будто хвастался новым стихотворением. – Ничего не вижу в лесу, никого не ощущаю, кроме нас, а я ведь не из последних следопытов, даже имею похвалу от художников-натуристов.

Как же вы, мои соратники, почувствовали нарушителя морали, а я – командир, безответный, будто краденая полка для книг.

Недостоин я командовать вами, друзья мои, ох, как тихонько краснею и чувствую свою ущербность на фоне полуголой девушки не из благородных и варвара без образования, но гордого и без дурных наколок на бедре.

— Джек! У тебя иные задачи, покажи сейчас себя с моральной стороны; обработай нарушителя, как минуту назад глушил нас рассказом – длинным, скучным, но от него поднимается шлагбаумом холестерин в крови! – Элен прихорашивалась перед походным зеркалом, говорила тепло; и граф Яков фон Мишель почувствовал доверие к патрульным, словно нашёл клад в кладовой Солнца.