Юлия Друнина - Мир под оливами

• Название: Мир под оливами
• Автор: Юлия Друнина
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Лирика
• Год: 1978

Творчество поэтессы, лауреата Государственной премии Юлии Друниной широко известно читателям. Лирическая героиня ее новой книги «Мир под оливами» продолжает разговор о своих фронтовых друзьях, живых и погибших, о духовной красоте людей, о человеческих судьбах.

---

МИР ПОД ОЛИВАМИ

Здесь в скалы вцепились оливы,
Здесь залпы прибоя гремят…

— Вы живы, ребята?

— Мы живы,
Прости нас за это, комбат!
Вот здесь, под оливой, когда–то
Упал ты у самой волны…

— Себя не вините, солдаты:
Не всем возвращаться с войны…
Оно, вероятно, и так–то,
Но только опять и опять
Вдруг сердце сбивается с такта,
И долго его не унять,
Когда про десантные ночи
Напомнит ревущий бора.
Забудешь ли, если и хочешь,
Как тонут, горя, катера?
Еще и сегодня патроны
Выносит порою прибой…
Прости, что тебя, батальонный,
Прикрыть не сумели собой!
…Да, мир под оливами ныне,
Играет дельфиний народ,
С динамиком в синей пустыне
Прогулочный катер плывет,
Рыбачие сушатся сети,
У солнца сияющий взгляд…

Здесь целое тридцатилетье
Лишь залпы прибоя гремят!

ИЗ СИЦИЛИЙСКОЙ ТЕТРАДИ

ТЕРРОМОТО — ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Я это слово грозное вчера
В «Паэзе сера» встретила впервые —
Я, женщина, которую «сестра»
Звала Россия в годы фронтовые.
Я дочь войны, я крови не боюсь —
Веками кровью умывалась Русь.
Сицилия! Тревожные костры
И беженцев измученные лица.
Стон раненых… И сердце медсестры
Во мне больнее начинает биться.
Стон раненых. Он всем понятен сразу,
Все стонут на едином языке —
В горах Сицилии, в горах Кавказа,
С винтовкой иль мотыгою в руке.
Сицилия! Прекрасен и суров
Твой лик, преображенный терромото.
А в небе — шпаги двух прожекторов,
А на земле — карабинеров роты.
Как на войне… И нет лимонных рощ,
И гаснет южное великолепье.
И кажется, что наш, расейский дождь,
По кактусам и мандаринам лепит…

* * *

Опять приснилось мне Кастельветрано…
Пишу, читаю ли, сижу ль в кино,
Болит во мне Сицилия, как рана,
Которой затянуться не дано.

Ознобными туманами повиты,
Сединами снегов убелены,
Руины скорбной Оанта—Маргериты,
Дымясь, мои заполонили сны.

И снова пальм полузамерзших гривы
На леденящем мечутся ветру.
Оборваны последние оливы —
Что будут есть детишки поутру?..

Вот Санта-Нинфа. Под открытым небом
Здесь городок отчаянья возник.
И вдруг сюда, с палатками и хлебом,
Ворвался наш, советский грузовик.

За ним другой. Через минуту третий.
Влетели, как архангелы, трубя.
Кричали женщины, плясали дети,
Меня за полы шубы теребя.

«Твой самолет к нам прилетел в Палермо!»
Твердили люди, слезы не тая.
А я? Я тоже плакала, наверно…
О Русия, о Русия моя!

Палатки расправляли торопливо
Над лагерем упругие крыла.
Делили хлеб. И я была счастлива,
Как никогда, быть может, не была…

* * *

Что же это за наважденье:
Мало памяти фронта мне?
Терромото — землетрясение
Вижу каждую ночь во сне.

Снова горы, тумана вата,
Визг резины да ветра свист.
За баранкою вы — сенатор,
Сын Сицилии, коммунист.

«Коммунисты, на терромото!» —
Этот лозунг гремел везде.
…Нереальное было что–то
В краткой встрече, в ночной езде.

Будто вновь сквозь тумана вату
По дорожке по фронтовой
Я на «виллисе» мчусь с комбатом
К раскаленной передовой…

ИЗ СЕВЕРНОЙ ТЕТРАДИ

В ТУНДРЕ

Ни кустика, ни селенья,
Снега, лишь одни снега.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.
Смирны, как любое стадо:
Под палкой не первый год.
И много ли стаду надо?
Потуже набить живот.
Век тундру долбят копытцем
И учат тому телят…
Свободные дикие птицы
Над ними летят, летят.
Куда перелетных тянет
Из тихих обжитых мест?
На северное сиянье?
А может, на Южный Крест?..
Забывшие вкус свободы,
Покорные, как рабы,
Пасутся олени годы,
Не зная иной судьбы.
Возможно, оно и лучше
О воле забыть навек?
Спокойней. Хранит их чукча —
Могущественный человек.
Он к ним не подпустит волка,
Им ягель всегда найдет.
А много ль в свободе толка?
Важнее набить живот.
Ни кустика, ни селенья.
Сменяет пургу пурга.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.
И вдруг не понять откуда,
И вдруг неизвестно как
Возникло из снега чудо —
Красавец, дикарь, чужак.
Дремучих рогов корону
Откинув легко назад,
Стоял он, застыв с разгону.
В собратьев нацелив взгляд.
Свободный, седой и гордый,
В упор он смотрел на них.
Жевать перестали морды,
Стук жадных копыт затих.
И что–то в глазах мелькнуло
У замерших оленух,
И, как под ружейным дулом,
Бледнел и бледнел пастух.
Он понял: олени, годы
Прожившие как рабы,
Почуяли дух свободы,
Дыханье иной судьбы…
Высокую выгнув шею,
Откинув назад рога,
Приблизился к ним пришелец
На два или три шага.
Сжал крепче винтовку чукча
И крикнул: «Назад иди!»
Но вырвался рев могучий
Из мужественной груди.
Трубил он о счастье трудном —
О жизни без пастуха,
О том, как прекрасна тундра,
Хоть нет в ней порою мха.
О птицах, которых тянет
Из тихих обжитых мест
На северное сиянье,
На призрачный Южный Крест.
Потом, повернувшись круто,
Рванулся чужак вперед.
Олени за ним. Минута,
И стадо совсем уйдет.
Уйдет навсегда, на волю…
Пастух повторил: «Назад!»
И, сморщившись, как от боли,
К плечу приложил приклад…
Споткнувшись и удивленно
Пытаясь поднять рога,
Чужак с еле слышным стоном
Пошел было на врага.
Но, медленно оседая,
На снег повалился он.
Впервой голова седая
Врагу отдала поклон.
Не в рыцарском поединке,
Не в битве он рухнул ниц…
А маленький чукча льдинки
С белесых снимал ресниц.
И думал: «Однако, плохо.
Пастух я, а не палач…»
Голодной лисицы хохот,
Срывающийся на плач.
Сползает на тундру туча.
А где–то светло, тепло…
Завьюжило. Душу чукчи
Сугробами замело…
Назад возвратилось стадо
И снова жует, жует.
И снова олешкам надо
Одно лишь — набить живот…
Ни кустика, ни селенья,
Снега, лишь одни снега.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.

В ТАЙГЕ

Кто видал енисейские дали,
Тот о них не забудет нигде…
А деревья вокруг умирали,
Умирали по пояс в воде.

Почернели, листва облетела.
Запах тлена и мертвый плеск…
Кто–то трезвый, могучий, смелый
Порешил затопить здесь лес.

И боролись за жизнь великаны,
Хоть была неизбежной смерть.
Было больно, и страшно, и странно
На агонию эту смотреть.

Было больно. И все–таки взгляда
Я от них не могла отвести,
Мне твердили: «Так нужно, так надо.
Жаль, но нету другого пути.

Что поделаешь? Жизнь жестока,
И погибнуть деревья должны,
Чтоб кровинки веселого тока
Побежали по венам страны.

Чтоб заводы в тайге загудели,
Чтоб в глуши прозревали дома».
Я кивала: «Да, да, в самом деле,
Это я понимаю сама».

…А деревья вокруг умирали,
Умирали по пояс в воде.
И забудешь о них едва ли —
Никогда, ни за что, нигде…

* * *

Сидели у костра, гудели кедры.
Метались то ли искры, то ли снег.
И был со мною рядом злой и щедрый,
Простой и очень сложный человек.

В который раз я всматривалась снова
В глаза с прищуром, в резкие черты.
Да, было что–то в нем от Пугачева,
От разинской тревожной широты.

Такой, пожалуй, может за борт бросить,
А может бросить все к твоим ногам…
Не зря мне часто снится эта проседь,
И хриплый голос, и над бровью шрам.

Плывут, качаясь, разинские струги —
Что ж, сон как сон: немного смысла в нем…
Но в том беда, что потайные струны
Порой заноют в сердце ясным днем.

И загудят в ответ с угрозой кедры,
Взметнутся то ли искры, то ли снег.
Сквозь время улыбнется зло и щедро
Простой и очень сложный человек.

МОЙ ОТЕЦ