Николай Лесков - Соборяне. Повести и рассказы

• Название: Соборяне. Повести и рассказы
• Автор: Николай Лесков
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-485-00198-8

В сборник «Соборяне» вошли лучшие сочинения замечательного русского писателя Н.С. Лескова (1831 – 1895).

Повесть "Соборяне" была написана в 1872 г. С нее начался поворот Лескова к славянофильству, к русской религиозной тематике. Ярко и образно рассказывая о жизни православного духовенства, Лесков с нежностью и добротой подчеркивает и недостатки, имевшие место в русской церковной жизни.

В конце жизни Н.С.Лесков, оценивая созданное им за три десятилетия служения литературе, сказал: "Сила моего таланта в положительных типах…". Лесков постоянно искал положительных героев. Однажды он нашел их в любимом русским народом сочинении под названием "Пролог" – сборнике сказаний о христианах первых веков. Сборник тот известен на Руси с древнейших времен, его многократно переписывали, а с 1641 г. многократно переиздавали. Лесков не пересказал старые притчи на современный лад, а создал новые оригинальные литературные творения, в которых воплотил свою мечту о всеобщей гармонии, царстве добра и света, истинной любви к Господу. Получились очень добрые и назидательные истории. Веру, Надежду и любовь в этих историях несут простые люди – праведники, из народа, которые не могут "о своей душе подумать, когда есть кто-нибудь, кому надо помочь".

---

– Да отчего же полноте?

– Да так; потому что зачем неправду говорить: ни от чего вы меня не можете удержать.

– Ну, это ты, дьякон, даже просто нахал, – отвечал, обидясь, Захария.

– Да ничуть не нахал, потому что я и вас тоже люблю, но как вы можете меня воздержать, когда вы характера столь слабого, что вам даже дьячок Сергей грубит.

– Грубит! Мне все грубят! А ты больше ничего как глупо рассуждаешь!

– А вот удержите же меня теперь от этого, чтоб я так не рассуждал.

– Не хочу я тебя удерживать, да… не хочу, не хочу за то, что я пришел тебя навестить, а ты вышел грубиян… Прощай!

– Да позвольте, отец Захария! Я совсем не в том смысле…

– Нет, нет; пошел прочь: ты меня огорчил.

– Ну, Бог с вами…

– Да, ты грубиян, и очень большой грубиян.

И Захарий ушел, оставив дьякона, в надежде, что авось тому надоест лежать и он сам выйдет на свет; но прошла еще целая неделя, а Ахилла не показывался.

– Позабудут, – твердил он, – непременно все они его позабудут! – И эта мысль занимала его неотвязно, и он сильнейшим образом задумывался, как бы этому горю помочь.

Чтобы вызвать Ахиллу из его мурьи, нужно было особое событие.

Проснувшись однажды около шести часов утра, Ахилла смотрел, как сквозь узенькое окошечко над дверями в чуланчик пронизывались лучи восходящего солнца, как вдруг к нему вбежал впопыхах отец Захария и объявил, что к ним на место отца Туберозова назначен новый протопоп.

Ахилла побледнел от досады.

– Что же ты не рад, что ли, этому? – вопросил Захария.

– А мне какое до этого дело?

– Как какое до этого дело? А ты спроси, кто назначен-то?

– Да разве мне не все равно?

– Академик!

– Ну вот, академик! Вишь чему вы обрадовались! Нет, ей-Богу, вы еще суетны, отец Захария.

– Чего ты «суетный»? Академик[90] – значит умный.

– Ну вот, опять: умный! Да пусть себе умный: нетто мы с вами от этого поумнеем?

– Что же это, – стало быть, ученого духовенства не уважаешь?

– А разве ему не все равно, уважаю я его или не уважаю? Ему от этого ничего, а я, может быть, совсем о чем важнее думаю.

– О чем; позволь спросить, о чем?

– О вчерашнем.

– Вот ты опять грубишь!

– Да ничего я вам не грублю: вы думаете, как бы нового встретить, а я – как бы старого не забыть. Что вы тут за грубость находите?

– Ну, с тобой после этого говорить не стоит, – решил Захария и с неудовольствием вышел, а Ахилла тотчас же встал, умылся и потек к исправнику с просьбой помочь ему продать как можно скорее его дом и пару его аргамаков.

– На что это тебе? – спрашивал Порохонцев.

– Не любопытствуй, – отвечал Ахилла, – только после, когда сделаю, тогда все и увидишь.

– Хоть скажи, в каком роде?

– В таком роде, чтобы про отца Савелия не скоро позабыли, вот в каком роде.

– Пусть отец Захария о нем чаще в слове церковном напоминает.

– Что отец Захария может напоминать? Нет, он нынче уже науки любит, а я… я по-старому человека люблю.

На этом кончились переговоры, и имущество Ахиллы, согласно его желанию, было продано.

Оставалось смотреть, что он теперь станет делать.

Дьякон получил за все ему принадлежавшее двести рублей; сунул оба билетика в карман нанкового подрясника и объявил, что идет в губернию. Он уже отрубил себе от тонкой жердины дорожную дубинку, связал маленький узелок, купил на базаре две большие лепешки с луком и, засунув их в тот же карман, где лежали у него деньги, совсем готов был выступить в поход, как вдруг приехал новый протопоп Иродион Грацианский. Это был благообразный человек неопределенного возраста. По его наружному виду ему с одинаковым удобством можно было дать двадцать шесть лет, как и сорок.

Ахилла подошел к этому своему новому настоятелю и, приняв от него благословение, хотел поцеловать ему руку, но когда тот отдернул эту руку и предложил дружески поцеловаться, то Ахилла и поцеловался.

– Видишь, какой добрый! – говорил дьякону, провожая его через час, Захария.

– В чем же вы так скоро это, отец Захария, заключаете его добрость? – отвечал небрежно Ахилла.

– Как же? даже не позволил тебе руки поцеловать, а устный поцелуй… это добрость.

– А по-моему, это больше ничего как самая пустая поважность, – отвечал Ахилла.

Теперь он уже ожесточенно ревновал нового протопопа к месту Савелия и придирался к нему, стараясь находить в нем все нехорошее, чтоб он никак не мог сравниться с покойным Туберозовым. Чем более новый протопоп всем старогородцам нравился, тем Ахилла ожесточеннее хотел его ненавидеть.

Глава десятая

На другой день новый протопоп служил обедню и произнес слово, в котором расточал похвалы своему предшественнику и говорил о необходимости и обязанности поминать и чтить его заслуги.

Ахилла и Захария слушали эту проповедь из алтаря, приелоня уши свои к завесе врат. Ахиллу возмущало, что новый протопоп так же говорит и что его слушают с неменьшим вниманием, чем Туберозова… и что он, наконец, заступается за Туберозова и поучает ценить и помнить его заслуги.

– К чему это? к чему это ему? – негодовал, идучи с Захарией из церкви, дьякон.

Он уже жестоко ненавидел нового протопопа за его успех в проповеди и лютовал на него, как ревнивая женщина. Он сам чувствовал свою несправедливость, но не мог с собой совладать, и когда Захария, взявшись устыжать его, сказал, что Грацианский во всех своих поступках благороден, Ахилла нетерпеливо переломил бывшую в его руках палочку и проговорил:

– Вот это-то самое мне и противно-с!

– Да что же, разве лучше, если б он был хуже?

– Лучше, лучше… разумеется, лучше! – перебил нетерпеливо Ахилла. – Что вы, разве не знаете, что не согрешивый не покается!

Захария только махнул рукой.

Поход Ахиллы в губернский город все день ото дня откладывался: дьякон присутствовал при поверке ризницы, книг и церковных сумм, и все это молча и негодуя Бог весть на что. На его горе, ему не к чему даже было придраться. Но вот Грацианский заговорил о необходимости поставить над могилой Туберозова маленький памятник.

Ахилла так и привскочил.

– Это за что же ему «маленький» памятник, а не большой? Он у нас большое время здесь жил и свои заслуги почище другого кого оставил.

Грацианский посмотрел на Ахиллу с неудовольствием и, не отвечая ему, предложил подписку на сооружение Савелию памятника.

Подписка принесла тридцать два рубля.

Дьякон не захотел ничего подписать и резко отказался от складчины.

– Отчего же? Отчего ты не хочешь? – спрашивал его Бенефактов.

– Оттого, что суетно это, – отвечал Ахилла.

– А в чем вы видите эту суетность? – сухо вставил Грацианский.

– Да как же можно такому человеку от всего мира в тридцать два рубля памятник ставить? Этакий памятник все равно что за грош пистолет. Нет-с; меня от этой обиды ему увольте; я не подпишусь.

Вечером отец Захария, совершая обычную прогулку, зашел к Ахилле и сказал ему:

– А ты, дьякон, смотри… ты несколько вооружаешь против себя отца протопопа.

– Что?., тсс! Ах, говорите вы, пожалуйста, явственно. Что такое; чем я его вооружаю?

– Непочтением, непочтением, непокорством, вот чем: на памятник не согласился, ушел – руки не поцеловал.

– Да ведь он не желает, чтоб я у него руку целовал?

– Не желает дома, а то на службе… Это, братец, совсем другое на службе…

– Ах! вы этак меня с своим новым протопопом совсем с толку собьете! Там так, а тут этак: да мне всех этих ваших артикулов всю жизнь не припомнить, и я лучше буду один порядок держать.

Дьякон пошел к новому протопопу проситься на две недели в губернский город и насильно поцеловал у него руку, сказав:

– Вы меня извините; а то я иначе путаюсь.

И вот Ахилла на воле, на пути, в который так нетерпеливо снаряжался с целями самого грандиозного свойства: он, еще лежа в своем чулане, прежде всех задумал поставить отцу Туберозову памятник, но не в тридцать рублей, а на все свои деньги, на все двести рублей, которые выручил за все свое имущество, приобретенное трудами целой жизни. Ахилла считал эти деньги вполне достаточными для того, чтобы возвести монумент на диво временам и народам, монумент столь огромный, что идеальный план его не умещался даже в его голове.

Глава одиннадцатая

Октябрьская ночь была холодна и сумрачна; по небу быстро неслись облака, и ветер шумел голыми ветвями придорожных ракит. Ахилла, все не останавливаясь, шел, и когда засерел осенний рассвет, он был уже на половине дороги и смело мог дать себе роздых.

Он свернул с дороги к большому омету соломы, прилег за ним от ветра, закрыл полой голову и заснул. День был такой же, как ночь: холодное солнце то выглянет и заблещет, то снова занавесится тучами; ветер то свирепеет и рвет, то шипит змеей по земле. Пола, которою дьякон укутал свою голову, давно была сорвана с его головы и билась по ветру, а солнце, выскакивая из-за облаков, прямо освещало его богатырское лицо. Дьякон все спал. День уже совсем обогрелся, и в вытоптанном жнивье, в котором лежал Ахилла, уткнувшись головой в солому омета, показались последние запоздалые жильцы умершей нивы: на сапог Ахиллы всползла жесткая чернокожая двухвостка, а по его бороде, едва плетясь и вздрагивая, поднялся полуокоченевший шмель. Бедное насекомое, обретя тепло и приют в густой бороде дьякона, начало копошиться и разбудило его: Ахилла громко фыркнул, потянулся, вскочил, забросил за плечи свой узел и, выпив на постоялом дворе за грош квасу, пошел к городу.