Геннадий Головин - Покой и воля

• Название: Покой и воля
• Автор: Геннадий Головин
• Издательство: Издательство "Пресса"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993

---

Попав в кабинет Калерии Ивановны — беспрестанно строил умильные и, как считал, трудноотразимые гримасы, улыбался во весь рот и непрерывно, конечно, пускал струю от нестерпимого восторга своего общения с медициной.

«Ну, вот и дождик пошел…» — неизменно и неизменно добродушно комментировала этот салют Калерия Ивановна, отряхивая халат.

Педиатр она была, мне кажется, от Бога. Я ни разу не слышал, чтобы за дверями ее кабинета ребенок — не грудничок, конечно, — плакал.

В отличие от нас с Колькой жена посещения поликлиники не очень любила.

— Там все такие толстенькие, там все такие жирненькие… Один только наш — худоба заморенная! — чуть не со слезами ли переживала она. — Там есть один — на два месяца младше, а весит уже!.. (не помню, сколько).

Калерия однажды даже вполне всерьез осерчала на нее:

— Вы что — кабанчика взяли на доращивание? Ваш Николай, успокойтесь, развивается нормально. Мне, наоборот, перекормыши спать спокойно не дают!

Больше жена вслух не переживала, но это вовсе не значит, то переживать перестала. Ей, как и большинству мамаш, понятное дело, хотелось, чтобы Колькина физиономия была один в один с тем обжорой, который изображен был на колобке с детским комбикормом «Малыш».

Колька, как сказано было Калерией Ивановной, развивался успешно. Довольно нормально и мы, родители, развивались возле него.

К полугоду своего пребывания в нашем обществе Колька раскусил, что этими двумя услужливыми человеками можно вертеть, пожалуй, как пожелаешь.

Не сказать, что желания и капризы его отличались какой-то изощренной чрезмерностью. Что-то он (из еды, например) не любил, но кое-как терпел. Что-то терпеть не мог, но мы в него впихивали, истово веря в благотворность подобного насилия. Что-то вообще впихнуть в него было невозможно, несмотря на все уверения литературных источников, что этот вид пищи для него чуть ли не мальвазия.

Он был не дурак поспать, но с определенной поры процесс транспортации его в царство Морфея приобрел вдруг совершенно скандальный и ужасно утомительноемкий характер. Так однажды он недвусмысленно объявил, что засыпать отныне намерен исключительно только на мамкиных руках и исключительно под вокализ: «Ох, ты котинька-коток…» Мамка, натурально, возразить не посмела, и это продолжалось месяц-другой, пока я не обратил внимания на то, как подозрительно стеариново стала светиться лицом жена моя, как изможденно ввалились прекрасные глаза ее, а походка, я заметил, стала слишком напоминать походку каторжно бредущего, от сквозняка качающегося человека.

По два раза за ночь по часу-полтора ходить с Колькой на руках да еще мурлыкать при этом «Котинька-коток» — это даже и для колькиной, самоотверженно любящей мамаши, было слишком.

По моему жестокому настоянию была объявлена война этой вредной для всех привычке.

Война вспыхнула ожесточенная. Она длилась в течение ночей четырех, во время которых Пушкинский район Московской области вряд ли спал спокойно. А закончилась схватка полумирным соглашением: Колька согласился засыпать в постели, но с тем, чтобы его кроватку непременно в это время катали туда-назад.

Было это, понятно, немного полегче, чем таскать его на руках, но тоже не сахаром оказалось, а занятием нудным, многотерпения требующим. К тому же, непременно задремывая, жена то и дело с грохотом падала челом на ограждение кровати — пару раз и на пол брякалась — Колька мгновенно и возмущенно отворял вежды, вдарялся в скандальный крик, и процесс усыпления приходилось начинать сызнова.

Одно время мы с ним вроде бы сошлись на таком варианте: я его пару минут покачиваю, потом укладываюсь на кушетку рядом, и мы, как бы за компанию, дружненько засыпаем. Вначале ему это понравилось.

Главное в новой технологии было в том, чтобы после его погружения в сон выкрасться из комнаты без малейшего шума-шороха. Я жирно смазал все петли на двери, подколотил пол, чтоб не скрипел под ногами, — казалось, наконец-то, выход найден.

Но однажды этот индюшкин кот, переворачиваясь во сне с боку на бок, разомкнул глазки и вдруг с вполне понятным возмущением обнаружил, что — обманут, что никто рядом с ним за компанию не дрыхнет! «Обман! — заорал он во всю глотку, — Измена! Вот вы — какие!»

Пришлось мне с бесконечными извинениями возвращаться и всю процедуру повторять с начала до конца.

Однажды обманутый, он после этого стал ужасно недоверчив. Даже обидно, ей-Богу: покачаешь его, ляжешь рядом, дождешься, когда послышится с его стороны мирное размеренное посапывание, только соберешься красться на волю, покосишься на всякий случай в его сторону, а крохотная эта фигурка в пижаме уже стоит на коленях и, цепляясь за решетку, пристально и пронзительно вглядывается в тебя. Поглядит-поглядит, потом — бах! — головой на подушку и снова спать. А тебе — снова лежать и ждать подходящей минуты для побега.

Самое изнурительное в этой технологии было в том, как бы самому и в самом деле не заснуть — потому-то жене доверять этот процесс было никак не можно — а спать хотелось всегда.

Однажды меня осенило. Колька засыпал, я лежал на кушетке, а из-за двери, приглушенные, доносились звуки хоккейного репортажа. Болельщики поймут чувства, которые я испытывал: наши играли то со шведами, то с чехами. Меня раздирало на части. И вот именно тут-то меня и осенило.

Из одеяла, лежащего на кушетке, я потихонечку смастерил что-то вроде чучела, положил с колькиной стороны, а сам — вдоль стеночки, ползком, слез на пол и — на осторожных четвереньках — шмыг за дверь!

Несомненно, Колька не раз и не два, на миг просыпаясь, бросал инспекционные взоры на соседнее ложе — каждый раз обнаруживал там силуэт спящего и удовлетворенно почивал дальше.

Потребовалась неделя, чтобы он обнаружил обман. Возмущению его не было предела. И вот тогда состоялось генеральное сражение.

Выглядело это так. Кольку укладывали, для проформы десяток раз покачивали и удалялись. Он принимался орать в своей комнате во всю силу голосовых связок, а я держал в охапке жену, рвущуюся побаюкать своего козлика. Часа через полтора крика, когда уже можно было уловить нотки утомления в колькином голосе, перед ним появлялся я: подчеркнуто молча менял пеленки, давал попить, совал пустышку.

Он снова принимался за крик. Через время я снова появлялся, снова проделывал все вышеописанные действия, и вот тогда-то, наконец, он облегченно засыпал.

Идти к нему должен был я, потому что при виде матери Колька снова вдохновлялся, и ему не составляло особого труда мигом оказаться опять на маминых ручках, послушать «Котинька-коток» вперемежку с виноватыми всхлипами — мигом то есть отвоевать все то, что было им потеряно в ходе предшествующих боевых действий. Он, конечно же, чуял, что мама готова уступать ему до бесконечности. И нещаднейшим образом пользовался этим.

Во мне-то он (с откровенным неудовольствием) чувствовал некое подобие твердости и предпочитал делать вид, что покорился.

(Однажды, когда он раскапризничался совсем уж безобразно, я шлепнул его по попке. Не шлепнул, конечно, а обозначил шлепок. Он — изумился. От изумления он даже замолчал. Он вдруг ошарашенно задумался. Мир, в котором для него все было ясно-понятно: поори как следует, и получишь все, что хочешь — этот мир вдруг повернулся к нему новой, не шибко-то приятной гранью…)

Кто из нас мучался больше во время тех ночных противоборств — не известно. У меня, например, почему-то мытарно ныли все мышцы — как после тяжелой грузчицкой работы.

Жалко его было — кричащего, беспомощного, бесправного — аж до слез!

Сомнения язвили: «А вдруг у него что-нибудь болит? Вдруг не просто так кричит?»

Стыдно было: «Два взрослых человека, нашли с кем воевать, с младенцем!»

Совестно было: «Льзя ли ломать в столь нежном возрасте характер? Кто же из него вырастет?»

И все же — мы прошли через это. Думаю, обязаны были пройти. И, думаю, всем стало легче.

Колька быстренько научился засыпать по-новому. Легко теперь, с видимым даже удовольствием устремлялся в сон — для того, несомненно, чтоб пробудившись, сразу же оказаться как бы под солнечным торопливым веселым дождиком нежности, ласки, привета, который обрушили на него мать с отцом, бессонницей теперь не замученные, пробуждения его с нетерпением дожидающиеся, одно лишь теперь добродушнейшее биополе источающие, естественнейшим образом — без каторжно-истерических надсад, без малейших внутренних каких-то преодолений — обожающие его.

Я сейчас уже не помню, что гласили по этому предмету бенджамины споки, мюллеры и прочие классики младенческого педагогизма — по-моему, они нас не одобряли, — но здравый смысл был на нашей стороне. Стало быть, и правы в конечном счете оказались мы, а не они.

Но, что уж скрывать, никогда не избыть мне из памяти те пыточные ночные крики. До сей поры они, нет-нет, да и воспаляются в душе — как старые струпья от хлыста.