Владислав Вишневский - Терпень-трава

• Название: Терпень-трава
• Автор: Владислав Вишневский
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-906858-04-7

О том, как в наши дни, в России, в городе Москве, выброшенный из привычной деловой и социальной среды человек, мужчина 45–50 лет, с хорошим образованием, проходит через ряд необычных для себя обстоятельств: приобретает друзей, поддержку олигарха, становится «опекуном» (по роману – телохранителем мальчугана, у которого «папа сидит на нефтяной задвижке»). «Поднимает» богом и людьми забытую свою родную деревню… Избавляет её от пьянства, разрухи в головах…

В романе и язык общения соответствующий, и песни, смех, и слёзы, и юмор, и… бандиты, и танцы у костра… и поездка с детьми в Москву в педагогическую академию, и налёт МЧС, и…Не только человек нашёл себя, но и деревня, люди.

---

Моё состояние видимо передалось и Мишке, он сидел насупившись, сгорбившись, о чём-то размышляя…

– Вот и приехали… – в задумчивости, глухо промолвил я. Голос предательски сел. В горле першило.

– Что? – наморщив нос, переспросил Мишель. Голос у него чистый, светлый, как и глаза.

– Да нет, ничего. За что боролись, говорю…

– На то и напоролись, – легко закончил за меня Мишка и философски, как младенцу, заметил. – Ерунда, дядь Жень, не расстраивайся, всё можно исправить.

– Ты думаешь? – с явным сарказмом спросил я.

– Да, так и папа говорит: были бы деньги…

– Ах, твой папа так говорит! – разозлился вдруг я. – А твой папа ещё что-нибудь полезное, кроме зарабатывания этих своих сраных денег, может для страны, для людей что-нибудь полезное сделать, нет?

– Не знаю, – спокойно ответил Мишель. – Но… он может всё оплатить. Он так и делает, кстати.

– Оплатить! Так и дурак может. – Отрезал я.

Мишка в долгу не остался:

– Оплатить, не заработать! В этом и разница.

Вот, стервец, как здорово подцепил меня, будто мудрец какой книжный. Это, конечно, это правильно, с этим спорить я не мог. Я сам – дурак, если пришёл к такому вот жизненному результату. И безработный, и без угла, и без… Ай, что душу бередить! И село моё такое же… если уж отпустило когда-то.

– А там люди-то хоть есть, нет? – вовсе не обидевшись за отца, как ни в чём не бывало спрашивает Мишель.

– Люди… – хороший вопрос! Оглядывая застывшее пространство, отвечаю осторожно. – Должны вроде быть. По крайней мере, очень на это надеюсь.

– Дядь Жень, капитан, а что, мы именно здесь и должны пока жить, да?

– Я так предполагал… вначале. – Мнусь я. Теперь я в этом не очень уверен, вернее, совсем не уверен.

– И л-ладно, даже интересно, – с жаром воскликнул мальчишка. – Если никого нету, будем жить как робинзоны. Шалаш построим, козу из города привезём. Чур, капитан, ты – Пятница, я Робинзон. Ладно, дядь Жень, а?

– Какую козу, Мишель, какой шалаш? – невольно зажигаясь от Мишкиного оптимизма, с нарастающим восторгом, почти кричу я. – У нас дом где-то тут свой должен быть. Сейчас найдём. Здесь, за поворотом. Поехали.

– Поехали, капитан! Ур-ра! – вопит Мишель. – Впер-рёд! На штурм мельницы-ы! В атаку!

– Здесь нет никаких мельниц, Мишель, здесь коровники, свинарники, телятники… были…

– Нет, это я у Сервантеса картинку на книжке смешную видел, – у меня в шкафу стоит. Дон Кихот называется. Лиманческий или Ломанческий, не помню… Ур-ра!

– А, Сервантес! Понятно! Впер-рёд тогда! – тоже весело кричу я, включая зажигание.

Машина уже нетерпеливо фырчит ноздрями, бьёт копытом землю, катится под горку, бежит к въезду в моё село, выискивая бампером ту мельницу.

Объезд родного села оптимизма, к сожалению, не прибывал. Во всём сквозила разруха и запустение. Признаки явной жизни наблюдались только в одном маленьком, но убогом по виду придорожном кафе, но другие, прежде: сельмаг, продмаг, давным-давно были уже закрыты. В разбитые окна некогда магазинов выглядывали сваленные в кучу полки, прилавки, прочий мусор… У котельной труба как упала лет десять видимо назад, так и вросла, бедная, в землю, забытая за ненадобностью; длинные ряды некогда коровников и свинарников застыли опадая, покорёженные, как после урагана: ни окон, ни дверей, местами крыши волнами провалились, просели; крепких ограждений загонов уже и в помине нет, только стойки ворот устояли, но, стесняясь, глядели на мир жалостливо и сиротливо.

Дома где с заколоченными ставнями сонно дремали, где и рассыпались от старости. Но, главное, люди были…

Были! «Человек пятьдесят-шестьдесят осталось, включая мальцов. Правда взрослые все уже давно, старики, или около того. Но… живые ещё, живые – да! Даже подвижные». Выяснилось, что: «Худо-бедно, сохранилось-таки несколько дворов. Правда чисто условно так, потому что сил поднять хозяйство уже ни у кого и нету, да и пьют все самогонку шибко, а с ней, какое будет здоровье? Никакого. Значит, и оптимизма нету. И дел никаких. Вот».

Это рассказывал пожилой уже человек, дед по-сути, небрежно причёсан, небрит, с простецкой улыбкой на худом скуластом лице, с блёклыми, но цепкими и требовательными глазами, несвежим, крепко похмельным запахом изо рта, редкими зубами. Бомж не бомж, но очень близкое к этому. Таких в Москве – в метро, на вокзалах полным-полно. Привыкли уже к ним. Этот заметно такой же. В рубахе на голое тело, прикрывшись сверху пиджаком с чужого плеча, коротким и жавшим подмышками, в штанах серого цвета, давно не стиранными, с пузырями на коленях, в разбитых ботинках на босую ногу. Дедок, оказавшийся в последствии весьма говорливым, протянув грязную руку, представился нам: «Василий Кузьмич Митронов». Я не мог вспомнить ни его, ни такую фамилию в нашем селе, да и он на мою фамилию не отреагировал.

«Почти старожил я, – торопясь рассказывал дед, – четверть веку как здесь, – теперь понятно почему я не знаю его, он позже приехал, – ударник коммунистического труда, – продолжал излагать свою биографию дед, – в прошлом, механик широкого профиля, потом киномеханик, потом скотник, потом… а, – он смачно сплюнул, – кем только потом и не был: и ягоду уж в тайге с грибами собирал на продажу, и голодовал, и уликами немного баловался, и… Сейчас тут вот, в кафе подрабатываю. Убираю-подметаю…

Столы-стулья утром – моё дело – выставить, ночью убрать, и другое что по-мелочи. Но платят исправно – когда триста рубликов, когда пятьсот. Тик в тик, как в аптеке. Не местные люди торгаши – чучмеки, пришлые, но с нами не ссорются… Понимают. Мы ж на них работаем. Ежели что, враз ведь сгореть могут. Баллон-то ведь газовый, или спичка какая, или сам по-себе бабахнуть может… Оно же ведь газ, сам понимаешь. Не предсказуемо. А это убытки. А кому этого хочется? Вот и ладим, вроде. Но ухо востро надо с ними держать, ох, востро. Азиаты! Веришь, нет, все, как один мафия. Да! В общем, сейчас я, слава Богу, с работой. К чайхане этой приписан».

К чайхане…

Откуда бы такому названию в северном Предуралье взяться? А в каком месте страны сейчас без них, предприимчивых азиатов из Средней Азии, «орлов» из Азербайджана, Армении, Грузии. И в Москве они, и в Надыме, и в Мурманске, и на Курилах, и Владивостоке, и на Чукотке… Везде. Куда не ткни пальцем, всё они: в торговле, в бизнесе, в разборках… а сейчас и в МВД, прокуратурах, паспортных столах, в органах местного и прочих управлений, в советниках разного ранга и вообще на ключевых постах…

С Митроновым мы проехали в начале на кладбище. Я хотел на могилки родителей и брата посмотреть, поклониться. Сказать, что я приехал. Извиниться, попросить прощения… Но… не нашёл! Ни одной нашей фамильной могилки не нашёл! Как мы с дедом не кружили по заброшенному погосту, не мог я вспомнить место, не мог наши фамилии найти… Всё попадало, осыпалось, всё заросло.

Мишель, как я его не просил, ни в какую не захотел в машине остаться, топтался теперь сзади, шагал, сопел, спотыкался, перешагивал… Ходил он осторожно, как сквозь крапиву, сжавшись, будто боясь потревожить… А тут ещё и вороньё, в полнейшей тишине, громко раскаркалось, то ли обрадовано, то ли рассержено! Просто кошмар! Мишку понять можно: первый раз, и вот так вот сразу: перед ним, и под ногами, настоящее людское кладбище. Правда заброшенное совсем, но всё равно страшнее любого ужастика по видаку, или телику, это ясно. Мне порой жутковато было, а уж ему-то! Трава и сорняк в полтора метра высотой, где и больше, легко скрывали истлевшие оградки, свалившиеся кресты, памятники… просто провалы в земле… И как не кружили мы, обходя и вдоль, и поперёк, так и не нашли. Я тут же дал себе слово: обязательно найду, обязательно наведу здесь порядок! Завтра же. Обязательно.

Тут и дед понял, что я самый, что ни есть местный, что род мой здесь похоронен, осуждающе в начале нахмурил брови на мою забывчивость и сыновнюю неблагодарность, но услыхав мою клятву простил, и подтянув штаны, заторопился к дороге, к машине, – нужно было непременно местному народу приятное известие сообщить, кто ещё помнил…

По-дороге он ещё важное рассказал нам, что «…участковый милиционер сюда уже из городу и не показывается, что ему чучмеки, с чайханы, взятку возят прямо на дом, к обеду; что фельдшер строит себе новый дом – виданное ли дело! – снюхался, гад, с пришлыми цыганами, они здесь наркотиками занимаются, а нам, местным, да старикам, у фелынара лекарств уже и нету; что начальство из села всё давно съехало, убёгло, а нами, ошибочно избранная местная «голова» – баба! – с мужиками, вообще не умеет ладить. И старая уже, бывшая библиотекарша она, только книжки на полке и может с места на место переставлять. А как чтобы для народу что сделать, так у неё или радикулит срочно приспичит, или она очки на лбу потеряет; бывший агроном, если взять, нормальный мужик был, толковый, теперь самогон из свёклы справно литрами гонит. У него ведь ещё свой огромный земельный участок, и трактор с навеской, и ГАЗон бортовой, и даже легковушку государственную к рукам прибрал. Во, как! Он картошку по-осени прямо машинами собирает, и дочь его с зятем на рынке в городе поэтому торгуют. Куркули! Всё при… это… при-вати-зировали, капиталисты, хреновы. А у нас, пшик да маленько, дырка от бублика. Ни фермы, ни сельское хозяйство поднять уже не могём… Молодёжь разъехалась, советская власть, или, как там её теперь, нас забросила. Ни жизни, ни работы, ни кино, ни радости. Полный нам каюк теперь, старикам, здесь пришёл. Хана».